ФЕРМА КЕНТАВРОВ

[асызгуль]

Я проснулась ночью от далёкого крика. Белый свет высокой луны падал на пустую Машкину кровать и портрет Карагача на стенке. У двери темнел шкаф. Никого в комнате не было. Стояла глухая тишина. Наверное, приснилось, решила я, но в тот же момент снова раздался слабый крик. И я поняла, что не слышу его, а чувствую. Меня звал на помощь Боргез. Его панические мысли были полны когтей, клыков и сверкающих глаз. Он думал, что его поймал за ногу хищный зверь.

Я слетела с кровати, cхватила и натянула спортивные штаны, заправила в них ночную рубашку, сунула ноги в кроссовки... До дверей меня проводила Дженни, среднеазиатская безухая овчарка, а во дворе встретил Акташ, её родной брат. Чисто подметённый бетон двора был залит светом прожекторов. Как и положено по ночам, толстенная цепь соединяла створки конюшенных ворот. В щель между ними я увидела, что случилось. Двери денника были разбиты, пролом ощетинился белыми щепками, в нём беспомощно и нелепо застряла рыжая нога жеребца. Он пытался вырваться, дёргал дверь, её грохот взбудоражил всех лошадей, а конюха не было видно. Я послала Боргезу успокоительный мысленный образ ласковых человеческих рук и кормушки, полной овса. И позвала:

- Дядя Серёжа! Дежурный конюх, наверное, спал. Всегда эти конюха дрыхнут по ночам, хотя должны обходить денники, проверять, всё ли в порядке! Боргезу было страшно и больно. Я мысленно пела ему, что люди прогнали чудище, оно ушло и больше не вернётся...

- Дядя Серёжа!

Наконец конюх вышел из дежурки, и ему достаточно было одного взгляда, чтобы испугаться. Сначала он сделал движение бежать к Боргезу, потом решил, что надо прежде впустить меня и торопливо начал отпирать. Я шипела сквозь зубы:

- Ну скорей, скорей, скорей!

- З-замок заржавел...

- Не замок, а спать надо меньше! - сказала я тихонько, чтобы не услышал дядя Серёжа, и добавила: - Вечно запираем, запираем, а потом не открыть...

Конюх ругал замок последними словами, а я ему поддакивала - от злости. Вообще-то замок на воротах нужен, нужны прожектора во дворе, нужны сторожевые псы Акташ и Дженни. Лошади у нас на ферме стоят дороже любого "Мерседеса". Наконец что-то щёлкнуло, ключ повернулся, отскочила дужка замка и упала, брякнув, цепь. Я проскользнула в открывающиеся ворота и кинулась к Боргезу. Дядя Серёжа, хоть он старый и толстый, очутился у разбитых дверей вместе со мной, ухватил поудобней обломки и потянул их на себя. Дерево захрустело. Жеребец дёрнулся ещё раз, вырвал наконец копыто из досок и, освободившись, нервно закружил по деннику - никак не мог забыть про клыкастое чудище. Я позвала:

- Бо-орька! Борге-ез!

Он тихо заржал и ткнулся носом в решётку, которая шла по верху двери и стены.

- Ма-аленький, всё хорошо...

Я зашла в денник. Рыжий длинноногий жеребец, которому моя голова не доставала до холки, толкнул меня мордой и прошёлся вокруг, стараясь коснуться меня то плечом, то боком, то крупом. Он был ужасно рад, что я наконец пришла. Догадаться, что случилось, было нетрудно. Боргез любил побрыкаться в деннике, наверное, воображал, что дерётся с соседом, гнедым по кличке Баянист. Все стены в щербинах от ударов, отметины копыт начинаются у пола, а до верхних я не дотягиваюсь, даже стоя на цыпочках. Пока Боргез попадал по камням, ничего страшного не случалось, но сегодня ночью он врезал по двери. И, скорее всего, не один раз. Владимир Борисович говорил нам, что сила удара лошадиных ног достигает восьми тонн. Тут самые толстые доски не выдержат! Когда жеребец немного успокоился, я остановила его и присела на корточки у левой задней ноги. На вид всё было в порядке, на золотистой шерсти у копытного венчика не оказалось даже царапин. Только все конники знают, что после травмы лошдаь может захромать не сразу, а чуть погодя. Дядя Серёжа отодрал поломанную доску и на всякий случай одну рядом. Специально, чтобы пролом был шире и Боргез не застрял снова, если вдруг сунет ногу в дыру еще раз, от любопытства. А потом я посмотрела, что конь всё не начинает есть сено, не стоит на месте, кружит по по деннику, и решила, что после такого потрясения его нельзя оставлять одного. Вообще-то нам не разрешают ночевать на конюшне, но сегодня другого выхода нет. Ну точно, нет. Чистокровные лошади очень нервные и чуткие... И, наверно, если бы я у Владимир Борисыча спросила, он бы то же самое сказал... А может, и не сказал бы. Только дядя Сережа все равно не станет будить его ночью, чтобы переспросить...

Из кормовой я притащила два тюка прессованной соломы, которая обычно идет лошадям на подстилку. Если положить их возле стенки, получится вполне приличная кровать. В раздевалке сняла с гвоздя рабочую куртку. Конечно, она здорово пахнет конским потом, ночную рубашку явно придётся стирать, но идти домой одеваться не хотелось.

Дядя Серёжа снова подошёл к деннику:

- Света, как он? В порядке?

- Пока вроде ничего не видно. Я тут с ним посижу.

- Ага, только чтобы шеф потом не ругался...

- Да, ругаться всё равно будет. Особенно если Борька захромает.

- Ага, ага... Ну, ты полечи жеребца-то... Вы ж умеете - по-своему.

- Хорошо. Вы спите, дядя Серёжа, я буду за лошадьми посматривать - всё равно ж тут сижу.

- Вот и ладненько...

Он постоял немного и ушёл. Я уложила в ряд соломенные тюки и застегнула куртку. Днём в сентябре

тепло как летом, а ночи холодные. Боргез подошёл ко мне. Я чувствовала, что нога у него не болит. Дядя Серёжа говорил "полечи", но на самом деле никто из нас лечить не умеет. Вот боль унять - другое дело... Я чесала жеребцу длинную гибкую шею, в ответ он губами перебирал мои волосы. Они тоже рыжие, но не такого красивого цвета, как его шерсть.

Потом я легла. Боргез доел остатки сена в углу, подобрался поближе, долго водил носом от моей макушки до кроссовок, затем стал выгрызать прямо из-под меня прессованую солому. Вообще-то соломой устелен весь пол в деннике, но лошадям всегда кажется, что люди обычно садятся на самое вкусное. И если ты устроилась на травке, а твой конь пасётся рядом, то, скорее всего, он даже не посмотрит на сочную зелень в стороне, он будет скусывать самые жалкие стебельки и подпихивать носом, чтобы тебя насмерть загрызла совесть и ты убрала бы свой зад с этой прекрасной травы.

Я мягко оттолкнула рыжую морду. Боргез поприставал ещё немного, потом смирился с тем, что я не встаю, и начал есть рядом. Время от времени он вспоминал про чудовище, настораживал уши и косился на дверь. Прямо в окно светил прожектор и над спиною коня вставало тонкое золотое сияние... Нарисовать Боргеза художник мог бы одними длинными линиями.

В конюшне было спокойно. Над центральным проходом тихонько гудели лампы дневного света, в денниках хрустели сеном лошади. Я ещё не знала, что этой ночью закончится обыкновенная жизнь нашей фермы, я просто лежала и думала, как все позавидуют, когда узнают, где сегодня спала Света Измайлова. Все - это Аня, Верка, Димка и Арсен. Вообще-то мы живём на ферме вшестером, но Машка уже второй месяц лежит в больнице.

[асызгуль]

Мы - детдомовцы. Просто никто нас так не называет, потому что детдом не обычный, а семейного типа. Воспитателями в нём наш тренер Владимир Борисович и его жена тётя Оля. Мы на интернатских совсем не похожи, у нас и одежда разная, и мебель в комнатах. И вообще, детдом - всё равно, что тюрьма, там даже решётки на окнах. А мы живём в нормальном доме на ферме, что стоит на склоне горы над Яблоневым, большим селом недалеко от Бахчисарая. Выше фермы поля и лес, а на плоской вершине горы - сады грецкого ореха. У нас на ферме готовят конкурных* лошадей.

...Я лежала на соломенных тюках, слушала мирные звуки ночной конюшни и скоро уснула. Мне приснилось, что мы с Боргезом участвуем в чемпионате мира и побеждаем всех.

ГЛАВА 1

- Смена, повод! Облегчённой рысью ма-арш!

"Смена" произносится коротко и чётко, "повод" означает что-то вроде "внимание", это слово говорится, чтобы всадники успели приготовиться, после "рысью" делается небольшая пауза, а "марш" командуют всегда нараспев.

Головными в смене - Арсен с Баянистом. Баянисту весело - как всегда. Он играет, вскидывая передними ногами, подбрыкивает, вот-вот сорвётся с рыси в галоп. За Баянистом - Димка и серый Рубин. Потом идёт Аня на гнедой голштинке Виннифред. Замыкают смену Верка со Змеёй. Настоящая кличка вороной Веркиной кобылы - Звенигородка, но её иначе как Змеёй не называют. Из-за характера. Змея не любит никого из лошадей и никого из людей, кроме Верки. И сейчас время от времени она пытается прибавить рысь, чтобы как бы ненароком достать зубами мощный круп Виннифред, но Верка не позволяет ей хулиганить.

Везде царит солнце. Солнце сияет в небе, солнце отражается в мелких лужицах, разлитых на конкурном поле, солнце блестит на конфетной бумажке, брошенной кем-то на склоне горы, солнце сверкает на пряжках уздечек и на хромированных стременах, под солнцем переливается шерсть лошадей. На конкурном поле, расставив длинные ноги в ослепительных белых бриджах и высоких сапогах, стоит Владимир Борисович. Он сейчас без обычной кепки, лёгкий ветерок перебирает волосы, руки засунуты глубоко в карманы бордовой куртки.

- Шире рысь! Дима, держи дистанцию!

Первая тренировка.

Я стояла и смотрела на неё, облокотившись на ограду конкурного поля, слушала мягкий стук копыт на рыси, солнце грело мне спину. После ночного происшествия Боргез всё-таки захромал, и поэтому мне сейчас оставалось только следить, как работают другие. И вспоминать Машку и Карагача. Когда сидишь в седле, то не видишь, что смена короткая, словно обрубленная. С земли это заметно сразу. И, самое главное, всё не станет прежним даже тогда, когда Машка вернётся из больницы.

Карагачем звали Машкиного каракового жеребца. Машка называла его Кори. Карагач был похож на неё, он тоже ничего не боялся. В самом начале-то, когда Машку только привезли из детдома, она боялась всех на свете и её невозможно было ударить или схватить. Она уворачивалась, отскакивая в сторону, ускользала, приседая к земле. Конечно, мы её стали дразнить трусихой, боякой, ну, по-всякому. Что-что, а дразниться детдомовские умеют. До смерти задразнят. Владимир Борисович это заметил и очень быстро прекратил. И сделал так, что мы даже стали Машке завидовать. Он сказал, что Маша Лебединская талантливей всех, ведь она чувствует наши намерения, а вот мы никогда не знаем, что сделает она в следующий момент.

Но скоро Машка бояться перестала. Сперва нас, потом всех остальных. Когда мы пошли в школу, она записалась в секцию бокса, а потом сама, по книжкам, стала заниматься каратэ и кикбоксингом. Мне тоже пришлось, потому что мы же с Машкой дружим и живём в одной комнате. Но я не слишком люблю все эти мордобитные виды спорта. А вот Машка оказалась жутко упорной и способной. После конных тренировок она часами отрабатывала стойки, удары, блоки, уклоны, прыжки. Иногда занималась по ночам. Пару раз я просыпалась и видела, как она сосредоточенно избивает воображаемого противника. За конюшней, под навесом, где стоит телега, Машка подвесила мешок с песком. Вначале она ободрала о рогожу руки до крови, потом кулаки стали жёсткими, вот только большие мозоли, которые обычно бывают у каратистов, на костяшках почему-то все не появлялись. И Машка по этому поводу очень переживает.

В деревне с ней боятся драться не только девчонки, но и пацаны, а в секции никто не хочет стоять в спарринге. Не потому, что она сильнее всех. Нет, Машка совсем не грозная на вид. Небольшого роста, худенькая, личико прозрачное, прямые русые волосы до плеч. Но когда она начинает драться, не только противник, но и все, кто рядом стоит, чувствуют, что она решила победить любой ценой. Понимаете, совсем любой. И если ей не уступят, будет драться до конца. До смерти.

Точно таким же был Карагач.

Про нервных и всегда готовых сорваться в бешеный галоп лошадей говорят, что у них "в голове пуля". Если так, то в голове у Карагача был снаряд. Только караковый не шарахался в сторону от птичек, осенних листьев и зловеще шуршащих полиэтиленовых кульков - того, что обычно приводит в ужас пугливых лошадей. Он просто любил скакать. Любил больше всего на свете. Каждая здоровая сытая лошадь не прочь побегать. Боргез мой тоже. Но Борька кроме галопа любит ещё множество других вещей. Пожевать овёс или нежное сено. Побрыкаться вволю. Поесть абрикосов летом, осенью - виноград. Мечтает подраться с Баянистом. Хочет познакомиться поближе с каждой кобылой, которую проводят мимо, всякий раз ржет и встает на дыбы.

А Карагач любил только скакать. Он даже ел всегда неохотно, разбрасывал из кормушки овёс. Другие жеребцы ржут при виде кобыл, а он ржал при виде седла и уздечки. Как и мой Боргез, Карагач принадлежал к чистокровной верховой породе, все предки его скакали, становились лучшими среди многих и он просто создан был для скачки. Но у Боргеза с мозгами-то всё в порядке, а вот у Карагача, видно, что-то сдвинулось. Хотя, может, и нет... Разве неправильно любить делать то, для чего ты просто создан? Машка говорила, если Карагача не остановить, он будет скакать изо всех сил, будет скакать, пока выдержит сердце, будет скакать, пока будет жить, - словно ему надо самого себя победить. Любой ценой.

И все верили Машке, потому что Карагач был Её Конь. Они сами выбрали друг друга, когда Кори был только год, а Машка в четвертый класс ходила. Тогда же выбрали друг друга я и Боргез, Верка и Звенигородка, Аня и Виннифред, Арсен и его Баянист. И мы никого не знаем так хорошо, как знаем своих лошадей. Когда выводили его из денника, он сразу рвался скакать. Конечно, этого нельзя было позволить. Мы ж не какие-нибудь казаки с чубами, лампасами и плётками, которые - прыг в седло и сломя голову понеслись. Мы спортсмены. Cтоявшую в деннике лошадь нельзя срывать с места в галоп, надо сперва размять её на рыси. Но рысить Карагач не любил. Так не любил, что Машка не могла его уговорить на это мысленно. И ей приходилось держать его на жестком поводу, только тогда караковый жеребец изображал что-то похожее на нужный аллюр.

В конкуре препятствия прыгают с галопа, но это сокращённый или средний галоп. На маршруте особенно не прибавишь, иначе можно просто не вписаться в поворот. Но все понимали, что нельзя же постоянно, каждый день, всю тренировку сдерживать Карагача, не давать ему скакать и радоваться скачке. И Владимир Борисович тоже понимал это - я вообще не знаю среди обычных людей того, кто бы так хорошо чувствовал лошадей. Он часто говорил:

- Та-ак, работу закончили, все шагают. Мария, можешь съездить в поле. Только смотри, знай меру!

Вообще-то в обычных спортивных школах таких как мы малолеток без тренера в поле не отпускают. Но Владимир Борисович знает, что любой из нас, во-первых, скорее сам себе откусит ухо, чем сделает что-то во вред коню, а, во-вторых, не упадёт. Мы чувствуем, что думают лошади.

Машка и Карагач, получив разрешение, уходили, довольные. В сосняке и в ореховых садах на яйле есть дороги без камней, которыми так и прорастают поля ниже по склону. На тех дорогах каштановая, упругая, приятная для конских ног земля. Я только раз видела, как Машка с Карагачем скакали так, как он хотел. И запомнила на всю жизнь. Понимаете, каждая лошадь красива на скаку. Даже кляча, которая возит сено. Но в движении Карагача было ещё что-то кроме красоты. Любой бы заметил, что именно для этого он создан, именно для быстрой скачки самым лучшим образом приспособлены его ноги и мышцы. А скорость... Мы с

[асызгуль]

Боргезом шли хорошим полевым галопом, а Карагач ушёл от нас как от стоячих. Движения его были плавными, точными и широкими, и видно было, что скачка для него только удовольствие и счастье, а не работа. После этого я спросила:

- Владимир Борисович, а почему Карагача нельзя на скачки отправить? Они с Машкой все первые места позанимали бы...

Тренер удивился так, что его лохматые брови встали "домиком":

- Ры-ыжая, какие скачки, он же классно прыгает!

Владимир Борисович уже тридцать девять лет конкуром занимается, ему скачки кажутся простыми как букварь и неинтересными. Тем более, что прыгал Карагач действительно здорово. Но и тут была видна его "пуля в голове". Мой Боргез тоже прыгает хорошо, прыгать любит, но не пойдёт на двухметровую стенку. Он знает, что просто не сможет прыгнуть препятствие в двести сантиметров со всадником на спине. А Карагач пошёл бы, и прыгнул бы. Разбился, но прыгнул. Он страха не знал, точно так же, как Машка. Всё-таки во время выбора, три года назад, к каждому подошёл именно тот жеребёнок, который совпадал с человеком по характеру, как совпадает своими выступами и углублениями ключ со скважиной замка.

... В тот самый день два месяца назад мы отработали лошадей и поехали шагать на верхние поля. После тренировки нельзя лошадь сразу ставить в конюшню, надо примерно полчаса вываживать её шагом, чтобы остыла, чтобы дыхание успокоилось.

Был июль, жара такая, что на опушке леса листья в трубочки посворачивались, поэтому работали мы вечером и когда выехали на поле, солнце уже стояло низко над горой и внизу, в долине, лежала сумеречная

тень. Только мы подошли к дороге, ведущей в старый сосняк, Машка повернула:

- Я тут проедусь...

Арсен завертелся в седле, вспомнил детство:

- Всё будет доказано, всё будет рассказано!

Конечно, он бы ни слова не сказал тренеру, он болтун и музыкант, но не предатель.

И, само собой, вставила слово Аня. Она делает вид, что за всех отвечает, даже когда никто ей этого не поручал:

- Ты давай недолго... Чтобы вместе вернуться...

Машка кивнула и они с Карагачем исчезли за серыми стволами. Мокрая от пота шерсть на шее и боках лошадей быстро высохла, сделавшись тусклой и жесткой. Солнечный свет из жёлтого стал оранжевым, тень от кромки леса вытянулась на половину поля. Мы отшагали своё - Машка и Кори не появлялись. Аня пробурчала:

- Наверное, сама домой поехала... Просила же как человека!

А когда мы вернулись на конюшню, дежурный конюх Витька горько сказал:

- Эх вы! Чё ж вы девку-то отпустили!

Оказалось, пятнадцать минут назад перед фермой затормозил белый "Жигуль" с прицепом, где лежали брёвна. Водитель вытащил из кабины Машку. Машка была без сознания.

Моментально возникла суета, нашли Владимира Борисовича, тётю Олю и они на "газике" увезли Машку в больницу, в Бахчисарай. А водитель белых "Жигулей" путался у всех под ногами и объяснял, как было дело. Словно извинялся. Потом незаметно сел в свой драндулет и укатил. Мы расседлали коней и собрались в конюховской. Нам было страшно и мы держались рядом, так, чтобы касаться друг друга хоть рукавом. Позвали Витьку, он с удовольствием рассказал, всё что знал, и мы по его словам представили случившееся точнее, чем он сам.

Машка и Карагач скакали по любимой дороге. Ветер шумел в длинноиглых соснах, поэтому гула мотора не услышали ни девчонка, ни жеребец. И, войдя в поворот, они вылетели прямо на белую легковушку... Любая другая лошадь шарахнулась бы в сосны. Может, смогла бы спастись, а, скорей всего, нет. Но всадника бы точно стесала о деревья.

А Карагач прыгнул. Ведь он просто создан был для того, чтобы прыгать высокие препятствия. Это был великолепный прыжок и они с Машкой почти победили. Они бы точно победили, если бы за машиной не тащился прицеп с дровами, длинными хлыстами спиленного сухостоя.

На приземлении Карагач попал в них передними ногами. Хлысты разошлись, зажав копыта. Машка и Карагач полетели через голову. Машка сильно разбилась, но осталась жива. Караковый жеребец, не знавший страха, сломал себе шею. Перепуганный водитель, ударивший по тормозам, когда на него вылетели девочка и конь, подобрал Машку, бережно уложил её на заднее сиденье и погнал машину к ферме. Все в округе знают, откуда в лесу могут появиться всадники...

- Сволочь, - сказала Аня. - Придурок! Если б он не тормозил, всё было бы в порядке.

Действительно, скорость машины плюс скорость лошади - если бы водитель не пытался остановиться, "Жигули" просто проскочили бы под Карагачем вместе с прицепом, с этими брёвнами...

Я поняла, что сейчас позорно разревусь, и выскочила из конюшни.

Идти в нашу с Машкой комнату было совершенно невозможно. И я плакала во дворе. Слонялась туда-сюда, пинала камешки, клочья соломы, пнула кучку навоза, не убранную конюхами. Забрела под навес, ударила, что было сил по мешку с песком. Машкиному мешку... Ободрала костяшки, но боли не почувствовала. Ударила ещё раз - всё равно...

Кружила, кружила, кружила по двору... Кто-то проходил мимо, но я не замечала, кто это и куда он идёт. Потом из конюшни меня позвал Арсен.

Оказывается, наши, Витька и пришедший ночной конюх скинулись, Витька смотался на мотоцикле в село, привёз самогонки и теперь надо непременно выпить за упокой конской души чистокровного Карагача и за то, чтобы у Машки всё было хорошо.

До этого случая никто из нас всерьёз не пил - Владимир Борисович следил за этим очень строго. Но пробовали, конечно, все. Нельзя жить в деревне и ни разу не попробовать вина... Может, конечно, в городе то же самое - не знаю. Потом приходилось искать жвачку или есть подгоревшие семечки, чтобы не пахло. Самогонка оказалась страшно резкой, от неё перехватывало дыхание. Витька учил нас запивать её водой, но я не запивала, мне нравилось, что она такая. Для закуски дежурный Игорь поделился варёной картошкой, которую взял себе на ужин. Мы вытаскивали картошины из банки прямо руками. Димка уже не плакал, тихонько сидел в углу, только глаза оттуда поблёскивали. Ему, конечно же, не наливали. Мы не преступники, чтоб спаивать детей.

В тот вечер я первый раз в жизни стала пьяной. И ничего страшного в этом не было, только мир вокруг меня расколося на осколки. В одном осколке был страх за Машку. В другом - острая боль, потому что Карагач нигде больше не будет скакать своим прекрасным галопом, разве что в конском раю, где всегда светит солнце и всегда трава зелёная. В третьем осколке был густо-синий вечер, яркие летние звёзды и наш молчаливый тёмный дом. В четвёртом была большая любовь. Я любила Боргеза, Машку, Владимира Борисовича, тётю Олю, Верку, Арсена, Аню и вообще всех людей на земле... Было много других осколков, я видела их одновременно, они кружились передо мной, то один то другой приближался, потом отодвигался опять, и жить было чудесно, только вот очень больно. А потом всё стало черно. Наверное, я уснула.

[асызгуль]

Владимир Борисович и тётя Оля приехали только утром и даже не очень ругали нас за вчерашнее. Было не до того. Оказалось, у Машки сильное сотрясение мозга, сломаны рёбра - это, наверное, она упала на камень, - и внутри что-то ещё повреждено, поэтому её пришлось везти из Бахчисарая в Симферополь. Сначала к ней в больницу не пускали. Потом стали пускать, так она сама никого не захотела видеть. Мы приезжали несколько раз и ждали в парке у больницы, пока тренер передавал ей пакет с фруктами и разными вкусностями, которые приготовила тётя Оля. В конце концов Владимир Борисович стал ездить один. Мы на Машку не обижались - у неё было горе. Это ж понятно - увидит кого-нибудь из нас и сразу вспомнит, что наши кони жуют себе сено, а Карагача на свете больше нет...

Как только она поправилась так, что смогла ходить, то попыталась убить себя. Оказалось, те деньги, которые передавал ей Владимир Борисович, она не тратила на мороженое или какую-нибудь ерунду вроде жвачки, а потихоньку покупала в аптеке димедрол, и когда снотворного набралось целых двадцать пачек, выпила их все, прибавив ещё те таблетки, что набрала в тумбочках у соседок по палате. Спасли её только потому, что Машка всегда была ужасно аккуратной и решила пустые упаковки от таблеток выбросить в мусорное ведро. Это заметила нянечка, подняла шум... Врачи не дали Машке умереть. Ей промыли желудок, очистили кровь, и теперь в больнице терзали всякими психотерапевтическими штучками, чтобы она больше не пыталась самоубиваться.

Я Машку понимала. Я бы тоже убила себя, если б на свете не стало Боргеза. Только поступила бы по-другому, выбрала бы такой способ, чтобы потом насильно не спасли. Например, можно ж было прыгнуть с крыши двенадцатиэтажки, там же в Симферополе много высотных домов, а из больницы убежать нетрудно. Ведь если твой конь умрёт, это всё равно, что тебе отрубят руку и ногу сразу. В таком виде лучше не жить.

...От этих мыслей и воспоминаний мне стало холодно, хоть солнце грело вовсю.

Наши прыгали. Владимир Борисович кричал - а как иначе, если говорить тихо, никто ничего не услышит, поле большое:

- Анна, Анна, заставь лошадь прыгать! Что это она у тебя стучит?!

Костлявая рослая Виннифред была небрежной. Стоило Ане отвлечься и во время прыжка, гнедая плохо подбирала передние ноги и зацепы копыт стучали по препятствиям. Иногда обходилось всё нормально, а иногда жерди летели на землю. На любых соревнованиях за разрушение препятствия - четыре штрафных очка.

Аня злилась, она всегда страшно нервничала, когда тренер делал ей замечания. И, снова заведя гнедую на "каменную стенку", она скорее всего, мысленно ударила её, потому что Винни сделала гигантский красивый прыжок, раза в полтора выше и дальше, чем нужно.

Владимир Борисович снова закричал:

- Что ты творишь?! Полегче, лошадь загубишь!

Справа от меня захрустел песок. Я краем глаза уловила движение и шарахнулась в сторону, а потом уже увидела, что могла бы и спокойно стоять на месте, никто не собирался лишать меня жизни. Рядом затормозила зелёная "Нива". Она скатилась с дороги к полю с выключенным двигателем и подъехала бесшумно. На лобовом стекле был прилеплен розовый косматый чёртик и рядом косо торчала табличка с жирной синей надписью "ТВ-Крым".

Из машины вылез парень. Высокий, темноволосый, коротко стриженный, в кожаной курточке и кожаных штанах. Довольно симпатичный.

- Привет! Скажи, где ваш директор? Ну, начальник?

Я показала:

- Вон, тренировку ведёт. Подождите.

Открылась задняя дверь "Нивы", вылез ещё один. Постарше и поменьше ростом, волосы собраны в "хвостик", с головы до ног одет в синюю джинсу - кепка, куртка, штаны, кеды. Вытащил большую видеокамеру. Понятно, оператор!

Владимир Борисович заметил гостей и подошёл, бросив через плечо нашим:

- Шагайте пока...

Высокий представился тренеру:

- Кирилл Денисюк, крымское телевидение, программа "Островитяне"...

Оказалось, кто-то сообщил ему, что под Бахчисараем в селе Яблоневое работает необычный семейный детский дом. Одновременно детский дом и спортивная школа. И Денисюк решил снять про нас передачу! Почему-то Владимир Борисович совсем этому не обрадовался. Он, конечно, не стал отказываться, поговорил с Денисюком перед камерой, но вид у него при этом был такой, словно зубы разболелись.

Тренер дал интервью и пошёл дальше вести занятия. Джинсовый оператор поднырнул под ограду и отправился снимать, как наши прыгают. А Денисюк постоял, посмотрел и вдруг обратился ко мне:

- Тебя как зовут?

- Света.

- Ты тоже... - он замялся и я помогла ему:

- Детдомовка? Ага.

- А почему ты не ездишь?

- Мой захромал. Ногу потянул.

- И как зовут твою лошадку?

Ух, ну и привычка у этих городских! "Лошадка"! Они почему-то стесняются говорить "кобыла" или "жеребец", хотя не стесняются "мужчина" и "женщина".

- У меня жеребец, Боргез. Чистокровный верховой. Это порода так называется, - пояснила я на всякий случай.

- Скучаешь без него?

- Чего? Я его пошагала немного, сейчас вместе со всеми на вторую тренировку пойду. Когда мы продажных тварей работать будем.

Денисюк оторопел:

- Продажных тварей?!

- Ага. Ну, тех лошадей, которых потом продадут.

Он расхохотался. Я тоже - потом, когда сообразила. Мы-то привыкли так говорить, не помню, кто это придумал, но ведь вообще-то "продажными тварями" проституток называют и предателей.

[асызгуль]

Денисюк расспрашивал меня о том, как и где мы живём, чем кормят лошадей, как называются препятствия на конкурном поле. Я честно рассказывала, только не сказала ни слова о том, что мы можем чувствовать лошадиные мысли и передавать им свои. К этому приучили нас Владимир Борисович и Роман Иванович. Мы навсегда запомнили: ни слова чужим о наших способностях. Даже в Яблоневом. Почему - ясно было без объяснений. Я вот рыжая, и, знаете, сколько драться пришлось, чтоб перестали дразнить?! Это при том, что рыжих-то на свете много. Экстрасенсов - гораздо меньше. И, как говорил Роман Иванович, еще не прошли те времена, когда за необычные способности человека могут убить.

Кучу вопросов задал мне Денисюк. Некоторые - совершенно дурацкие, знаете, на дебилов рассчитанные. Ну, это понятно. Детдомовцев почему-то заранее считают недоразвитыми. Я постаралась доказать ему, что это не так и почти доказала, но вдруг заметила, что джинсовый оператор, который уже отснял прыжки, не просто камеру на плече держит, а явно снимает меня! И застыла, уставившись в объектив, отливающий сиреневой нефтяной плёнкой. Ну ничего не могла с собой поделать!

Денисюк сказал:

- Да ты не бойся, Света...

Вот ещё! Я сразу ожила:

- Я не боюсь! Только чего вы снимаете без спроса? Вдруг ...

Надо же, совсем забыла, какими словами обычно в кино говорят, что незаконная видеосъемка - нарушение прав человека! Денисюк и джинсовый поняли меня по-своему. Оператор сказал:

- Да ты здорово получилась! Жёлтый свет... Песок... Твои волосы... Поздний Тициан! И вообще, ты фотогеничная.

Денисюк объяснил:

- Тициан - это итальянский живописец времён Возрождения.

- Представьте, знаю, - как хорошо, что тётя Оля рассказывала нам про разных художников. Вот если бы она не была искусствоведом, стояла б я сейчас как дурочка.

- Ну молодец, что знаешь. В школе учила?

- Нет, нам рассказывала... Ольга Николаевна. А когда ваша передача будет?

- На той неделе во вторник, в семь вечера. Но ты на всякий случай посмотри в газете.

Денисюк хотел ещё что-то сказать, но оператор дёрнул его за рукав и скорчил выразительную гримасу. Они заторопились, попрощались и сели в машину. Водитель всё то время, что они работали, сидел в кабине и курил. Ему не были интересны ни горы, ни люди, ни лошади. Зато теперь он обрадовался, завёл мотор, сказал Денисюку что-то весёлое...

"Нива" уехала, тренировка уже заканчивалась. Надо было идти чистить Ольгерда, а я всё стояла на месте, щурилась на солнышко. Из головы не выходили слова джинсового: "И вообще ты фотогеничная". Когда он это говорил, видно было, что не шутит. Здорово! Всем известно, какая красавица Света Измайлова, веснушки всё лицо залепили. Да ещё были б они маленькие и коричневые, как говорят, "милые" - было бы ничего. Так нет, они огромные, одна на другую наползают и к тому же цвета какого-то желто-зеленоватого. Видно их не только летом, но и зимой, никакой отбеливающий крем вывести не может. Да... Хорошо, что не обязательно быть красивой, чтобы считаться фотогеничной. И хорошо, что я помнила Тициана. А то все думают, будто у спортсменов голова для того, чтобы есть.

Ребята отшагали коней и я вместе с ними пошла на конюшню.

- Это кто был? - спросила Верка.

- А... С телевидения.

- И что, про нас фильм покажут? - влез Арсен.

- Передачу будут делать? - заинтересовалась Аня.

- И чего, тебя там снимали? - снова Арсен.

- Всех снимали, - ответила я.

- А Верку больше нас! - не унимался он.

- Она красивая, - убеждённо сказал Димка, и Верка потрепала его по голове.

Аня фыркнула:

- Секс-бомба!

Я так и знала, что Аня Верке завидует. Ну, я и сама завидовала - белой завистью, естественно. Ещё бы! Тёмно-карие огромные глаза, яркие губы, волосы крупными кольцами безо всякой завивки... Правда, на носу у Верки есть маленькие прыщички, но на пару шагов отойдёшь - и не видно их. К ней вечно пристают пацаны, и медленный танец она ещё ни разу с девчонкой не танцевала, обязательно её кто-то пригласит.

- Эй, что за базар? - это подошёл Владимир Борисович. - Седлайте скорей, кинозвёзды! А то стемнеет...

Когда я чистила серого Ольгерда - одного из двух жеребцов на продажу, которых работала через день по очереди, на вторых тренировках, мне пришла в голову классная идея. Можно же не только выступать в большом спорте, но и работать на телевидении журналисткой. А что? Ведь многие знаменитые спортсмены потом становятся комментаторами.

И тут же представилась эта чудесная жизнь, интересная, не то что теперь, но сразу же вылез один вопрос. Я ведь буду участвовать в крупных соревнованиях, но передачу тоже интересней вести с чемпионата страны, а не с первенства области! Как это совместить?

Ещё почему-то, стоило представить мою будущую работу на телевидении, постоянно рядом со мной возникал Денисюк. Это было совершенно непонятно, он же не ведёт спортивную программу... Из-за мыслей о будущем у меня всё не получалось войти в контакт с Ольгердом. Мы сбивали препятствия одно за другим и конечно же, Арсен сказал, что это я зазналась после того, как у меня взяли интервью.

А ночью Денисюк мне приснился. Кожаная курточка, белая рубашка, чёрные джинсы... Насмешливые глаза, чуть волнистые короткие волосы... Всё-таки он не просто симпатичный, а очень красивый.

[асызгуль]

ГЛАВА 2

Утром перед школой я сходила на конюшню ещё раз. Обычно мы бежим туда, едва проснувшись, чтобы успеть на утреннюю кормёжку. Дело в том, что у конюхов есть любимчики, которым всегда больше овса достаётся - конечно, за счёт других лошадей, и потом, они запросто могут полениться принести второе ведро воды, одно выпоят - и ладно, не проверят, хочет ли лошадь ещё. Но если б даже они правил не нарушали, всё равно мы ходили бы помогать. Так здорово, тащишь вёдра с водой, или овсом, а кони мечутся за решётками денников, ржанием тебя торопят, делаются от волнения очень красивыми: глаза большие, уши насторожены, ноздри трепещут... И оттого, что делаешь нужное дело, эти вёдра носить совсем не тяжело, хоть и приходится бегом бегать, чтобы те, кто стоит в дальнем конце конюшни, не изнервничались вконец, из-за того, что ближние уже едят, а к ним никто не торопится.

Интересно, когда пол моешь, поднимаешь такое же пятнадцатилитровое ведро - одно! - и руки чуть ли не отрываются. А тут в каждой руке по полному - и бежишь, только вода кляксами на пол плещет. Или сено носишь на вилах, стараешься побольше захватить - тоже не тяжело, даже весело. Короче говоря, когда твой конь ест у прямо у тебя из рук, это.... это так здорово, что прямо не знаю с чем сравнить. Так тепло и радостно делается... Поэтому обычно мы пропускаем только дневную кормёжку и то из-за школы.

...Я от ворот позвала:

- Борге-ез!

Борька, хоть пока меня и не видел, радостно, громко заржал и высунул голову в окошко, через которое задают корм. Этим тут же воспользовался Баянист и куснул его за щёку. Борька с грохотом отшатнулся, но не отошёл от решётки и танцевал перед ней, ожидая меня.

Восходящее солнце било в окна конюшни. В оранжевых утренних лучах плавала пыль. Когда в эти лучи попадал Боргез, его шерсть вспыхивала золотым блеском, а чёрные глаза делались карими и прозрачными. Шаркала метла - конюх подметал центральный проход. Жеребец, баловался: обнимал меня шеей, прижимая к боку, - я, стоя в этом кольце, разбирала на пряди короткую гривку и думала: всё же наверное, повезло, что я осталась без родителей. Если бы я не попала в детдом, меня бы не нашёл Владимир Борисович и у меня бы не было Боргеза. Это же так здорово, когда тебе радуются при встрече! Радуются просто потому, что ты пришла, радуются потому, что ты есть на свете. Люди так радоваться не могут, все девчонки и пацаны в нашем классе ругаются с родителями. Ведь стоит появиться дома, сразу начинается: "А ты сделал то? А ты сделал это? А почему в твоей комнате свинарник? А что ты получил? Покажи дневник! Ах ты, лентяй, урод, горе моё, скотина!" Даже "здравствуй!" не говорят, когда домой дети приходят...

Боргез отпустил меня, сделал круг по деннику, потом ухватил зубами за куртку на плече. Нежничал. Это был обычный утренний ритуал - он берется за одежду, аккуратно-аккуратно, самыми кончиками резцов за крошечную щепотку ткани, и вытягивает шею, повисая на мне всей тяжестью головы. Я при этом должна почёсывать его морду, и он прикрывает глаза, опускает в стороны чуткие уши и наслаждается.

Сегодня вообще-то времени не было, но Борьку обижать не хотелось. И, прогнувшись назад - голова-то у лошади не маленькая и совсем не легкая! - я осторожно чесала мускулистые щёки-ганаши, коротенькую шёрстку на переносье и под чёлкой.

- Бо-орька ты мой золотой, у-у-у, мой ты хромоногий... - напевала я по человеческой привычке, но вполне могла бы и молчать. Сейчас мы с Боргезом думали вместе и были рады друг другу, тёплому утру, свежей соломе, уже постеленной конюхом на пол отбитого* денника.

- Виннифре-ед...

- Бая, Бая, Баяни-ист...

- Змею-юка моя!

- Руби-ин, Ру-убик!

В конюшню вошли наши. Тоже заглянуть к своим лошадям перед школой. А мне было пора. Я хотела до уроков купить газету с телепрограммой. Обычно у нас газеты приносит тётя Оля, но вдруг она в этот раз забудет или пойдёт в киоск слишком поздно, и всю программу раскупят. Очень бы не хотелось пропустить передачу Денисюка, надо же увидеть, как я выгляжу со стороны... И ещё, я на сто процентов была уверена, что Денисюк хотел мне что-то предложить - например, в другой передаче сняться, - но тут оператор начал ему показывать, что время ехать. Поэтому если даже на следующей неделе наша ферма в передачу и не попадёт, всё равно я хотела посмотреть "Островитян", чтобы понять, какой человек этот Кирилл Денисюк.

Я отцепила Боргеза от куртки. Он попытался снова прикусить её, но я отстранила его морду, затёрла ладонью влажное пятнышко на джинсе, вышла из денника, подхватила с полу свою сумку-рюкзак - и вперёд с песней! Когда я бежала вниз по дороге, мне хотелось на самом деле запеть. Над яблоневыми и грушевыми садами в долине стояла тонкая белая дымка, а здесь, на горе, воздух был прозрачен и чист. Дорога передо мной искрилась - блестели на солнце камешки, выступающие из старого асфальта. Казалось, чтобы полететь, надо только посильнее оттолкнуться, и пару раз я прыгнула вверх на бегу - по этой дороге никто

не ездит и никто не увидит, как я прыгаю, будто первоклашка. Не полетела. Но всё равно было здорово.

[асызгуль]

В село я вошла хоть быстрым, но вполне приличным шагом. Чтобы купить газету, пришлось свернуть с обычной дороги в школу, газетный киоск стоял на трассе Севастополь - Симферополь. Ну, "газетный" - громко сказано. Это раньше, до перестройки, в нём действительно продавали только газеты и журналы, до сих пор сохранилась вывеска "Союзпечать". Сейчас киоск взял в аренду татарин Сервер и продаёт всё то же, что обычно продают в коммерческих ларьках - пиво, ром-колу, минералку, шоколадки, жвачку, - но и газеты у него бывают тоже. Особенно по четвергам и пятницам, когда печатают программу на неделю.

Мелочь я нащупала в кармане заранее.

- Здравствуйте!

- Здравствуй, конница! - Сервер не слишком похож на татарина, он светловолосый и голубоглазый. - Чего желаешь?

- У вас есть программа?

- "Теленеделю" бери!

Ага, самую дорогую газету! У меня на неё и денег не хватит.

- А "Крымская Правда" есть?

- Всё купили, конница! "Крымское Время" дешёвое бери!

Ничего оно не дешёвое, пятьдесят копеек... Я сосчитала мелочь на ладони - хватало впритык.

- Давайте.

До звонка оставалось десять минут. Я решила, что успею, и на ходу развернула пачкающиеся чёрной краской страницы - не терпелось посмотреть, когда выйдут "Островитяне".

...Так бывает всегда - после неприятности обнаруживаешь, что стоило за минуту до неё поступить чуточку по-другому, и не случилось бы ничего плохого. Вот и сейчас, шла б я как нормальный человек, не читала на ходу - и заметила бы вовремя компанию Крапивихи. И обогнула бы стороной. А так обратила внимание на окружающую среду только после того, как услышала:

- О, бабы, вот и наша богатенькая Буратинка идёт!

И даже когда услышала, не поняла, что это говорят обо мне. А уж потом не понять было трудно, меня схватили за плечо и дёрнули так, что листы газеты полетели из рук.

- Стой, малая, потом почитаешь!

Поймала меня сама Тонька, её подружки стояли вокруг и веселились. Про Тоньку Крапивину в селе пели песенку: Тонька-потаскушка, Плюнь мне в ушко!

Но пели за глаза. В Крапивихе росту где-то метр девяносто, она сильнее многих мужиков. И, представьте, такая тётя учится в школе! В одиннадцатом классе. Правда, она редко раньше второго урока появляется, но учителя всё равно ей двоек не ставят, прогулов не отмечают, чтобы на второй год не осталась. О Тоньке рассказывали много разного. Говорили, будто спит со всеми без разбору и притом за деньги. Говорили, будто пьёт всё, что горит. Будто врагам своим тайно пакостит или вполне явно избивает и "включает счётчик", то есть говорит, что ей должны и требует деньги. А ещё рассказывают, что она вместе с такими же подружками одну девчонку, которая их не послушалась, поймали и бутылкой от "Пепси-Колы" изнасиловали. Нас она раньше никогда не трогала. Может, потому, что мы в школу - вместе, домой - вместе, да и вообще редко с ней пересекаемся. И тут - надо же так влипнуть! Я была уверена, раз меня поймали, то ничего хорошего ждать не приходится, и попыталась нанести мысленный удар. Как Верка как-то раз, ночью. Не вышло. Лапы Крапивихи не разжались, никуда она не побежала, вместо этого спросила:

- Ну что, Буратинка, дашь денежек тётям на опохмелку?

Я с отчаянием вспомнила - деревенские считают, что у нас полно денег. Ведь Владимир Борисович и Костик, его компаньон, арендовали целую ферму и платят работникам вовремя зарплату.

Эх, была б со мной Машка! Я рванулась в сторону, но Крапивиха цепко ухватила меня за шею сзади и сдавила так, что я чуть не умерла.

- У-ты какие мы смелые! - насмешливо протянула она. - Ну-к, бабы, посмотрим, что у нашей Буратинки в загашничке...

Я вспомнила тренировки с Машкой и попыталась достать Крапивиху ногой. Не достала. В ответ она ударила меня. Кулаком под рёбра. Ударила, и отбросила в сторону. Чуть шею не сломала. Я врезалась спиной в стену клуба - на задах клуба-то всё и случилось - и упала на землю. От удара я не могла дышать и ловила воздух ртом, а воздух как бы ускользал. Рядом со мной на сухую короткую траву посыпались учебники, тетрадки, ручка, расчёска и перехваченная резинкой пудренница с треснутой крышкой.

- О! Наша Буратина клюв конопатый пудрит! Га-га-га!

Другой голос сказал:

- Ну да, конечно! Если б я была такая рябая, я бы повесилась! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Были б у меня деньги, я отдала бы сразу, тысячу бы долларов отдала, только бы оказаться возле школы, и чтобы наши были рядом, а Крапивихи не было... Но после того как я купила "Крымское время", у меня остались только две лёгкие алюминиевые копейки. Их тоже нашли.

Меня приподняли под мышки и проверили карманы, а я даже рукой не могла шевельнуть от унижения и ненависти. Бросили.

- И ни фига нет у нашей Буратинки!

- Девки, вон Мишка идёт, мы его раскрутим щас на бутылку!

Они ушли. А у меня руки не поднимались, ноги не сгибались... Ну почему я такая дура, такая идиотка! Ну нет у меня таланта, как у Верки, так хоть научилась бы драться! А то, видите ли, мордобитие мне противно! Вот кому оно противно, те и получают по морде сами!

Наконец я смогла запихать обратно в сумку вещи, встала и даже собрала истоптанные, продавленные каблуками листы газеты. И сама себе поклялась, что сдохну, а драться научусь. Тогда подловлю этих здоровенных дебилок и - р-раз! Мне представилось, как я вроде бы случайно снова попадаюсь им навстречу, и делаю вид, что испугалась, а они обрадовано меня окружают, снова деньги требуют, или издеваться начинают. А я говорю, что, мол, должок за вами... И - прямой удар правой Тоньке в рожу, в самый нос, а потом надо будет эту... которая насчёт конопатых проехалась... Я представила, как буду скользить между ними, так быстро и ловко, что они не смогут даже сообразить, откуда сыплются на них точные резкие удары и увернуться, и они заревут от боли и страха, и тушь расплывётся под глазами и слёзы с кровью потекут по щекам...

[асызгуль]

Представила я это - и заплакала сама. Тут как назло в проулок между клубом и домами кто-то вошел, и пришлось срочно скрываться, чтобы люди не увидели моих позорных слёз. А было уже позднее утро, везде полно народу... И брела я, без всякой цели, стараясь только скрыться от людей подальше. Больше всего хотелось мне скорчиться и зарыться в земляную норку или вырваться из самой себя, оставить на земле съёжившуюся конопатую шкурку, а самой улететь далеко-далеко, туда, где свет, пустота и ни одного человека... Или очутиться сейчас в конюшне, в деннике рядом с Боргезом... Ведь они же могли со мной сделать всё, что угодно! Хоть взять и прямо среди бела дня тоже бутылкой изнасиловать! Сейчас я вспомнила, что когда меня Крапивиха за шею трясла, когда они мою сумку потрошили, мимо проходили люди, видели всё это... И никто ничего не сделал. Никто не помог. И даже никто ничего не сказал! Мне просто зверски повезло, что Тоньке и её подружкам выпить хотелось! А если бы они уже выпили, и развлекались? Да что бы показалось им весёлым, то бы и сделали. Может, изнасиловали бы, может, раздели бы и так на улице голую оставили...

У меня такое дурацкое воображение, я себе сразу всё это представила, и меня так скрутило от внутренней боли, что идти больше я уже не могла, села прямо в пыль... Но когда не нужно, всегда найдётся кому слово молвить:

- Ото куда ж ты, детка, умостилась! Ну разве можно так! Мать штанов не достирается! - какая-то сердобольная бабулька.

Снова пришлось подняться и брести наугад, потому что всё плыло перед глазами, а когда я смогла оглядеться, то увидела, что ноги сами вывели меня за село, к реке, где у девчонок нашего класса была тайная пещерка в густой ежевике. Под упругими колючими ветками я пролезла в середину зарослей, в зелёный полумрак, где стволы, давшие начало кустам, давно высохли, сломались, и образовался пустой пятачок. В пещерке можно было стоять почти в полный рост. Здесь лежали три плоских камня, я уселась на один из них и хотела вволю спокойно поплакать, но как назло слёзы в глазах уже закончились...

Лучше бы они убили меня! Я чувствовала себя как лошадь, которую заклеймили старинным способом, раскалённым на огне железом - всё вроде цело, но болит, болит, болит и некуда от этой боли не деться, не спрятаться и не убежать. Конечно, у меня клеймо не на коже, а где-то внутри, только легче от этого не становится.

Солнце, которое я всегда любила, пробиваясь между листьями, ядовито жгло глаза. Повернулась к нему спиной и увидела, что среди окурков на солнечно-пятнистой земле валяется использованный презерватив. Ну совсем сошли с ума, чем занимаются в нашей пещерке! Затоптала презерватив в землю. Здесь она почти всегда сырая, пересыхает только летом, в июльскую жару. Посмотрела на часы - на первый урок уже опоздала. Пойду к началу второго, сразу на геометрию. Надо только привести себя в человеческий вид. Я достала пудреницу, и она показалась жалкой и такой же униженной, как я. Хотя вроде эти дуры к ней не прикасались, просто вытряхнули на землю.

Конечно же, после плача нос стал красным. И не просто розовым, а сочно-малиновым. И конечно, чёртовы веснушки на ярком фоне стали ещё видней.

Попудрилась. Нос не сделался бледней, просто стало заметно, что он, в придачу, ещё и напудрен. Стёрла пудру рукавом - кажется, так всё-таки лучше...

В низкой просвеченной солнцем крыше из ежевичных зубчатых по краям листьев висели гроздья рубиновых ягод. Среди них я заметила пару спелых, совершенно чёрных, сорвала их и съела, а потом аккуратно облизала испачканные фиолетовым соком пальцы. Пора идти.

...Я шла по улице и думала, что никогда теперь не смогу гулять по селу, как гуляла раньше. Каждую минуту, каждую секунду придётся оглядываться, чтобы не напороться на Крапивиху. Раньше ходила, как по Бродвею, такая девочка-колокольчик - тра-ля-ля! Правду говорят, люди - это волки, каждый сам за себя, а если нету у тебя клыков, сиди дома, не гуляй! Снова мне то представлялось, как я расправляюсь с Крапивихой, то наоборот, как они ловят меня... Попался мне навстречу бармен из "Салама" и посмотрел с явной насмешкой... Наверное, Крапивиха уже рассказала в кафе, как она трясла меня за шею...

Вернётся Машка из больницы, попрошу, чтоб она меня потренировала.

- О! Привет, Рыжая! Давай сюда!

Оказалось, я уже подошла к дому Олега. Его боится всё село, потому что он служил в спецназе и, говорят, ему человека убить - раз плюнуть, особенно если он выпьет. Одна только я не боюсь Олега - ни пьяного, ни трезвого. Мы друзья. Не подумайте, что у нас какая-то любовь, Олег уже довольно старый, ему целых тридцать два года. Деревенские, конечно, говорят про нас разные глупости, но мы этим не занимаемся, мы, когда встречаемся, просто разговариваем. Обо всём - об инопланетянах, о том, есть или нет привидения, хорошо или плохо влюбляться, о том, как разбогатеть и какой дом построить можно, если у тебя есть миллион долларов. Олег стоял, облокотившись на низенький забор, и забор выгибался наружу под его тяжестью - вот-вот проломится. Сначала я обрадовалась, что встретила Олега, можно ему всё рассказать, и он эту Крапивиху просто в асфальт закатает. Потом сообразила - жаловаться нельзя. Дело в том, что у Олега есть условный срок. За драку. И стоит ему попасть еще раз в милицию - его посадят. А если он хоть мизинчиком тронет Крапивиху, та поднимет такой шум... Я вздохнула и решила, что как-нибудь справлюсь сама. Может быть.

- Ой, какая ты рыжая, Рыжая! - Олег положил тяжёлую тёплую ладонь мне на голову. От него пахло табаком и водкой.

Наверное, я в прошлой жизни была кошкой. Лучше бы лошадью, но ничего не поделаешь... Почему я решила, что кошкой? Просто если кто-то погладит меня по голове, мне так и хочется замурлыкать. И на солнышке греться люблю. И ночью гулять.

- Привет, как у тебя дела?

- Дела, Рыжая, у прокурора... Ясно? А у нас, людей, делишки... Школу гуляешь?

- Ага, - призналась я. - Но только первый урок.

- Н-ну иди, учись... А! Стой, орехов насыплю, - Олег отлепился от забора и с трудом выпрямился во весь свой высоченный рост, - развязывай сумку! - Он взял у меня рюкзак и прямо на тетрадки-учебники насыпал чистеньких смуглых грецких орехов. Дерево росло у Олега во дворе, и можно было не обдирать орехи зелёными, а ждать, пока мясистая кожура подсохнет, потрескается, и орешки цвета загорелой кожи сами попадают на расстеленный брезент.

Из дверей дома выглянула Наташа, Олегова жена. Она была в майке, джинсах и грязном фартуке. Наташа явно не слишком обрадовалась, что муж отдаёт задаром орехи, которые можно продать, но ничего не сказала. Олег почувствовал её взгляд спиной, повернулся и посоветовал:

- Иди ты на...!

Она тут же ушла. Олег насыпал рюкзак доверху, так, что он не завязывался и протянул мне:

- На! Щёлкай! И двигай давай, а то опоздаешь.

Я улыбнулась ему:

- Ага, я пойду. Пока!

- Пока. Это! Рыжая! Если что - ты мне только скажи! Твоему врагу места мало будет.

Эх, если б действительно можно было пожаловаться, если б у Олега не было срока условно! Но нельзя. И вообще, свои проблемы надо решать самой. Нечего на других полагаться. Кроме того, ну как бы я Олегу рассказывала, что со мной сотворила Крапивиха? Стыдно.

[асызгуль]

***

На геометрии меня не спросили. И вообще никого не спрашивали. Оказывается, на первом уроке наш класс решил "доводить" Аллочку - Аллу Дмитриевну. Но я в таких делах никогда не участвую. Я положила голову на руки, устроилась поудобней за партой и думала о телевидении и о Боргезе. Утром в деннике он почти не хромал, опухоли на ноге не было и, скорей всего, сегодня Владимир Борисович разрешит его седлать на лёгкую работу.

А вокруг визжали, вопили, мяукали и матерились ребята, тонким сорванным голосом кричала математичка. Луч солнца, пройдя сквозь пыльное стекло, падал на мою щёку. В классе было жарко и душно. Время от времени я открывала один глаз и посматривала, что делается вокруг. И заметила, что вдруг то один то другой из мальчишек замолкает с разинутым ртом, как будто получает с размаху ладонью по лбу - не больно, а неожиданно.

Мне стало интересно, я подняла голову, огляделась и поймала торжествующий Веркин взгляд. Ну конечно! Верка развлекалась! Она впечатывала в сознание самых крикливых что-то вроде "Стыдно!" или "Заткнись!". Естественно, орать они переставали, хотя и сами не понимали, почему. Воздействие на мысли трудно ощутить, если ты не телепат. Небось, потом будут считать, что это у них совесть заговорила. Ага, совесть по имени Вера!

Когда Владимир Борисович начал учить нас ездить верхом и прыгать через препятствия, мы еще начали заниматься с бахчисарайским экстрасенсом, Романом Ивановичем. Оказалось, чтобы использовать телепатические способности, надо уметь сосредотачивать психическую энергию, формировать мысленный образ, концентрироваться на нем и направлять его... Тогда же мы узнали, что чем слабей у существа разум, тем труднее заставить его услышать и понять тебя. Насекомые, например, совершенно бестолковые создания. Потом идут рыбы и птицы. А лучше всего воспринимают человеческие мысли собаки и лошади. Дельфины, наверное, тоже, но мы это ещё не проверяли. По этой логике, устанавливать мысленную связь с людьми должно быть легче всего, но это не так, потому что каждый нормальный человек не прислушивается к другим и думает одновременно о десятке разных вещей. Получается шум, вроде помех в телевизоре. Пробиваться через такие помехи из нас умеет только Верка.

Узнала я об этом случайно примерно месяц назад. Мы возвращались домой с дискотеки. Вообще-то Владимир Борисович и тётя Оля не разрешают нам ходить в яблоневский клуб. Дискотека поздно заканчивается, половина народу там пьяные и обкуренные. В принципе, нам и некогда. После школы - тренировки. Каждый ведь работает свою лошадь и ещё одну - на продажу. Потом надо готовить уроки, а позже никуда уже не хочется тащиться, да и дома есть чем заняться - уздечку зашить, вальтрап* постирать, в комнате убрать, почитать или посмотреть телек, вымыть посуду, помочь тёте Оле на кухне и конюху во время вечерней кормёжки. Но иногда, тайком от взрослых, мы в клуб выбираемся - чтобы не совсем отрываться от коллектива. И так деревенские называют нас "сильно умными".

...В тот вечер Аня рано ушла спать, Машка была в больнице, а наш Арсен считает, что музыку пишут не для того, чтобы потом некоторые под неё дёргались... Короче, дождавшись, пока тётя Оля уйдёт домой, в село мы отправились вдвоём с Веркой, потанцевали не очень долго, что-то дискотека в тот вечер была неудачная, и решили вернуться на ферму. Было часов одиннадцать, может чуть больше. От села до фермы недалеко. Узкая асфальтированная дорога идет полями, а перед самой фермой проходит через густые дубовые заросли, небольшой такой лесочек. Мы с Веркой поднялись почти до него, когда вдруг из-за ежевичного куста, черневшего у дороги, перед нами вылезли трое. Мы, конечно, сразу - назад. Внизу село, люди... Но за нашими спинами, оказывается, шли ещё двое, а мы болтали и не замечали их.

Сердце у меня сразу провалилось куда-то очень глубоко. Понятное дело, никто не станет лезть на гору только для того, чтобы сказать: "Привет, девчонки!". Понятное дело, что может понадобиться ночью парням от девушек... Если бы я шла с Машкой, я бы так не струсила... Я схватила Верку за руку и потянула в сторону. Там, на поле, хоть каменюку можно подобрать, чтоб отбиваться. Нас на поле не пустили.

- Куда, р-рыбочки?! - удивился один из верхних. Низко висели крупные звёзды, чёрной волною к небу поднималась наша гора, темнели кусты, их верхушки золотил свет прожекторов фермы. И до дому вроде бы недалеко, но всё ж и не так близко, чтобы там услышали как зовём на помощь.

Лица парней были неразличимы, мы их бы не узнали потом... Они медленно подходили, они совсем не спешили, они знали, что никуда мы не денемся... И я подумала, что никакого "потом" у нас может не быть, и приготовилась драться насмерть...

И вдруг эти придурки воткнулись в невидимую стену. Одна только я поняла, что случилось. Верка со страшною силой влепила им в головы приказ убираться прочь. Даже меня от неё чуть отбросило, хотя уж против меня-то она ничего не имела.

Она весело крикнула:

- Н-ну?!

И подняла руку. Мысленное давление сразу усилилось, сделалось таким, что на месте оставаться было просто невозможно и парни кинулись прочь. Верхние - сначала в стороны, в поле, чтоб нас обойти десятой дорогой, а потом уже - вниз, в село. Они почти сразу исчезли в темноте, только топот ещё долго был слышен в неподвижном тёплом воздухе.

Верка стояла посреди дороги и смотрела им вслед, а я смотрела на Верку. У неё было весёлое и злое лицо. Она ни чуточки не испугалась!

- Никому не говори! - это был почти приказ.

Я кивнула. Тогда мне показалось, что Верка гораздо старше меня, хотя ей тоже только четырнадцать. Каждый из нас пытался внушать свои мысли людям - ничего не выходило. Верка тоже говорила, будто у неё не получается, а на самом деле то, что сделала она сейчас с парнями, мы умели делать только с животными... И вот сейчас я вспомнила тот случай. Хорошо бы иметь такую силу. Или уметь колдовать... Стоп! Есть идея! Настроение стало замечательным. Я придумала, как отомстить Крапивихе.

ГЛАВА 4

Я с трудом дождалась ночи. Наконец Владимир Борисович и тетя Оля уехали в свой дом в деревню, где жили все мы, пока были совсем маленькие, наши разошлись по комнатам, одна за другой погасли полоски света, выбивающиеся в коридор из-под дверей. Дженни процокала когтями по коридору и с грохотом - словно мешок костей упал - завалилась на пол возле комнаты Верки и Ани. Она там всегда лежит по ночам, потому что выбрала Аню главной хозяйкой.

Примерно через час в доме все уснут, и можно будет уйти незаметно.

На маленьком плато высоко над фермой есть древние гробницы из огромных каменных плит. Их называют у нас "Чёртово кладбище", хотя на самом деле это могилы первобытных людей. Так вот, давно, два года назад, Римка, у которой мать в школе техничкой работает, рассказала мне, что если ночью на Чёртовом кладбище над самой большой гробницей сказать заклинание против твоего врага, с этим врагом обязательно случится какое-нибудь несчастье. Я даже переписала заклинание и спрятала бумажку в конверт с родословной Боргеза. С одной стороны верить в такие рассказы - просто детство, но с другой стороны... Если рассказать в селе, что мы умеем мысленно разговаривать с лошадьми, тоже не поверят, скажут: "Глупости". А колдовство и магия точно существуют. У меня доказательств нет, но если бы ничего такого не было на свете, было бы скучно жить.

Время текло ужасно медленно. Я лежала под одеялом одетая - если кто-нибудь заглянет, то увидит мирно спящую, а не готовую к походу Светку - и вспоминала сегодняшнюю тренировку.

...Только я вошла в денник, Боргез сразу почуял неладное, хоть я и старалась удержать эмоции под замком, и уж конечно не показывала жеребцу мысленные картинки того, что случилось. Он как обычно заржал, когда услышал мой голос - издал тихое "го-го-го" одним трепетанием ноздрей - и как обычно нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока я отодвигала тугой засов на дверях. Но потом вместо того, чтобы дружески толкнуть мордой в грудь - обычно я от этого отлетала к кормушке, - строго и внимательно посмотрел мне в глаза. Я похлопала его по шее. Он почувствовал, что мне больно и начал сосредоточенно обнюхивать меня с головы до ног, пытаясь выяснить, что случилось. Пришлось объяснять, что всё в порядке, но жеребец не поверил мне и вёл себя очень аккуратно. Смирно стоял, пока я чистила его. Не сдёрнул зубами у себя со спины вальтрап, когда я нагнулась за седлом. Не рвался вперёд и не кричал, громко возвещая о себе, в то время как я вела его в поводу из конюшни. От ворот фермы до конкурного поля шёл спокойным шагом, хотя весь дрожал от желания хорошенько скозлить.* Я думала, что он зато отыграется во время работы, но этого тоже не случилось, хотя позади нас в смене Баянист готов был выскочить из шкурки, взвизгивал и брыкался, явно подбивая соседа-соперника на такое же безобразие. И рысь у Борьки была сегодня какая-то непривычно мягкая. Владимир Борисович подозвал меня:

- Света, он овёс проел? Вялый какой-то...

- Да нет, просто спокойный. Ел хорошо, кормушка пустая. И ногу я смотрела - всё в норме.

На второй тренировке Ольгерд тоже почуял, что со мной не всё в порядке, но понял это по-своему. Решил, что именно сегодня сбудется давняя его мечта. И когда я остановилась поправить стремя, он понял, что нужный момент настал - во-первых, я сидела в седле чуть боком, возясь с поломавшейся пряжкой на путлище**, а во вторых, подвернулся повод испугаться - как раз небольшое облачко закрыло солнце.

Серый сделал вид, будто внезапное потемнение привело его в дикий ужас, шарахнулся в сторону, упоённо скозлил и рванул на конюшню, опустив голову и брыкаясь. Он почти подловил меня, я повисла у него на боку и удержалась только потому, что у него не хватило соображения кинуться в сторону, противоположную той, с которой сломалась пряжка. А так - Ольгерд не успел даже выскочить с поля, как я снова была в седле и через секунду поймала серого на повод, повернула и остановила.

Переходя на шаг, Ольгерд шумно, разочарованно вздохнул.

Как ни странно, очередная рысачья штучка успокоила меня гораздо лучше, чем бережное отношение Боргеза. Удалось отбросить посторонние мысли, сосредоточиться на работе и потом, после тренировок, вести себя как обычно.

...Наконец прошёл час. По идее, все уже заснули. Я тихонько встала, натянула джинсы, свитер, обулась. Подумала и сняла с вешалки ветровку. Стараясь не заскрипеть, открыла окно. Конечно, можно было бы выйти через дверь, но от этого больше шуму.

Я спрыгнула с подоконника на землю и прикрыла за собой рамы. Из темноты выскочил Акташ, узнал меня и завилял обрубком хвоста.

Ночь была самая колдовская: ясно, луна ещё не взошла, полно звёзд. Крупные стояли, кажется, чуть ли не прямо над головой, а выше всё небо серебрилось от мелких, похожих на стеклянную пыль. От горизонта до горизонта протянулась неровная лента Млечного пути.

Чтобы попасть на Чёртово кладбище, надо, не доходя до первого лесного поля, свернуть на узенькую тропинку и карабкаться по этой крутой тропинке до конца. Только я перелезла через ворота, меня схватили сзади.

Я вырвалась, ударила ногой и развернулась в низкую боевую стойку - забыла, как там она называется. На земле сидела ошарашенная Верка. Тьфу ты!

- Ты чего? - с трудом спросила она. Ой, кажется попала ей прямо в живот.

- А ты чего хватаешь? Так и убить могла тебя, - сказала я с достоинством.

Верка поднялась и стала отряхиваться. Глаза у неё были очень круглыми, она от меня такого не ожидала. Честно говоря, я сама от себя такого тоже не ожидала.

- Ты куда собралась? - спросила Веерка, обобрав со штанов последние травинки.

[асызгуль]

- Так... Гулять... - не могла же я сказать ей, что иду колдовать на Чёртово кладбище.

- Здорово! Я тоже люблю гулять по ночам! Особенно в лесу, - Верка явно обрадовалась, а я удивилась: почти всю жизнь вместе живём, а никто не знал, что она ночью по лесу бродит. - Слушай, а давай к Чёртовым могилам слазим?

Нич-чего себе... Она что, уже человеческие мысли читать научилась?! Но по Веркиному лицу подвоха не было заметно. И я согласилась:

- Пошли.

Пока мы не полезли в гору, Верка говорила, не замолкая:

- Знаешь, я часто ночью гуляю. Когда все засыпают, вылезаю через окно. Аня ж так спит - хоть магнитофон включай на полную громкость, не проснётся. Ночью классно! Мне нравится, что всё по-другому. Можно представить, что ты не на ферме, а вообще в другой стране. И ещё чувствуешь, что везде разлиты Силы, - она так и сказала "Силы", с большой буквы сказала. - Наверное, если долго медитировать, можно войти с ними в контакт и научиться управлять. Прикинь, как будет здорово! Хочешь - пойдёт дождь, хочешь - будет хорошая погода. Кто-нибудь тебя ранит - можно будет прямо на глазах рану залечить, так, чтоб даже шрама не осталось. Или можно устроить землетрясение - ма-аленькое такое - прямо под школой. Ночью, конечно, когда уроков нет. Я кучу книг по колдовству и по магии прочитала. Брала у Светланы Григорьевны, у школьной врачихи. Но там не то. Там все заклинания с молитвами или с антимолитвами, вроде "Отче наш" шиворот-навыворот. А Силы - они от природы, а не от бога. С ними надо связываться как-то по-другому. Я только пока не придумала как. Мощней всего Они чувствуются в Севастополе на Херсонесе. Но Чёртово Кладбище - тоже Сильное место. Ты замечала?

Потом начался крутой подъём, и Верка замолчала. Когда говоришь, дыхание сбивается, и потом, можно не уследить, куда ногу ставишь и за что хватаешься, тут и загремишь вниз.

Тропинка шла вверх по камням через дубовые заросли. Вот интересно, в книгах дубы - огромные деревья, у них толщина в пять обхватов бывает. А у нас в Крыму дуб похож на кусты. Три метра высоты, ну, максимум, четыре. Но жёлуди у него настоящие, листья тоже как на картинках. Листья, между прочим, сладкие. Это мне Боргез показал. Я заметила, что, когда мы по лесу идём, он всё время на ходу ощипывает дубовые веточки. Не трогает кизил, не трогает бук, дикую яблоню тоже, а вот мимо дуба не пройдёт. Тогда решила попробовать сама, пожевала листочек - просто так, по приколу - оказалось, он немного сладкий. Жёсткий, но сладкий.

Когда мы вышли на плато, где у невысокого обрывчика темнели открытые гробницы, Верка, тяжело дыша, повела рукой вокруг:

- Правда... классно?...

- Ага...

Лес темнел над нами и под нами, справа внизу осталась ферма, слева виднелись огни Яблоневого. Вдалеке красные и зелёные железнодорожные семафоры отражались в рельсах, уходящих к низкому зареву на горизонте - там был Бахчисарай. По шоссе ползли жёлтые полураскрытые веера света, падавшие от фар машин. Воздух был неподвижен, пахло чабрецом. Прямо у наших ног чернели древние могилы, квадратные - первобытные люди в Крыму хоронили покойников скрюченными, как бы свернувшимися в клубочек. Тетя Оля нам рассказывала, что тогда люди верили, будто смерть означает новое рождение, и поэтому укладывали умерших так, как лежат младенцы в животе у матери. Снятые крышки гробниц - плиты весом примерно в тонну - лежали рядом. Много лет назад кто-то не побоялся призраков, и проверил, нет ли у мёртвых золота. Мы здесь лазили днём и знали, что квадратные ямы неглубокие, на дне у них растёт тот же ковыль, те же чабрец и овсюг, что и на плато, но сейчас в них заглядывать было жутковато.

Я глубоко вдохнула воздух. Знаете, Верка правильно говорила. Тут определённо что-то было. Невидимое, древнее, очень могучее. Казалось, что оно спокойно спит здесь - до поры до времени - и рядом с ним безопасно. Верка вдруг заявила:

- У меня родители были цыгане.

Ничего себе! Я повернулась к ней и осторожно спросила:

- Откуда ты знаешь?!

- Голос крови, - она выдержала многозначительную паузу. Потом сообщила: - Во-первых, я похожа на цыганку. Во-вторых, цыгане Силу чувствуют. И лошадей всегда понимали. И будущее предсказывают - я тоже могу.

Это было такое место и такое время. Если бы кто-нибудь, даже Верка, днём и на ферме сказал мне, будто голос крови сообщил, кто его родители - я бы просто посмеялась. А сейчас спросила:

- А что у нас будет... в будущем?

Верка взглянула на меня, и мне показалось, что у неё вместо глаз - два глубоких провала в никуда:

- А что ты хочешь знать? - даже голос у неё изменился. - И действительно - хочешь?

- Ну... - я растерялась. - Скажи, я попаду на Олимпиаду? А ты?

Наверное, нужно было задать другой вопрос. От моих слов Верка снова превратилась в нормальную девчонку:

- Я, например, не попаду. На фиг мне нужна ваша Олимпиада! Я, может, вообще в спорт не пойду! Почему Борисыч решил, что все мы должны быть спортсменами? Может, я не хочу!

- А Змея?

И Верка погасла. Мы не сможем жить без наших лошадей. А наши лошади созданы для спорта.

Мы молчали, сидя рядышком на траве. Мне стало казаться, что над самой большой могилой собирается тонкий серебристый туман. А заклинание надо читать именно тогда, когда увидишь белую фигуру, вроде прозрачного человека, стоящую у могилы. Интересно, если заклинание прочитать про себя, оно подействует? Вслух-то я при Верке не стану...

Верка неожиданно спросила:

- А ты когда-нибудь думала, что случится, если люди вдруг исчезнут?

Я растерялась:

- Как?

- Ну, вымрут. От какого-нибудь вируса... Да какая разница, от чего?! Исчезнут - и всё.

Только Верке могут прийти в голову такие мысли!

- Не знаю... Классно, наверное, будет. Лес везде, никаких заводов... Речки станут чистыми, море тоже... Города начнут разрушаться, их заплетут лианы, трава вырастет сквозь асфальт...

- А представляешь, сколько животных погибнет?! Люди вымерли, а коровы, куры, козы, лошади - все же останутся запертыми. На фермах, в сараях... И все умрут. И даже если сумеют вырваться на свободу или люди перед смертью их повыпускают - все равно, домашние животные погибнут.

- Чего ты так думаешь?

- Да потому, что они не природные! Человек их вывел, понимаешь?! Сделал такими, как ему было надо. Вывел, например, коров с большим выменем, чтобы много молока давали. А эти коровы ни от волков, ни от диких собак не смогут убежать. Потому что вымя будет мешать. И жир. Ты когда-нибудь видела, чтобы взрослая корова бегала? И телята хоть бегают, но медленно и как-то неуклюже. Не приспособлены они для этого! Куры летать не умеют, тоже пропадут. У них кости слишком тяжёлые, а крылья маленькие. Это тоже человек вывел. Искусственный отбор по желательным качествам! Нужно мяса побольше, а летать совсем лишнее. Курица - не птица. Ты представляешь, какое издевательство?! Люди её сделали такой - и сами над ней издеваются!

- Ну а породистые лошади? - возразила я. - Они бегают классно, от волков и собак уйдут запросто. И траву найдут всегда. Я прошлой зимой сама видела, как Боргез тебенюет*, хоть и чистокровка. Разгребал копытом снег и выгрызал мерзлую траву.

- Они тоже вымрут. Ты обращала внимание, какая у них тонкая шкурка по сравнению с рабочими лошадьми? Они же зимой просто замёрзнут, летом их закусают клещи и оводы. А если надо будет драться, любая лохматая кляча их победит.

Я поняла, что Верка права. Беспородные лошади пасутся себе свободно, могут вволю драться и играть, отрабатывать приёмы. А наши... Они гораздо сильней, но провели всю жизнь в конюшнях. И драться им, конечно, никто не позволял. У них тонкие ноги, зимой они не обрастают такой густой шерстью, как дворняжки. Не созданы они для того, чтобы бродить в степных табунах...

Верка встала и прошлась взад-вперёд. Я тоже поднялась на ноги, не люблю, когда сидишь, а над тобой кто-то возвышается. Она горячо заговорила:

- Человек вообще самая большая сволочь в мире! Он обманул животных, прикормил, мол, вы будете

здесь у меня под защитой, в тепле, и животные обрадовались, они же неразумные, не стали вырываться на волю... Он их кормил-кормил а потом - чик! - и сожрал. И приучил их детей любить себя и слушаться. И постепенно - инбридинг там, чистопородное разведение - он сделал их такими, чтобы ему было удобно и вкусно. Теперь для домашних животных свобода - всё равно, что смерть!

Она была вся нервная, дёрганая. Я не знала, что сказать ей в ответ, потому что она одновременно была права и неправа, но у меня не хватало слов, чтобы это объяснить. И походила Верка на дикую двухлетку из табуна, которую впервые поставили в конюшню. Потом она, видно, сообразила, что глупо так вести себя, лезть в драку, когда не с кем драться, и снова села. Я опустилась на траву рядом с ней. Земля была холодной. Раньше это не чувствовалось. Туман над большой могилой, кажется, стал гуще...

Верка сказала тихо, уже без нервной злости, но очень убеждённо:

- Когда я закончу школу, то пойду учиться на зоотехника и буду снова превращать домашних животных в диких. Скрещивать заводские породы и аборигенные, а их потомство - тоже с аборигенными.

- Кто тебе разрешит?

- Ха! Я что, у кого-то спрашивать буду? Тайно...

Я представила эту секретную упорную работу и снова позавидовала Верке. У меня не было такой большой, на всю жизнь, программы. И такого телепатического таланта тоже не было. Мне только хотелось попасть на Олимпиаду, и победить в конкуре на чемпионате мира, и ещё я мечтала, чтобы мой Боргез жил столько же, сколько и я...

[асызгуль]

***

Мы сидели у древних могил долго, пока не замёрзли. Я прочитала про себя заклинание, на всякий случай - два раза. Постепенно гасли огни в селе, меркло зарево Бахчисарая. Взошла полная луна, пропали на небе мелкие звёзды и Млечный путь, стало почти светло. Мне ужасно хотелось опять спросить у Верки - как всё-таки она решила, что её родители были цыгане. У меня самой иногда появлялось такое чувство, что мои родители живы. Может, Верка открыла способ точно это вычислять? Если честно, я не думала, что мне хочется вдруг услышать от какой-нибудь незнакомой тётки: "Светочка, здравствуй, я - твоя мама". Но знать, кто твои мама-папа всё равно надо. Просто знать, знакомиться не обязательно. Только начинать разговор первой было неохота, а Верка молчала. Потом она встала и предложила:

- Пошли домой.

Мы осторожно спустились по тропке, вышли из леса и... Я замерла. Над землёй в тёмной канаве у дороги смутно белело человеческое лицо. Здесь обычно люди не ходят... И тем более не лежат... Если б не Верка, я б кинулась обратно в лес и вернулась бы на ферму кружным путём. А так убегать было стыдно.

Верка медленно пошла вперёд. Я ничего не могла сделать с собой, я осталась на месте.

Вот она вплотную приблизилась к плывущему в темноте лицу. Нагнулась...

- Светка! Иди сюда! Это не призрак, он просто мёртвый!

Ничего себе "просто"! Но чтобы не выглядеть полной трусихой, пришлось подойти. Это из-за глубокой чёрной тени в канаве казалось, что бледное лицо висит над землёй. Вблизи я увидела, что на склоне лежит одетый в чёрное мужик. На лице крови не было, только выглядело оно как-то странно, я не сразу даже поняла, почему. Потом поняла, и меня просто передёрнуло - переносица у лежащего была вдавлена, как у пластмассовой куклы, на которую случайно наступили ногой. Вмятина эта была какой-то тёмной и жуткой, хорошо хоть глаза у него закрыты...

- Вер, слушай, может, это манекен?

- Сама ты манекен! Он тёплый. Ещё тёплый.

- Ты чё, его трогала?!

- Пульс щупала. Нету. Он мёртвый, но убили его недавно.

- Может, сам помер?

- Ага! И дырку в голове сам себе устроил. Для красоты.

Мне стало неуютно и как-то зябко:

- Слушай, Вер, а вдруг этот... кто убил, рядом? Пойдём отсюда...

- Да чего он будет здесь шататься? Нас дожидаться? Подожди, надо карманы проверить.

- На фига?!

- Ну, вдруг документы, деньги...

Определённо, Верка была не в себе! Я схватила её за руку:

- Пошли-пошли, те, кто его кокнул, и деньги, и документы давно забрали, а если сразу не догадались, как раз вернутся и нас увидят. И прибьют заодно...

- Да пусти меня! Иду я, иду...

Верка пошла за мной.

Странно, мне совсем не было противно смотреть на этого мужика. Раньше думала, увижу мертвеца - и меня сразу вырвет. А даже не тошнило... Может, потому, что живым он был совсем недавно?

Когда мы подошли к ограде фермы, мне в голову пришла одна мысль:

- Вер, надо, наверное, Серёге-менту сказать.

Верка замерла на месте:

- Ты что, дура? Тебе жить надоело?

- Это ты сильно умная, по карманам у мёртвых лазить!

- Тю ты! Одно дело - карманы, другое - лезть в свидетели. Это же наверняка бандитская разборка. А ты знаешь, что достаётся тем, кто туда свой нос суёт? Торжественные похороны.

- Но человека же убили!

- Мало ли! А вдруг Серёга тоже в их банде? Читала же, сколько раз открывали, что милиция с мафией связана! Чуть ни в каждой газете. Может, они договорились и специально этого мужика именно на Серёгином участке кокнули. Не лезь! Поняла?

- Он же рядом с фермой лежит!

- Вот и пусть лежит. Кому мешает, те и уберут...

Верка почти убедила меня. Мы вернулись домой как и вышли, через окна. Верка в свою комнату, я - в свою. Когда я уже устраивалась поудобней в кровати, то вдруг подумала: что если этот мужик не бандит, не бизнесмен, а конокрад? Очень даже может быть! Полез на конюшню, его поймал конюх и - р-раз! - дубинкой по башке. Сегодня ночью дежурит Павел Прохорыч...

Эта мысль меня так взбудоражила, что я почти до рассвета не могла заснуть.

ГЛАВА 4

Утром в субботу я никак не могла понять, действительно видела ночью мертвеца, или это мне только приснилось. Раньше я никогда не путала сон и не-сон, но раньше и колдовать не ходила, и убитые как-то на дороге не попадались... Можно было бы спросить у Верки, но я встала поздно, когда все уже сидели за столом, завтракали, да и потом тоже как-то не удавалось остаться с нею один на один.

Оставалось только сходить и посмотреть. Мёртвый гулять не отправится, куда положили, там и будет лежать.

К Боргезу я заглянула, как же иначе, а потом - сумку в руки и бегом к началу тропинки на Чёртово кладбище.

В канаве никого не было. Прошла чуть дальше - ночью даже знакомые места выглядят по-другому, вдруг я немного ошиблась? Но и там не лежало никаких мужиков с темными пятнами на переносице. И под кустами, и на лесной опушке - тоже. И следа, показывающего, что кто-то валялся на земле у дороги, я не увидела, но это понятно. Молодая осенняя трава ещё не поднялась, а по той, что выросла весной, за лето высохла и стала похожей на курчавую шёрстку фокстерьера, ничего не будет заметно, если даже потопчется слон.

Время шло, и надо было возвращаться, чтобы в школу не опоздать. Чувствовала я смутно: с одной стороны хорошо, что мертвец просто приснился, с другой - только наметилось настоящее приключение, и тут же исчезло, оказалось обычным сном. Скучно...

[асызгуль]

Вдруг в траве мелькнуло что-то золотистое. Я сбежала с дорожного откоса, нагнулась. Между сухими стеблями застряла монетка. Когда я шла понизу, она была ко мне ребром, поэтому я ничего не заметила. Двадцать пять копеек.

Та-ак... По дороге обычно никто кроме нас не ходит. И мы-то не ходим, а ездим верхом. В рабочей одежде ни один нормальный человек денег носить не будет. Значит, ночью на этом самом месте действительно лежал мертвец. Двадцать пять копеек выкатились у него из кармана. Или из кармана у того, кто его убил и потом спрятал тело. Запросто может быть. Человек нагибается, чтобы поднять и потащить труп, и в этот момент монета падает в траву.

Как хорошо, что ночью мы здесь не слишком задержались! А то напоролись бы на убийцу...

Порядочный сыщик исследовал бы траву еще раз, потщательней. Мало ли, какие-нибудь дополнительные улики отыщутся. Но у меня не было времени. Я воткнула в землю там, где нашла монету, сучок, потом подобрала несколько камешков и сложила их кучкой на обочине как раз напротив сучка. Проще было бы начертить стрелочку, но я боялась - вдруг убийцу потянет на место преступления, стрелка тогда точно возбудит его подозрения, камешков же он может не заметить - мало ли их валяется на истоптанной копытами просёлочной дороге?

Наших я догнала на полпути в село. Аня спросила:

- Где ты была? Мы тебя ждали, ждали...

Так повелось, что в школу мы выходим вместе. Только в селе Аня ускоряет шаг, чтобы показать, что ей уже шестнадцать, она взрослая, и с малолетками её связывает только общая дорога. Арсен, наоборот, отстаёт - ну не может он появиться на люди рядом с девчонками, пусть даже потом всё равно мы очутимся в одном классе.

Ане я ответила неопределённо:

- Да так... Дела...

Верка сразу поняла, что за дела. Взяла меня под руку и прошипела тихонько:

- Ты что, сдурела? Зачем ты ходила туда? Мы ж договорились...

- Знаешь, этого мужика убрали!

- Конечно, убрали! Зарыли где-нибудь в лесу. И тебя уберут, если будешь соваться, куда не надо.

- Я ж днём... В смысле, утром, сейчас же светло.

Верка тяжело вздохнула:

- Ой, можно подумать, ты телек не смотришь, газет не читаешь! Этим-то какая разница, когда убивать? Они ж никого не боятся, милиция им по фигу...

Конечно, Верка была права. Просто никак не получалось представить, что здесь, в лесу рядом с домом, меня подстерегает настоящая опасность. Это же не село, где лазят всякие Крапивихи...

***

Очень может быть, что этот несчастный мужик из мафии, он решил работать на конкурентов и его убрали. Вполне могло случиться и такое, что он - бизнесмен и не пожелал мафии платить. Но возможно и то, что убитый - конокрад. Это было бы хуже всего. Конокрады бывают разные. Угоняют лошадей сельские пацаны, чтобы покататься. Такие нам не опасны. У нас охрана, Акташ во дворе и конюха дежурят, на окнах и на входе в конюшню - решётки. Да и спортивные лошади - не деревенские клячи, далеко не каждый всадник на них усидит. Если даже мальчишки смогут вывести наших лошадей из конюшни, то больше десяти метров не проедут. Лошади посбрасывают их, и совершенно разумно поступят с конской точки зрения, - что за тренировки по ночам?!

Есть в Крыму и взрослые конокрады, серьёзные. Они гораздо опасней. Угнанных лошадей они сдают на мясо. Вся копчённая колбаса делается с добавлением конины. Кстати, поэтому мы её даже за деньги в рот не возьмём. Верка, например, говорит, что скорее съест кусочек человека, чем кусочек лошади, особенно если человек будет чужой, а лошадь - знакомая. Я попыталась представить себе, будто попала на необитаемый остров... И решила, что скорее вообще умру с голоду, чем вообще кого-нибудь съем.

Взрослые конокрады - люди практичные. Они верхом не ездят, уводят лошадей в поводу, ведь если на лошади ехать до места назначения, она может вес потерять. А килограмм живого веса четыре гривны стоит. Такие для нас тоже не очень опасны. Именно потому, что практичные. Зачем они будут рисковать, связываться с конюхами, с собакой, когда по сёлам деревенские лошади пасутся без присмотра? Их легче увести, да к тому же искать их так долго и упорно как породистых, никто не будет.

Главная ценность породистых лошадей - их кровь, их спортивные способности. Это привлекает конокрадов организованных, они украденных лошадей продают на другом конце страны, а то и в другом государстве. Они даже перекрашивают их, меняют клеймо или делают отметины, которых раньше не было, например, фальшивую звёздочку во лбу - Владимир Борисович нам об этом рассказывал. Перед тем, как устраивать налёт на конюшню, они обязательно разведают, кто и как её охраняет. Так что ночной покойник вполне может оказаться разведчиком, которому не повезло.

Интересно, если конокрады узнают, что одного из них убили, откажутся они от нападения или нет?

Я никак не могла избавиться от этих тревожных мыслей, и не могла думать ни о чем кроме как помешать увести Боргеза, Змею, Виннифред, Баяниста, поэтому когда над головой раздалось:

- Измайлова, встань, тебе говорю! Отвечай! - я, конечно, вскочила, но никак не могла сообразить, где нахожусь.

Вышло как в анекдоте про студентов. Идёт экзамен, профессор говорит: "Вопрос на "отлично" - Как меня зовут?" - Молчание в ответ. "Вопрос на "хорошо" - Какого цвета учебник?" - Молчание в ответ. "Вопрос на "удовлетворительно" - Какой предмет вы сдаёте?!" Так вот, я даже не вспомнила какой идёт урок, хотя мне громко подсказывали со всех сторон, что говорить. Получила, естественно, "пару". И только потом, когда опустилась на место, сообразила, что схлопотала двойку по любимой химии, но не стала ни заниматься уроком, ни даже книжку интересную читать. Представьте, будто это вашу лошадь вот-вот могут украсть - тогда меня поймёте.

В конце концов я решила, что зациклившись на одной мысли, можно и с ума сойти, а раз ничего в голову не приходит, надо с кем-то посоветоваться. Лучше всего - с Олегом. Он мой друг, и кажется, у него есть опыт в "таких" делах. Делах, связанных с мертвецами.

До вечера выбраться к Олегу не удалось. Школа, потом тренировки. После тренировок, как обычно, тётя Оля отправила нас делать уроки. Я пошла за ней на кухню.

- Тётя Оля...

- Да, Света?

- Можно, я уроки потом сделаю? Мне надо к одной девчонке... К Вале. Она просила зайти вечером.

[асызгуль]

- Уже скоро стемнеет... - мне показалось, тётя Оля угадала, что ни к какой Вальке я не собираюсь. - Ну ладно, иди. Только недолго. А потом зайдёшь к нам, Владимир Борисович должен быть дома, он за мной поедет и тебя на ферму отвезёт. Не стоит одной ходить ночью по этой дороге. Очень она мне не нравится...

Знала бы тётя Оля про наше с Веркой приключение! Если бы знала, точно никуда бы не отпустила. Я притворилась послушной:

- Хорошо, тётя Оля! Конечно! Я недолго!

...К Вальке всё-таки пришлось заглянуть, предупредить её, чтобы всем рассказывала, будто я целый вечер просидела у неё в гостях.

- А ты куда? - спрсила она.

- Поговорить надо... с одним человеком.

Валька хитро улыбнулась:

- Ну-у-у, всё с тобой ясненько...

Она, конечно, заподозрила, что я иду на свидание. И пришлось тоже улыбнуться ей, как заговорщица. Свидание так свидание.

Искать Олега дома по вечерам - пустой номер. И я отправилась в кафе "Салам" на симферопольской трассе.

На голубом строительном вагончике была вывеска русскими буквами стилизованными под арабскую вязь - "Кафе "Салам". Стены в "Саламе" заменяла пятнистая маскировочная сетка, столы были поцарапанные, из белого пластика, стульев не хватало, вместо них стояли низкие ящики из-под винограда, поставленные на ребро. По обе стороны от прилавка размещались два здоровенных чёрных динамика, из которых обычно грохочет что-то вроде "Зайка моя, я твой хвостик" или "Голуби летят над нашей зоной..." Здесь собираются местные мужики постарше, те, у кого денег почти нет. Парни и девушки ходят в другое кафе, "Камышинка", которое устроили в клубе, там крутят рок и можно потанцевать. А те, у кого есть деньги, ездят отдыхать в Бахчисарай.

Не заходя в "Салам", я попыталась сквозь маскировочную сетку увидеть, где Олег. Не повезло - мало того, что он устроился в самом дальнем углу, так ещё и за одним столом с Андрюхой, которого я терпеть не могла, и про которого деревенские говорили, что он полностью соответствует своей фамилии Кобелько. Пришлось ждать снаружи, пока кто-нибудь из них встанет за новой порцией пива. Постепенно начало темнеть. Включили прожектор, направленный на столики, заиграла огнями цветомузыка под вывеской. Фары машин, проезжающих по трассе, высверкивали из-за поворота прямо мне в глаза, чертили дугу, косо смазав по лохматой сетке и уходили к Севастополю. Те, кто направлялся в Симферополь или в Бахчисарай, засвечивали со спины, тогда сетка за которой я пряталась в темноте, словно вспыхивала и оживала: сразу становилось видно как шевелятся на ветерке зелёные маскировочные лохмотья.

Наконец Андрюха поднялся, неуверенно ступая, направился к вагончику. Тогда я независимо и непринуждённо вошла в кафе, стала пробираться между грязными столиками к Олегу и, ещё не добравшись, заметила перед ним на столе кучку сгоревших до основания спичек.

Он всегда начинал палить зря спички, когда очень сильно напивался. Зажигал, смотрел на огонь, потом перехватывал за обгоревший конец и держал, пока не оставался один уголёк.

Я поняла, что разговора не получится, но поворачиваться и уходить было поздно - Олег меня заметил. Пришлось здороваться:

- Привет!

- Р-рыжая... Ты чего тут? Совсем сбрендила? Я т-тебе д-дам - пить... - лицо у Олега припухло и как бы онемело, говорил он с трудом.

- Я не пить. Олег, знаешь, есть такое дело...

- Н-на штуку баксов?

- На десять штук!

- О-ох... Ты понимаешь, Р-рыжая... не могу я щас... М-мы с Андреем тоже дело тут... Обсуждаем... Пон- нимаешь? А? Ты завтра приходи. С утра не надо - днём. Ты слышь, Р-рыжая, с утра не приходи. Потом, я буду у Крысика на доме р-работать...

- Ага! Приду! Хорошо! Ну пока, Олег, - я уловила краем глаза, что Андрюха возвращается с бутылками и поспешила смыться.

Но тут продолжилось невезение. На выходе я чуть не врезалась в Крапивиху, она шла под ручку с мужичком, который едва доставал ей до плеча. Ноги у меня просто онемели, я отвернулась, чтобы не столкнуться с ней глазами и напряжённо ждала издевательского: "А-а, Буратинка..."

Крапивиха прошла мимо, не заметив. Когда я поняла, что жутко обрадовалась этому, то от злости ударила кулаком в фонарный столб. Неужели у меня теперь так и будет - не заметила меня Тонька - большое человеческое счастье, а заметила - значит, не повезло?!

Потом, когда я шла домой к тренеру и всё переживала, то столкнулась по дороге с Романом Ивановичем.

- Ой! Здравствуйте! А я думала, что вы уже уехали!

Роман Иванович приезжал по субботам заниматься теперь уже с Димкой.

- Пришлось задержаться. Дима такие вопросы задаёт - вам и не снилось.

Мне стало обидно:

- Почему это - не снилось?!

- Он единственный из вас, кто хочет овладеть телепатией по настоящему, развить свои способности до максимума. А вам, я заметил, после того, как вы научились лошадям мыслеобразы передавать, больше ничего не было надо.

- А зачем?

- Именно это я имею в виду. Ограниченность.

- Ничего подобного! Мы бы тоже хотели - но вы сами говорили нам, что телепатам на людей воздействовать нельзя, мысли читать без разрешения тоже нельзя... Ну и мы подумали, что лучше не уметь делать. Потому что если будешь уметь, можно не удержаться и попробовать, когда очень захочется.

- Тем человек и отличается от животного, что может владеть своими чувствами и желаниями.

Мне стало тоскливо, захотелось развернуться и уйти. Зря начала я этот разговор... Роман Иванович считал, что каждый, у кого есть задатки паранормальных способностей - представитель другого витка эволюции, сверхчеловек. И миссия у таких людей особая, и каждый должен до предела развивать свои способности, искать других сверхчеловеков и помогать им. Он и с нами бесплатно занимался, хоть Владимир Борисович предлагал ему деньги. Но ни разу ещё я не слышала, чтобы Роман Иванович говорил так сухо и беспощадно, даже на свою любимую тему...

[асызгуль]

- Ну так что же, Света? Кем хочешь быть, человеком или недочеловеком?

- Роман Иванович, научите меня, пожалуйста, делать мысленную защиту.

- То есть защищать свои мысли от постороннего воздействия?

- Нет, я имею в виду - защищаться от нападения. Чтобы лезет на тебя кто-нибудь - а ты ему р-раз! - по мозгам!

Он молчал так долго, что мы прошли всю Персиковую улицу. Перед поворотом на Симферопольскую, которая вела к станции, он сказал:

- Не буду я тебя этому учить, Светлана.

- Почему?

- Ты к этому не готова. Подумай, ты же говорила сама, что если бы научилась читать чужие мысли, то не удержалась бы от соблазна делать это без спроса. Как же ты сможешь удержаться не наносить ментальные удары направо и налево?

- Но если на меня нападают

- Это будет всё равно, как при покорении Америки. У индейцев - луки со стрелами, а у испанцев - ружья. Отвечай тем же оружием, что есть у противника.

- Ладно, - буркнула я. - До свиданья...

Я хотела ещё спросить у него, как можно человеку внушить отвращение к водке, потому что Олег напивается всё чаще и чаще, скоро совсем пропадёт, но разве можно разговаривать, когда ты просишь помочь, а тебе вместо этого начинают вкручивать про всяких индейцев... Между прочим, индеец-то как раз я! Только Роман Иванович этого не понимает. И не поймёт. Наверняка ни разу в жизни его не держали за шею, словно щенка - за шкирку, так, что ты абсолютно ничего не можешь сделать! По его мнению, любой экстрасенс стоит выше даже самого сильного обычного человека...

Провожая учителя, я ушла в совершенно противоположную от дома тренера сторону, и сейчас мне надо было возвращаться через всё село. На половине пути заметила ещё один признак своей трусости, и противно стало - до ужаса: вместо того, чтобы идти нормально, как все люди ходят, посреди улицы, я скрываюсь в чёрной тени заборов. Ну да, конечно, надо быть маленькой, серенькой и незаметной!

Мне стало горько и обидно, на глаза набежали слёзы и пришлось долго не моргать, чтобы высохли, не потекли они по щекам...

***

Всякий раз, заходя домой к Владимиру Борисовичу и тёте Оле, я поражалась, какой крошечный у них дом, и как мы все в нём, даже маленькие, помещались раньше? Кухня и две комнаты. В одной - спальня, в другой - диван, телевизор и книжные полки. Книги по спорту, по коневодству, и просто о лошадях, художественные - Владимира Борисовича, альбомы картин и книги по искусству, собрания сочинений в тёмных обложках - тётиолины. Есть и общие - детективы и фантастика, но их совсем мало.

Я прошлась вдоль полок, выбирая, потом крикнула:

- Владим Борисыч, можно, я фотографии посмотрю?

Тренер отозвался из кухни:

- Конечно, бери. Посмотри, а где-то через час поедем.

Фотографии у Владимира Борисовича были наклеены в строгом хронологическом порядке. Я вытащила три тяжёлых альбома в бархатных обложках, забралась с ногами на диван и начала рассматривать. Конечно, не в первый раз, как только мы попадаем в яблоневский дом, кто-нибудь обязательно лезет на нижнюю полку в шкафу, но всё равно было интересно.

Вот мальчишка гордо позирует верхом на обычной рабочей лошадке. Потом соревнования. Препятствия невысокие, меньше ста сантиметров. И только по тому, что эта фотография - в альбоме тренера, можно догадаться, что пацанчик на длинногривом коньке, прыгающий "каменную стенку" - наш Владимир Борисович. Под снимком фломастерная надпись красивыми буквами, тётя Оля писала: "Осень 1960 года". С ума сойти, как это было давно!

Следующая фотография - шестьдесят второго года. Дальше на каждый год становилось больше снимков, препятствия делались выше и Владимира Борисовича можно было уже узнавать по лицу, а не только догадываться. Какой он был тогда красивый! Нет, он и сейчас очень даже ничего, но тогда у него не было высоких залысин, и глубоких морщин, идущих от крыльев носа к углам губ, тоже не было. Он был таким, что за него можно было выйти замуж. По крайней мере, если меня на это угораздит - потом, когда я стану лучшей конкуристкой мира - то хотелось бы, чтобы мой муж походил на Владимира Борисовича в молодости.

Больше всего снимков стало тогда, когда наш тренер стал мастером спорта. Это был семидесятый год. Уже были наклеены не только его портреты и портреты его лошадей... Я переворачивала страницы, отмечая достоинства и недостатки прыжков, когда наткнулась на этот снимок.

Он был неудачным. Я имею в виду, со спортивной точки зрения. В кадр попали только голова лошади, её шея, руки и лицо припавшего к этой шее всадника. Не было видно, чисто ли лошадь проходит препятствие. Лицо всадника показалось мне знакомым. Не то, чтоб его где-то видела, но точно видела похожего человека. Всадник, как и положено на соревнованиях, был в защитном шлеме. Я прикрыла каску пальцем...

Это был вчерашний мертвец!

Я зажмурилась, по спине пробежал холодок. Открыла глаза, присмотрелась... Нет, конечно, спортсмен - не точная копия того, кого видели убитым я и Верка. Но парень со снимка был так похож на человека, лежавшего в канаве, как сын может походить на отца. Или человек в молодости на себя же лет в пятьдесят...

Я быстро перелистнула ещё несколько страниц, заложив пальцем ту, с фотографией "покойника". Нет, дальше только Владимир Борисович... Ага! Вот снимок команды ДСО "Урожай". Парни и девушки в рединготах, бриджах и сапогах на фоне распахнутых ворот конюшни. Третий с левого края - наш тренер, а за ним - высокий, чернявый... Тот, что на первом снимке. Тот, кого мы нашли мёртвым возле фермы.

Значит, бандитские разборки тут не при чём! Ну как вы думаете, кем скорее станет спортсмен-конник, бандитом или конокрадом? Это же не боксёр, не борец, не каратист...

Нашей конюшне грозит несомненная опасность.

В тот момент, когда я сидела на диване и тупо смотрела перед собой, соображая, что делать, в комнату вошёл Владимир Борисович.

- Ну всё, собирайся, Светлана!

Я, не подумав, брякнула:

- Владим Борисыч, а кто это такой?

И показала фотографию.

Лицо у тренера не дрогнуло, голос тоже, но от него так и повеяло тревогой. Мы все хорошо чувствуем чужие эмоции, особенно сильные.

- Это Коля Зуенко, мастер спорта, троеборец. А что? Ты где-то видела его?

Я соврала:

- Видела? Кажется, в каком-то фильме. Рожа знакомая.

- Не "рожа", а "лицо", - автоматически поправил Владимир Борисович. - Может, и в кино, само собой, не в главной роли. Он вполне мог в конных сценах сниматься, я же рассказывал, Рыжая, мы тогда часто подрабатывали так - снимались в массовках, а то и за каскадёров работали… Ладно, убирай фотографии. Уже почти восемь, поехали!

Я аккуратно положила альбомы на полочку, пошла во двор и забралась в "газик". Скоро вышел и тренер. Его тревога чуть-чуть утихла, но не прошла окончательно...

ГЛАВА 5

После обычных воскресных стирок-уборок я, никому не сказав ни слова, удрала в село.

Олег с Андрюхой Кобелько и ещё двумя деревенскими работали на строительстве двухэтажного дома, который председатель колхоза возводил для сына. Дом складывали из пиленного песчаника, и неоштукатуренные стены ярко желтели над селом.

Я прошла в широко распахнутые железные ворота и, задрав голову, позвала:

- Оле-ег!

Слева отозвался добродушный голос:

- Что шумишь, Рыжая? Я тут.

Олег курил, сидя на штабеле песчаника, сложенном в сухой высокой траве. Он был без рубашки, в майке и чёрных спортивных штанах. Лицо у него ещё сильней, чем вчера, опухло, но голос был совсем трезвым.

- Привет!

- Привет, я там вчера ничего лишнего не сказал? - Олег выдыхал дым тонкой струйкой и щурился на голубое небо.

- Не-а. Ничего. Всё нормально... Мне надо с тобой поговорить.

По моему голосу Олег понял - дело серьёзное, и не стал шутить, на сколько оно, на тысячу долларов или миллион гривен. Он сказал мужикам, с которыми работал, что уйдёт на часок и, конечно, Андрюха радостно высказал предположение, чем весь час мы будем заниматься. В ответ Олег пообещал прошибить ему башку, если он сию секунду не заткнётся. И Андрюха замолчал.

Мы пошли к старой иве, на наше место. Это было совсем рядом. Толстая ивовая ветка нависала над рекой. Обычно я усаживалась, свесив ноги над водой, тяжёлый Олег садился ближе к стволу, у самой развилки, и мы разговаривали. Когда мы в этот раз устроились на законных своих местах, Олег вытащил пачку "Ватры", но снова спрятал её, увидев, как я скривилась, и сказал:

- Ты это правильно нос морщишь. Что-то я много стал курить... Ну, рассказывай.

И я рассказала всё. Включая свои догадки о том, кем был мертвец.

[асызгуль]

Олег выслушал, хмурясь, и заключил:

- Короче говоря, Рыжая, не суйся, куда не следует. Держись-ка от всего этого подальше.

- А если наших лошадей украдут?

- Ох... Ну ты посмотри на себя, - я послушно глянула на отражение в журчащей воде. - Ты кто, Шварцнеггер? Ван Дамм? Да в таких делах люди покруче тебя начисто обламывались. Потом ещё ничего не значит, что какой-то мужик на фотке на жмурика похож. Ты долго этого, убитого, разглядывала? Ночью-то... Ты, Рыжая, парень, конечно, смелый, но, думаю, у тебя все мысли были о том, чтобы дать оттуда драпака. Ну что, так ведь?

- Да, но я хорошо его запомнила!

- "Хорошо"... Ты видела мёртвого. А мёртвый человек от живого знаешь, как отличается? И потом, если даже этот мужик был конокрадом, я думаю, ваши Борисыч и толстячок найдут как лошадей охранить. Это же их деньги!

Я поудобней устроилась на ветке и вздохнула. Нет, никто кроме конников не поймёт, что значат для нас наши лошади...

Олег смотрел на меня в упор:

- Говорю тебе как друг - забудь. Верка твоя молодец, сразу сообразила. Забудь, ничего ты не видела, согласна?

Я не совсем была согласна, но что возразить, не знала и поэтому кивнула:

- Ага...

Олег всё не унимался:

- Понимаешь, в такие дела мешаться - себе дороже выйдет. Вот что я тебе скажу: если заметишь возле фермы что-то нетипичное - ну, машину чужую, людей незнакомых, - сразу ховайся. И ничего это не стыдно, в таких делах перестраховка не повредит. От пули нагнуться - не позор. Да, и как заметишь такое - дай мне знать... Вот чёрт, у меня телефона нету. Мобилку бы... Ну ладно, передашь с любым из конюхов, они же сменяются утром-вечером, чтобы я пришёл... скажем, на твоего Боргеза посмотреть. Понятно? Или... Точно, так лучше будет. Звони моим соседям - Ванька Гнатенко и Люба, жена его. Ещё у них сын, Игорь. Телефончик запомни - двести тридцать пять - пятнадцать. Позвонишь, скажешь: срочное дело, пусть мне Игорь эти самые слова насчёт Боргеза передаст. И я тогда посмотрю, разберусь.

- Хорошо.

- И чтоб точно пряталась. А то и я ничего сделать не смогу. Поздно будет.

Он так выделил голосом это "поздно", что мне сделалось жутко. Представила, как буду лежать в канаве, и на лбу у меня будет тёмная вмятина, а вокруг соберутся все и будут меня жалеть, только я уже не услышу...

- Запомнила?

- Ага...

- Ну смотри... - он потянулся и я позавидовала, какие у него огромные мощные мускулы на руках и плечах. - Эх, была бы ты взрослая, Рыжая, попросил бы тебя сгонять за пивом... Ладно, пойдём, провожу тебя немного, заодно и в магазин загляну.

Он обнял меня за плечи. Наверное, со стороны мы выглядели ужасно смешно: моя макушка приходилась ему как раз под мышкой...

Когда я вернулась на ферму, наши как раз собирались пасти лошадей. Никто и не спросил меня, где это я пропадала.

***

Летом трава на заброшенных колхозных полях высохла на корню и даже теперь, когда уже прошли первые сентябрьские дожди, свежая зелёнка ещё не поднялась. Что-то вкусное лошади могли найти только на лесных опушках, где земля пересыхала меньше.

Боргез сосредоточенно пасся, тщательно выгрызал зелёную травку, прораставшую тонкими нитяными стебельками сквозь жёлто-бурую летнюю. В такт жеванию у него двигались уши. В чёрных глазах отражались лес и небо, по которому плыли многоэтажные кучевые облака. Донышки у них были серыми, а верхние клубы сияли матовой белизной.

Ниже по склону расположились Арсен с Баянистом, Димка и Аня со своими лошадьми. Вверх, за выступ леса ушли Верка со Змеею. Если Звенигородку оставить возле других лошадей, она не проглотит ни травинки, будет ходить взад-вперёд и мечтать, как доберётся до всех остальных и покажет им, кто здесь главная кобыла! Да и нам приходилось держаться подальше друг от друга, чтобы наши кони не затеяли игру. Игра по-лошадиному - это кусание, брыкание и догонялки...

Земля была тёплой от солнца. Было тихо и так спокойно, как может быть только тогда, когда видишь пасущуюся лошадь. И казалось, что если так сидеть, то совершенно незаметно могут пройти день, неделя и год... Как будто ты попала в машину времени, действующую в одну сторону.

После разговора с Олегом мне было тоскливо. И сейчас я подумала, вспомнив ночной разговор с Веркой, что на земле было замечательно жить, когда не было злобных людей. Все было правильно. По долинам ходили свободные лошади. Они паслись, пили чистую воду, дрались, жеребцы крыли кобыл, кобылы рождали жеребят, жеребята росли - и всегда в глазах у них отражалось небо. Разное небо - утреннее и вечернее, и грозовое, и светло-облачное, и яркое, невероятно голубое, и нежное бледное зимнее, и ночное, с луной и звёздами. А сейчас в глазах жеребят, появляющихся на свет, отражается бетонный потолок конюшни, решётки и стены денника. И в первый раз свободный чистый ветер жеребята вдыхают где-то через неделю после рождения, раньше кобылу с новорожденным на улицу не выпускают. Мой Боргез первый раз проскакал по полю в полтора года, во время заездки. До этого его свободой и всем его миром был грязный загон маленькой фермы.

И тут же я вспомнила вороную Эмаль, с которой не была знакома. Историю Эмали Владимир Борисович рассказал нам прошлым летом. Тогда в селе отключили свет, мы готовили ужин на костре за конюшней, и как всегда, когда смотришь в темноте на огонь, захотелось разговаривать о важных вещах.

Эмаль была крупной кобылой латвийской породы, и стояла она в маточной конюшне на той самой ферме под Киевом, где Владимир Борисович учился ездить верхом и прыгать препятствия. Мальчик и кобыла подружились случайно. Мальчик забрался в загон, где стояли ожеребившиеся мамки - посмотреть малышей. Кобылы взволновались, начали прикрывать собой детей от человека, и жеребята, поняв тревогу матерей, стали прятаться за них, осторожно выглядывая из-за могучих крупов. Только Эмаль доверчиво подошла к мальчику, обнюхала его волосы и одежду, от которых пахло другими лошадьми, а потом сама подтолкнула к нему носом трёхдневную кобылку, такую же вороную, как мать: смотри-ка, какой у меня ребёнок!

Постепенно мальчик подружился с Эмалью. Верхом на ней, без седла, он пас маточный табун и даже иногда засыпал, откинувшись назад на широченную спину. И вороная в это время уклонялась от стычек с другими кобылами, ходила шагом и только если уж совсем надоедала ей спокойная пастьба, поворачивала голову и слегка прихватывала мальчика губами за ногу - мол, давай просыпайся!

[асызгуль]

Мальчик никогда не забывал принести ей что-нибудь вкусное - сухарик, морковку, кусочек сахара, - и всегда сам отбивал её денник. На ферме считалось, что в полном порядке должна содержаться только спортивная конюшня, маточную тоже, конечно, надо убирать, но конюхов постоянно не хватало...

Несчастье случилось, когда мальчик на зимние каникулы уехал к бабушке в Киев. Проволокой, случайно оказавшейся в прессованом сене, Эмаль поранила заднюю ногу. Поскольку после отъезда мальчика стояла она по колено в навозе и грязной подстилке, в ранку попала зараза. Конюхам, задававшим корм кобылам, было глубоко безразлично, здоровы лошади или нет, беду заметили только тогда, когда вся правая задняя нога Эмали раздулась как бревно до самого крупа и перестала сгибаться. Колхозный ветеринар сказал, что лечение кобылы будет стоить дорого, она поправится, но больше не сможет приносить жеребят. И председатель колхоза решил забить Эмаль на мясо.

В расчёт не приняли, что Эмаль родила от чистокровного производителя шесть хороших жеребят, а вырученных от продажи только одного жеребёнка денег хватило бы содержать до самой смерти целый табун Эмалей. В расчёт не приняли, что кроткая лошадь могла бы долго ещё учить колхозных ребятишек верховой езде. И даже не собирался никто принимать в расчёт, что Эмаль любил один из мальчиков, недавно победивший на колхозных соревнованиях и получивший третий разряд. Председатель решил, что имущество по кличке Эмаль может ещё принести доход - последний доход - когда её убьют на бойне и продадут её мясо.

Мальчик вернулся из Киева и сразу же побежал на конюшню. И увидел, как один из конюхов куда-то ведёт Эмаль. Лошадь с трудом переставляла безобразно распухшую заднюю ногу, но доверчиво и спокойно шла за человеком по грязному утоптанному снегу.

- Прощайся со своей толстозадой, - сказал другой конюх, куривший у дверей...

Мальчик растерянно посмотрел на него:

- Её продали?

- Ага. На мясо, - усмехнулся парень и выпустил из губ хитрую струйку дыма.

Мальчик бросился за Эмалью, услыхав вслед: "Э! А ну-ка стой!" Первой же мыслью у него было - прыгнуть на её спину, вырвать у конюха верёвку и ускакать. Хотя куда бы ускакала больная лошадь...

- Эмаль! Эмка!

Кобыла обернулась и, узнав голос, тихонько дружелюбно заржала.

Мальчик не успел ничего сделать. Его легко догнал парень, тот, что курил у ворот, и схватил за руки. Он отбивался как мог, курильщику пришлось позвать на помощь, мальчика оттащили на конюшню и заперли в кормовой, почти до потолка забитой мешками с овсом.

Он барабанил в дверь кулаками, стучал ногами, плакал... Всё без толку. Потом кормовую открыли, он вырвался на свободу и услыхал:

- Сходи на коровник, там тебе дадут кусок твоей Эмали! Бесплатно - ты ж за ней типа ухаживал!

Слёзы ослепили его, он видел только расплывчатые яркие пятна...

После этого мальчик решил сначала, что больше не появится на конюшне, но потом оказалось, что жить без лошадей он просто не может. И вернулся.

Конюха долго издевались над ним, рассказывая, какой вкусной оказалась Эмаль. Он кричал, что они людоеды и кидался драться. Ему было тринадцать лет...

[асызгуль]

Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника, приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади - бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь - великий грех. Я сказала ему, что он дурак, и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль - бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню - существа, созданные по божьему подобию... Зачем нужен такой бог!

Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма - как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь... Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка - это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе...

Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще - ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон - а никого рядом нет, чтобы помочь...

Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называют - дом ребенка, что ли - я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё - это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет. Представляете, облезлая дверь, скользкие стены, скользкий покатый пол, заплесневелый чёрный потолок. Сквозь отдушину над дверями проникает слабый-слабый свет. Сверху нависает душ. Точнее, только трубка от него. Леечку, через которую разбрызгивается вода, давно сорвали. Мне сразу стало казаться, что эта трубка живая. В ней время от времени хлюпало и чмокало, она как бы только и мечтала присосаться. Я сначала стучала в дверь, потом сообразила, что пока стучу, стою к трубке задом, то есть она может неожиданно напасть... Значит, нужно прижаться к двери спиной и за трубкой внимательно следить. А если долго и пристально смотришь на что-нибудь, начинают казаться разные вещи. Например, будто чёрная дырочка-пасть открывается и закрывается, железная шейка растёт и тянется, тянется к тебе... Случайно я глянула себе под ноги и вообще чуть не умерла. Там был слив для воды. Обычно его прикрывает решётка, но на этом решётки не оказалось, вместо неё зияла тёмная жуткая дыра. И оттуда могло вылезти всё, что угодно.

Тогда я начала кричать. Никто не слышал меня, а если даже услышал, то не выпустил. Потом от крика заболело горло, и я просто плакала. И мне казалось, что трубка душа раскачивается влево-вправо и подбирается к моим глазам и хочет выпить их...

Кто и когда меня вынес из душевой - не помню. Я, наверное, потеряла сознание.

Даже теперь мне эта чёртова трубка иногда снится. Во сне из дырки слива появляется мерзкое, липкое щупальце. Оно цепляет меня за ноги и тянет вниз, а сверху кидается жадно сосущий душ. Тогда я начинаю кричать, и Машка будит меня. Не знаю, что случилось бы, если бы однажды она вовремя не успела и хорошо, этот сон ни разу не приснился, пока она в больнице...

- Светка! Рыжая! - это Верка. Она выглядывала из-за лесного выступа: - Ты что, домой не собираешься? Уводи Боргеза, а то ведь мы так просто не разминёмся! Змеючка моя что-то не в духе...

Только сейчас я заметила, что солнце ушло за гору и стало гораздо холоднее. Я поднялась с травы, увидела, как ниже по склону Арсен начал сматывать кольцами на руку корду, на которой он пас Баяниста, и тоже засобиралась домой.

Тут в голову мне пришла одна идея. Мы вывели на пастбище лошадей в недоуздках и, естественно, без сёдел. Без седла я на Боргезе ездила довольно часто, но вот будет ли он слушаться меня, если сяду верхом без уздечки? Золотистый жеребец вздрогнул, когда я с маха прыгнула ему на спину, высоко поставил шею и затанцевал на месте. В его мыслях было недоумение: мы же, кажется, пасёмся? Или всё же тренировка? Я похлопала его по шее и показала мысленную "картинку" - распахнутые конюшенные ворота. Боргез тут же успокоился и широким шагом направился домой.

Ногами я чувствовала движение его мускулов, слушался шенкелей и уклонов корпуса он просто идеально, по широкой дуге обогнав Баяниста, который при виде друга-соперника насторожился, дёрнулся в сторону на корде и невысоко подсвечил, а потом заржал, явно вызывая на драку. Борька только покосился на него, а вот Арсен, увидев, что я еду верхом без уздечки, среагировал куда более нервно:

- Светка! Дура! Не подъезжай, а то Байка как даст твоему рыжему!

- Это кто кому даст! - отозвалась я высокомерно, и Арсен завёлся по-настоящему. Он вообще понимал юмор, только не терпел шуточек насчёт двух вещей - того, что Баянист - самый лучший из жеребцов во всём мире, и что музыка - единственное стоящее занятие кроме конного спорта.

***

После тихого ленивого дня был такой же тихий ленивый вечер. Как обычно, мы собрались в гостиной. Все, кроме Ани. Она ушла, многозначительно сказав, что скоро вернётся. Арсен вздохнул, скорчил гримасу печального клоуна и пропел:

- Любовь-любовь, ох как ты зла - Влюбилась в Витеньку-осла...

У Ани, единственной из наших, был парень, Витька-конюх, тот самый, с котором мы пили самогонку в день гибели Карагача. И Аня всем подряд - конечно, кроме Владимира Борисовича и тёти Оли - намекала, будто она с ним спит. Иногда мне казалось это правдой, иногда - враньём.

Арсен и Верка смотрели телек, сидя на коврике на полу. Димка забрался на колени к тёте Оле и они тихо-тихо разговаривали, а я лежала на другом конце дивана и читала книгу великого Филлиса "Основы выездки и езды". В первый раз её издали в самом начале двадцатого века, а недавно выпустили снова, точно так же, со всеми "ятями", с широкими, неэкономными полями, рисунками-гравюрами. Читать её было так же приятно, как слушать рассказ неторопливого умного человека. С кухни доносилось бульканье - варилась картошка на ужин, - по телевизору негромко пели. Оранжевые в полосочку шторы были задёрнуты. В комнате было тепло и хорошо.

- Та-ак, вечер добрый, - вошёл Владимир Борисович. Он остановился в дверях и оглядел нас: - А где Анна?

- Гуляет, - сказала тётя Оля.

- У неё любовь, - влез Арсен, и Верка ему прошипела:

- Ябеда...

- Что за любовь? - Владимир Борисович нахмурился. - Ну ладно... Рыжая, ты завтра в школу не идёшь.

Все сразу посмотрели на меня. Тренер продолжил:

- Я напишу записку вашей классной. Едем забирать Марию из больницы.

- Ой... Здорово! - стоило только подумать, что мне не разобраться в этой дурацкой жизни без Машки - и тренер сообщает, что она возвращается. Сразу, конечно, я обрадовалась, но потом представила: вот вернётся Машка, а Карагача нет...

Тётя Оля удивилась:

- Ведь обещали только на следующей неделе.

- Позавчера я говорил по телефону с врачом.

- Что ж ты мне не сказал? - тётя Оля обиделась, но тренер никогда не замечает то, что замечать не хочет.

[асызгуль]

- Забыл как-то, дел же полно... Рыжая, задание ясно? - Владимир Борисович смотрел прямо на меня. И я сказала:

- Ага. Только надо будет Машкину куртку взять. Вдруг дождь пойдёт. И вообще, в Симферополе всегда холоднее, чем у нас.

- Вот и займись этим. Собери вещи...

Я отложила книгу, пошла к нам в комнату, и только увидев, что на полке в шкафу нет Машкиного толстого красного свитера, поняла: Светка Измайлова - настоящая свинюка. Машка уже два месяца в больнице, а я о ней вспоминала только так, в общем. Жалела, но не подумала, что, когда немного похолодало, надо было ей передать свитер и тёплые носки. А кто-то - скорее всего, тётя Оля - о Машке давно позаботился...

Серебристая ветровка висела на месте, я аккуратно свернула её и сложила в пакет. Потом вернулась читать Филлиса, но всё никак не могла удобно устроиться, в диване обнаружились твёрдые торчащие пружины, и ещё в голове крутилась какая-то неприятная мысль. Я попыталась поймать её, и ахнула. Конечно, не вслух. Мне, оказывается, было неприятно, что кто-то без спросу порылся в нашем с Машкой шкафу! Вот я, оказывается, единоличница! Секреты у меня там, что ли?! И никто же не устраивал обыск, не перекапывал вещи, просто взяли свитер. Ну и, в конце концов, разве тётя Оля и Владимир Борисович - чужие?! Мы же всё-таки - одна семья.

Читать расхотелось, телевизор смотреть - тоже, и я ушла в конюшню, посидела немного в деннике с Боргезом, а потом помогла дежурному - на ночь пришёл дядя Серёжа - поить и кормить лошадей.

***

Это было просто здорово - ехать на переднем сиденье "газика", вместо того, чтобы в классе слушать всякую муть. Ехать за Машкой!

Справа било в окно яркое солнце, из приоткрытого ветрового стекла дул приятный сквознячок, а ногам было жарко от двигателя. Под капот затягивалась дорожная лента. В зеркало я видела, как на заднем сиденье покачивается пухлый пакет с Машкиной курткой, куда тётя Оля положила ещё три свёрточка с бутербродами.

Бахчисарай уже остался позади, а я всё думала, спросить или не спрашивать. А потом решила, что кол*****ся нечего, когда ещё получится поговорить с тренером один на один, он все время занят.

Я поудобней устроилась на сиденье, поправила ремень безопасности и скомандовала себе: раз, два, три!

- Владимир Борисович...

Он чуть-чуть повернулся ко мне:

- Что?

- А вы не знаете, кем были мои папа и мама?

У меня эти слова, "папа" и "мама" вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать "мать и отец", а вышло глупо, по-детски...

Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича.

- Видишь ли, Рыжая... Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения...

У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать.

- И я тоже - с рождения?

- Рыжая... Что, тебе легче будет, если я скажу "да"?

- Просто понимаете... Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, - снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. - Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы... Они меня бросили, да? В роддоме бросили?

Владимир Борисович печально взглянул на меня:

- Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу.

- Они работали в цирке?

- Чего ты так решила?

- Не знаю... Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество... Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, - я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей?

Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии.

Так было принято.

***

Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев, и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами.

Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же, как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет.

Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись, и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка.

- Маха! - крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница.

Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия - так положено при встречах.

- Здравствуйте, - тихо сказала она.

Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу:

[асызгуль]

- Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом.

- Все справки у меня, - сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать.

- Марья! Я сказал не "за бумагами", а "поговорить"! Света, возьми сумки.

Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:

- Я сама.

Мы забрались в "газик" на заднее сиденье. Я сказала:

- А мы тебе куртку привезли.

- Спасибо... Только сейчас и так тепло.

- Ну... Вдруг дождь пойдёт.

Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется... да, точно, и сам друг хочет молчать.

Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего, он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести. Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь:

- Ну что, обо всём поболтали?

- Ага, - отозвалась Машка.

И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.

Подъезжая к ферме, тренер посигналил. Нас ждали, двери сразу распахнулись, выскочили Димка, Дженни, Верка, Аня и Арсен. Последней вышла тётя Оля.

"Газик" въехал в ворота и остановился у крыльца, сразу же одно окно заслонила Анина красная вязаная кофта и тётиолин свитер, серый с розовыми ромбами, у дверцы возникла Димкина мордашка, а с другой стороны машины, с той, где сидела я, в кабину пыталась заглянуть Дженни и пару раз, невысоко подскочив, лизнула языком стекло, за которым увидела Машку.

Машка вылезла из машины и я снова услышала её слабое:

- Здравствуйте...

Димка повис у неё на шее. Они раньше так играли в "вертолётик" - Димка цеплялся за Машку, и она кружилась с ним, долго-долго. Теперь Машка от толчка попятилась и чуть не упала. Аня цыкнула:

- Ну ты, бык здоровый, человек же с больницы вернулся!

Вот уж лёгкий Димка не похож на быка! Это скорей Аня смахивает на корову, фигура у неё, как гитара...

Машку все по очереди обнимали, целовали, хлопали по спине. А потом тётя Оля позвала нас обедать, и я вспомнила про те бутерброды, которые она давала нам с собой, а мы так и не съели.

Обед приготовили праздничный, всем досталось по целой куриной ноге и ещё были жареная картошка и покупной торт, шоколадный, с бледными розочками из масляного крема - всё в честь возвращения Машки.

Она изо всех сил старалась показать, что рада вернуться, что ест с удовольствием и что осталась прежней. Такой же, какой была, пока жил Карагач. И ей все поверили, кроме меня.

После обеда тётя Оля спросила:

- Маша, купаться будешь? Котёл горячий. Или ты устала?

Машка улыбнулась этой противной улыбочкой:

- Ага, устала. Я пойду полежу.

Ну и конечно, кто бы ей возразил!

Наши остались в гостиной, а я пошла за Машкой. В конце концов, полное право имею, это же и моя комната тоже. Она сделала вид, что не обращает на меня внимания, легла на кровать и повернулась к стенке. Я вытащила из ящика стола уздечку, которую случайно порвал Боргез, и начала сшивать щёчный ремень. Кожа была толстой и, чтоб её проколоть, приходилось класть уздечку на доску и, поставив шило в нужную точку, наваливаться всем весом.

- Свет... - вдруг позвала Машка.

- А? - я ужасно обрадовалась, что она заговорила со мной.

- Слушай, а в школе знают?

- Ну, мы сказали - ты упала с лошадью и сильно разбилась.

- Нет, я не про то... Знают, что я таблеток наглоталась?

- Да ты что! Никто из наших! Мы же сами об этом случайно узнали. Можно сказать, подслушали, когда тётя Оля Борисычу рассказывала, а ей звонили твои врачи. Только Арсен мог случайно проболтаться. Но тогда бы об этом все стали говорить...

- Хорошо... А то... Ничего на свете я толком сделать не могу... Прыгнуть правильно не сумела... Лошадь уберечь не смогла... - её голос задрожал, - даже себя укокошить не смогла, ду-ура...

Она всхлипнула и я испугалась - заплачет, что делать тогда, утешитель из меня никакой... Но если Машка и плакала, то беззвучно - снова потянулась тишина. Я злобно тыкала шилом в кожу и продевала через дырочки крепкую нитку, натёртую воском. Потом Машка спросила - в голосе всё же слышались слёзы:

- Свет... А где Карагача похоронили?

Ох! Надо ж было заранее придумать, что ей говорить!

- Его не похоронили. Его кремировали.

Так рассказал нам Владимир Борисович, когда мы стали спрашивать. Мол, погибшего Карагача отвезли в Севастополь, на Крымский термический завод, кремировали в специальной печи для сжигания трупов животных, а пепел развеяли в горах. И мы сначала поверили. А потом дядя Серёжа рассказал, что всё было не так. Владимир Борисович сказал неправду, он хотел как лучше, хотел, чтобы мы не переживали. Дядя Сережа этого не понимал, он, как и все деревенские, относится к лошадям, как к обычной скотине. Пала

[асызгуль]

скотина - жалко, что деньги потеряны, вот и всё. Ему даже в голову не пришло, что мы из-за этого можем переживать.

На самом деле Карагача зарыли в скотомогильнике. Отвезли в карьер и присыпали землёй. Говорят, на это место ходят пировать собаки - и деревенские, и дикие, из леса.

В такую правду не хотелось верить. Умный, смелый, быстрый Карагач заслуживал совсем не такой могилы! Но всё-таки поверить пришлось. В одном из номеров "Крымского времени" с телепрограммой я совершенно случайно натолкнулась на статью корреспондента Юрия Алексеева о том, что в Севастополе свалка переполнена, а Крымский Термический, где раньше сжигали весь мусор, вот уже больше года не работает совсем, там за долги отключили электричество.

После этой статьи, каждый раз, когда я думала о смерти Карагача, то представлялось, что это меня бросают на трупы тухлых коров, сдохших от сибирской язвы, что это меня засыпают летней, горячей, сухой как порошок растворимого кофе землёй, что это меня грызут облезлые псы...

Машке я такую правду сказать просто не могла.

И она поверила мне:

- Да? Сожгли... А пепел? Похоронили?

- Нет, - врала я точно так же, как нам говорил Владимир Борисович, - его развеяли над горами. Так лучше всего.

- Наверное, да, - шёпотом сказала Машка и снова затихла.

Я закрепила нитки, спрятала шило и шорную иголку вместе с дощечкой обратно в стол и сообщила:

- Пойду отнесу на конюшню уздечку.

Машка отозвалась:

- Я с тобой!

Мы шли рядом, молчали, и я представляла, как бы сама возвращалась на конюшню, если бы - тьфу-тьфу-тьфу! - погиб Боргез.

Войдя в светлую безлюдную конюшню, Машка сразу же направилась в пустой денник, на двери которого ещё висела табличка: "Карагач. Кандаурия - Резкий. Чистокровный верховой. Караковый жеребец. 1995 г.р." Я не стала за нею подсматривать, повесила уздечку на гвоздь в седловой, взяла щётки, массажную и мягкую и пошла к Борьке, чистить. Минут через пятнадцать и остальные придут чиститься-седлаться к тренировке.

Рыжий обрадовался, тут же унюхал, что у меня в кармане лежит сухарь и начал куртку за карман кусать. Я думаю, это у лошадей с жеребячества. Малыш привыкает, что если пососать пахнущее молоком чёрное кобылье вымя - потечёт молоко. Значит, соображает он, когда вырастает, если покусать то, что пахнет хлебом...

- У ты, наглый жеребчина... Прими! - я оттолкнула его морду, достала сухарь и наглый жеребчина, который и не подумал "принять", то есть отступить в сторону, моментально слопал угощение и начал исследовать другие карманы.

- Светка, - Машка стояла снаружи у решётки нашего денника.

Я поднырнула под шею Боргеза, подошла:

- Чего?

- Светка, - она показала мне пучок чёрных упругих волос и робко улыбнулась - улыбнулась по-настоящему! - Это Корина гривка... Я его стригла... перед тем... в тот день... - она приложила кусочек гривы к щеке, - Понюхай, Светка, от неё Карагачем пахнет... Точно-точно Кори!

Слёзы текли у неё по щекам, но она всё равно улыбалась. Я взяла чёрную прядь и понюхала. От гривы шёл обычный лошадиный запах. Я согласилась:

- Ага, пахнет Карагачем.

***

Вечером, когда все разошлись по комнатам, я рассказывала Машке обо всём, что произошло, пока её не было. И не могла понять, интересно ей, или нет. Она не спала, лежала в кровати с открытыми глазами, но лицо её ничего не выражало. После того, как мы с ней говорили в конюшне, она снова превратилась в живую куклу, играющую человека.

Я не знала уже, что придумать, чтобы она снова сделалась настоящей и наконец в отчаянии сказала:

- Знаешь, а мы с Веркой мертвеца недавно нашли. Здесь, у фермы.

Эту историю рассказывать я совсем не собиралась, я старалась, как обещала Олегу, её начисто забыть, не знаю, как с языка сорвалось.

А Машка-то! Она повернулась ко мне, приподнялась на локте:

- Как - мертвеца?!

И я рассказала ей всё, кроме разговора с Олегом. Машка предложила:

- Слушай, а давай расследуем, куда он делся!

- Давай! — не раздумывая, согласилась я.

Конечно, из-за нарушенного обещания меня немного угрызала совесть, но Олег должен меня понять. Машку надо было срочно вытаскивать из этого безразличия. И если ей интересно играть в сыщика - я тоже стану играть изо всех сил. Плевать на опасность! Тем более, что мне самой было интересно, куда девался мёртвец.

ГЛАВА 8

- Где он лежал?

- Вон тут, видишь эти камешки? Проведи от них прямую - на склоне канавы, почти в самом низу. С

дороги не видно, а если от леса смотреть - очень даже хорошо. И монетку я здесь нашла.

Машка задумчиво смотрела в канаву:

- А как он лежал?

- То есть? Тихо так, не дёргался, не орал...

- Не, я серьёзно.

- На боку, наверное... Да, точно, на левом боку. Голову склонил вот так, - я продемонстрировала на себе. - Правая рука сверху свисала на землю - ну, правый бок был выше левого...

- Значит, его сбросили.

- Конечно, как же ещё!

- Между прочим, совсем не обязательно. Могли и здесь пристукнуть. На месте. Но тогда бы он лежал по-другому. Вот так, - Машка закатила глаза и осторожно упала на траву. Потом встала и отряхнулась.

Я тихо радовалась. Дело в том, что утром, за завтраком, и позже, в школе, Машка была совершенно как отмороженная. Делала и говорила только то, что полагается - ни словом, ни жестом, ни взглядом больше. И только сейчас, когда после обеда я повела её показать место, где лежал убитый, она стала вести себя нормально. Она стояла и рассуждала:

- Утащить его могли в лес. На поле, конечно, закапывать удобней, там земля мягче, но будет видно, что свежевскопано. А им надо было замести следы.

- Какая разница - будет видно, не будет! На эти поля кроме нас никто не ходит. Ну, разве что за кизилом пойдут по краю, но поле-то большое, и если по-умному, закопали бы мертвеца в се редине, никто бы даже свежей земли не заметил. А через неделю она и свежей быть перестала бы. И потом, ну заметят - так ведь там нету таблички, что могила.

- Х-ха, подумают, что кто-то клад искал!

- Хотя бы и клад... Наверняка убийцы не предполагали, что мы с Веркой будем ночью лазить по лесу. Думали, никто не видел этого... человека. И зарыли наспех, как придётся. Понимаешь, если даже заметят свежекопанную землю на поле, думать могут что угодно, но наверняка не узнают пока не раскопают. А кто станет делать дурную работу? Деревенские, что ли? Ой, не смеши! О! Я придумала. Когда сказала "раскопают"... Понимаешь, у них лопаты не было, потому они сразу не зарыли этого... Ну кто станет с собой в машине лопату возить? Так они поехали за ней как раз когда мы с Веркой проходили здесь!

Я подыгрывала Машке. Она почему-то не желала признавать, что убитый мог оказаться конокрадом. Даже предполагать не хотела такое.

- Смотри, - позвала она меня, - вон тут его тащили.

Она указывала на землю. Я подошла - трава как трава. Левей и правей точно такая же.

- Где?

- Ну вон, ты что, не видишь? Царапина на земле, - Машка присела на корточки и раздвинула сухие стебли.

- Хочешь сказать, его тащили?

- Конечно. Не на тачке же везли!

- Могли на плече унести.

- Мёртвого? Фу!

Если честно, мне не верилось, что еле заметный след на сухой земле был оставлен туфлями убитого. Скорей всего, это то место, куда я пыталась воткнуть ветку, чтобы обозначить, где нашла двадцать пять копеек.

[асызгуль]

Мальчик никогда не забывал принести ей что-нибудь вкусное - сухарик, морковку, кусочек сахара, - и всегда сам отбивал её денник. На ферме считалось, что в полном порядке должна содержаться только спортивная конюшня, маточную тоже, конечно, надо убирать, но конюхов постоянно не хватало...

Несчастье случилось, когда мальчик на зимние каникулы уехал к бабушке в Киев. Проволокой, случайно оказавшейся в прессованом сене, Эмаль поранила заднюю ногу. Поскольку после отъезда мальчика стояла она по колено в навозе и грязной подстилке, в ранку попала зараза. Конюхам, задававшим корм кобылам, было глубоко безразлично, здоровы лошади или нет, беду заметили только тогда, когда вся правая задняя нога Эмали раздулась как бревно до самого крупа и перестала сгибаться. Колхозный ветеринар сказал, что лечение кобылы будет стоить дорого, она поправится, но больше не сможет приносить жеребят. И председатель колхоза решил забить Эмаль на мясо.

В расчёт не приняли, что Эмаль родила от чистокровного производителя шесть хороших жеребят, а вырученных от продажи только одного жеребёнка денег хватило бы содержать до самой смерти целый табун Эмалей. В расчёт не приняли, что кроткая лошадь могла бы долго ещё учить колхозных ребятишек верховой езде. И даже не собирался никто принимать в расчёт, что Эмаль любил один из мальчиков, недавно победивший на колхозных соревнованиях и получивший третий разряд. Председатель решил, что имущество по кличке Эмаль может ещё принести доход - последний доход - когда её убьют на бойне и продадут её мясо.

Мальчик вернулся из Киева и сразу же побежал на конюшню. И увидел, как один из конюхов куда-то ведёт Эмаль. Лошадь с трудом переставляла безобразно распухшую заднюю ногу, но доверчиво и спокойно шла за человеком по грязному утоптанному снегу.

- Прощайся со своей толстозадой, - сказал другой конюх, куривший у дверей...

Мальчик растерянно посмотрел на него:

- Её продали?

- Ага. На мясо, - усмехнулся парень и выпустил из губ хитрую струйку дыма.

Мальчик бросился за Эмалью, услыхав вслед: "Э! А ну-ка стой!" Первой же мыслью у него было - прыгнуть на её спину, вырвать у конюха верёвку и ускакать. Хотя куда бы ускакала больная лошадь...

- Эмаль! Эмка!

Кобыла обернулась и, узнав голос, тихонько дружелюбно заржала.

Мальчик не успел ничего сделать. Его легко догнал парень, тот, что курил у ворот, и схватил за руки. Он отбивался как мог, курильщику пришлось позвать на помощь, мальчика оттащили на конюшню и заперли в кормовой, почти до потолка забитой мешками с овсом.

Он барабанил в дверь кулаками, стучал ногами, плакал... Всё без толку. Потом кормовую открыли, он вырвался на свободу и услыхал:

- Сходи на коровник, там тебе дадут кусок твоей Эмали! Бесплатно - ты ж за ней типа ухаживал!

Слёзы ослепили его, он видел только расплывчатые яркие пятна...

После этого мальчик решил сначала, что больше не появится на конюшне, но потом оказалось, что жить без лошадей он просто не может. И вернулся.

Конюха долго издевались над ним, рассказывая, какой вкусной оказалась Эмаль. Он кричал, что они людоеды и кидался драться. Ему было тринадцать лет...

Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника, приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади - бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь - великий грех. Я сказала ему, что он дурак, и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль - бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню - существа, созданные по божьему подобию... Зачем нужен такой бог!

Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма - как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь... Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка - это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе...

Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще - ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон - а никого рядом нет, чтобы помочь...

Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называют - дом ребенка, что ли - я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё - это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет. Представляете, облезлая дверь, скользкие стены, скользкий покатый пол, заплесневелый чёрный потолок. Сквозь отдушину над дверями проникает слабый-слабый свет. Сверху нависает душ. Точнее, только трубка от него. Леечку, через которую разбрызгивается вода, давно сорвали. Мне сразу стало казаться, что эта трубка живая. В ней время от времени хлюпало и чмокало, она как бы только и мечтала присосаться. Я сначала стучала в дверь, потом сообразила, что пока стучу, стою к трубке задом, то есть она может неожиданно напасть... Значит, нужно прижаться к двери спиной и за трубкой внимательно следить. А если долго и пристально смотришь на что-нибудь, начинают казаться разные вещи. Например, будто чёрная дырочка-пасть открывается и закрывается, железная шейка растёт и тянется, тянется к тебе... Случайно я глянула себе под ноги и вообще чуть не умерла. Там был слив для воды. Обычно его прикрывает решётка, но на этом решётки не оказалось, вместо неё зияла тёмная жуткая дыра. И оттуда могло вылезти всё, что угодно.

Тогда я начала кричать. Никто не слышал меня, а если даже услышал, то не выпустил. Потом от крика заболело горло, и я просто плакала. И мне казалось, что трубка душа раскачивается влево-вправо и подбирается к моим глазам и хочет выпить их...

Кто и когда меня вынес из душевой - не помню. Я, наверное, потеряла сознание.

Даже теперь мне эта чёртова трубка иногда снится. Во сне из дырки слива появляется мерзкое, липкое щупальце. Оно цепляет меня за ноги и тянет вниз, а сверху кидается жадно сосущий душ. Тогда я начинаю кричать, и Машка будит меня. Не знаю, что случилось бы, если бы однажды она вовремя не успела и хорошо, этот сон ни разу не приснился, пока она в больнице...

- Светка! Рыжая! - это Верка. Она выглядывала из-за лесного выступа: - Ты что, домой не собираешься? Уводи Боргеза, а то ведь мы так просто не разминёмся! Змеючка моя что-то не в духе...

Только сейчас я заметила, что солнце ушло за гору и стало гораздо холоднее. Я поднялась с травы, увидела, как ниже по склону Арсен начал сматывать кольцами на руку корду, на которой он пас Баяниста, и тоже засобиралась домой.

Тут в голову мне пришла одна идея. Мы вывели на пастбище лошадей в недоуздках и, естественно, без сёдел. Без седла я на Боргезе ездила довольно часто, но вот будет ли он слушаться меня, если сяду верхом без уздечки? Золотистый жеребец вздрогнул, когда я с маха прыгнула ему на спину, высоко поставил шею и затанцевал на месте. В его мыслях было недоумение: мы же, кажется, пасёмся? Или всё же тренировка? Я похлопала его по шее и показала мысленную "картинку" - распахнутые конюшенные ворота. Боргез тут же успокоился и широким шагом направился домой.

[асызгуль]

Ногами я чувствовала движение его мускулов, слушался шенкелей и уклонов корпуса он просто идеально, по широкой дуге обогнав Баяниста, который при виде друга-соперника насторожился, дёрнулся в сторону на корде и невысоко подсвечил, а потом заржал, явно вызывая на драку. Борька только покосился на него, а вот Арсен, увидев, что я еду верхом без уздечки, среагировал куда более нервно:

- Светка! Дура! Не подъезжай, а то Байка как даст твоему рыжему!

- Это кто кому даст! - отозвалась я высокомерно, и Арсен завёлся по-настоящему. Он вообще понимал юмор, только не терпел шуточек насчёт двух вещей - того, что Баянист - самый лучший из жеребцов во всём мире, и что музыка - единственное стоящее занятие кроме конного спорта.

***

После тихого ленивого дня был такой же тихий ленивый вечер. Как обычно, мы собрались в гостиной. Все, кроме Ани. Она ушла, многозначительно сказав, что скоро вернётся. Арсен вздохнул, скорчил гримасу печального клоуна и пропел:

- Любовь-любовь, ох как ты зла - Влюбилась в Витеньку-осла...

У Ани, единственной из наших, был парень, Витька-конюх, тот самый, с котором мы пили самогонку в день гибели Карагача. И Аня всем подряд - конечно, кроме Владимира Борисовича и тёти Оли - намекала, будто она с ним спит. Иногда мне казалось это правдой, иногда - враньём.

Арсен и Верка смотрели телек, сидя на коврике на полу. Димка забрался на колени к тёте Оле и они тихо-тихо разговаривали, а я лежала на другом конце дивана и читала книгу великого Филлиса "Основы выездки и езды". В первый раз её издали в самом начале двадцатого века, а недавно выпустили снова, точно так же, со всеми "ятями", с широкими, неэкономными полями, рисунками-гравюрами. Читать её было так же приятно, как слушать рассказ неторопливого умного человека. С кухни доносилось бульканье - варилась картошка на ужин, - по телевизору негромко пели. Оранжевые в полосочку шторы были задёрнуты. В комнате было тепло и хорошо.

- Та-ак, вечер добрый, - вошёл Владимир Борисович. Он остановился в дверях и оглядел нас: - А где Анна?

- Гуляет, - сказала тётя Оля.

- У неё любовь, - влез Арсен, и Верка ему прошипела:

- Ябеда...

- Что за любовь? - Владимир Борисович нахмурился. - Ну ладно... Рыжая, ты завтра в школу не идёшь.

Все сразу посмотрели на меня. Тренер продолжил:

- Я напишу записку вашей классной. Едем забирать Марию из больницы.

- Ой... Здорово! - стоило только подумать, что мне не разобраться в этой дурацкой жизни без Машки - и тренер сообщает, что она возвращается. Сразу, конечно, я обрадовалась, но потом представила: вот вернётся Машка, а Карагача нет...

Тётя Оля удивилась:

- Ведь обещали только на следующей неделе.

- Позавчера я говорил по телефону с врачом.

- Что ж ты мне не сказал? - тётя Оля обиделась, но тренер никогда не замечает то, что замечать не хочет.

- Забыл как-то, дел же полно... Рыжая, задание ясно? - Владимир Борисович смотрел прямо на меня. И я сказала:

- Ага. Только надо будет Машкину куртку взять. Вдруг дождь пойдёт. И вообще, в Симферополе всегда холоднее, чем у нас.

- Вот и займись этим. Собери вещи...

Я отложила книгу, пошла к нам в комнату, и только увидев, что на полке в шкафу нет Машкиного толстого красного свитера, поняла: Светка Измайлова - настоящая свинюка. Машка уже два месяца в больнице, а я о ней вспоминала только так, в общем. Жалела, но не подумала, что, когда немного похолодало, надо было ей передать свитер и тёплые носки. А кто-то - скорее всего, тётя Оля - о Машке давно позаботился...

Серебристая ветровка висела на месте, я аккуратно свернула её и сложила в пакет. Потом вернулась читать Филлиса, но всё никак не могла удобно устроиться, в диване обнаружились твёрдые торчащие пружины, и ещё в голове крутилась какая-то неприятная мысль. Я попыталась поймать её, и ахнула. Конечно, не вслух. Мне, оказывается, было неприятно, что кто-то без спросу порылся в нашем с Машкой шкафу! Вот я, оказывается, единоличница! Секреты у меня там, что ли?! И никто же не устраивал обыск, не перекапывал вещи, просто взяли свитер. Ну и, в конце концов, разве тётя Оля и Владимир Борисович - чужие?! Мы же всё-таки - одна семья.

Читать расхотелось, телевизор смотреть - тоже, и я ушла в конюшню, посидела немного в деннике с Боргезом, а потом помогла дежурному - на ночь пришёл дядя Серёжа - поить и кормить лошадей.

***

Это было просто здорово - ехать на переднем сиденье "газика", вместо того, чтобы в классе слушать всякую муть. Ехать за Машкой!

Справа било в окно яркое солнце, из приоткрытого ветрового стекла дул приятный сквознячок, а ногам было жарко от двигателя. Под капот затягивалась дорожная лента. В зеркало я видела, как на заднем сиденье покачивается пухлый пакет с Машкиной курткой, куда тётя Оля положила ещё три свёрточка с бутербродами.

Бахчисарай уже остался позади, а я всё думала, спросить или не спрашивать. А потом решила, что кол*****ся нечего, когда ещё получится поговорить с тренером один на один, он все время занят.

Я поудобней устроилась на сиденье, поправила ремень безопасности и скомандовала себе: раз, два, три!

- Владимир Борисович...

Он чуть-чуть повернулся ко мне:

- Что?

- А вы не знаете, кем были мои папа и мама?

У меня эти слова, "папа" и "мама" вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать "мать и отец", а вышло глупо, по-детски...

Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича.

- Видишь ли, Рыжая... Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения...

[асызгуль]

У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать.

- И я тоже - с рождения?

- Рыжая... Что, тебе легче будет, если я скажу "да"?

- Просто понимаете... Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, - снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. - Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы... Они меня бросили, да? В роддоме бросили?

Владимир Борисович печально взглянул на меня:

- Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу.

- Они работали в цирке?

- Чего ты так решила?

- Не знаю... Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество... Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, - я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей?

Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии.

Так было принято.

***

Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев, и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами.

Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же, как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет.

Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись, и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка.

- Маха! - крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница.

Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия - так положено при встречах.

- Здравствуйте, - тихо сказала она.

Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу:

- Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом.

- Все справки у меня, - сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать.

- Марья! Я сказал не "за бумагами", а "поговорить"! Света, возьми сумки.

Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:

- Я сама.

Мы забрались в "газик" на заднее сиденье. Я сказала:

- А мы тебе куртку привезли.

- Спасибо... Только сейчас и так тепло.

- Ну... Вдруг дождь пойдёт.

Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется... да, точно, и сам друг хочет молчать.

Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего, он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести. Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь:

- Ну что, обо всём поболтали?

- Ага, - отозвалась Машка.

И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.

Подъезжая к ферме, тренер посигналил. Нас ждали, двери сразу распахнулись, выскочили Димка, Дженни, Верка, Аня и Арсен. Последней вышла тётя Оля.

"Газик" въехал в ворота и остановился у крыльца, сразу же одно окно заслонила Анина красная вязаная кофта и тётиолин свитер, серый с розовыми ромбами, у дверцы возникла Димкина мордашка, а с другой стороны машины, с той, где сидела я, в кабину пыталась заглянуть Дженни и пару раз, невысоко подскочив, лизнула языком стекло, за которым увидела Машку.

Машка вылезла из машины и я снова услышала её слабое:

- Здравствуйте...

Димка повис у неё на шее. Они раньше так играли в "вертолётик" - Димка цеплялся за Машку, и она кружилась с ним, долго-долго. Теперь Машка от толчка попятилась и чуть не упала. Аня цыкнула:

- Ну ты, бык здоровый, человек же с больницы вернулся!

Вот уж лёгкий Димка не похож на быка! Это скорей Аня смахивает на корову, фигура у неё, как гитара...

[асызгуль]

Машку все по очереди обнимали, целовали, хлопали по спине. А потом тётя Оля позвала нас обедать, и я вспомнила про те бутерброды, которые она давала нам с собой, а мы так и не съели.

Обед приготовили праздничный, всем досталось по целой куриной ноге и ещё были жареная картошка и покупной торт, шоколадный, с бледными розочками из масляного крема - всё в честь возвращения Машки.

Она изо всех сил старалась показать, что рада вернуться, что ест с удовольствием и что осталась прежней. Такой же, какой была, пока жил Карагач. И ей все поверили, кроме меня.

После обеда тётя Оля спросила:

- Маша, купаться будешь? Котёл горячий. Или ты устала?

Машка улыбнулась этой противной улыбочкой:

- Ага, устала. Я пойду полежу.

Ну и конечно, кто бы ей возразил!

Наши остались в гостиной, а я пошла за Машкой. В конце концов, полное право имею, это же и моя комната тоже. Она сделала вид, что не обращает на меня внимания, легла на кровать и повернулась к стенке. Я вытащила из ящика стола уздечку, которую случайно порвал Боргез, и начала сшивать щёчный ремень. Кожа была толстой и, чтоб её проколоть, приходилось класть уздечку на доску и, поставив шило в нужную точку, наваливаться всем весом.

- Свет... - вдруг позвала Машка.

- А? - я ужасно обрадовалась, что она заговорила со мной.

- Слушай, а в школе знают?

- Ну, мы сказали - ты упала с лошадью и сильно разбилась.

- Нет, я не про то... Знают, что я таблеток наглоталась?

- Да ты что! Никто из наших! Мы же сами об этом случайно узнали. Можно сказать, подслушали, когда тётя Оля Борисычу рассказывала, а ей звонили твои врачи. Только Арсен мог случайно проболтаться. Но тогда бы об этом все стали говорить...

- Хорошо... А то... Ничего на свете я толком сделать не могу... Прыгнуть правильно не сумела... Лошадь уберечь не смогла... - её голос задрожал, - даже себя укокошить не смогла, ду-ура...

Она всхлипнула и я испугалась - заплачет, что делать тогда, утешитель из меня никакой... Но если Машка и плакала, то беззвучно - снова потянулась тишина. Я злобно тыкала шилом в кожу и продевала через дырочки крепкую нитку, натёртую воском. Потом Машка спросила - в голосе всё же слышались слёзы:

- Свет... А где Карагача похоронили?

Ох! Надо ж было заранее придумать, что ей говорить!

- Его не похоронили. Его кремировали.

Так рассказал нам Владимир Борисович, когда мы стали спрашивать. Мол, погибшего Карагача отвезли в Севастополь, на Крымский термический завод, кремировали в специальной печи для сжигания трупов животных, а пепел развеяли в горах. И мы сначала поверили. А потом дядя Серёжа рассказал, что всё было не так. Владимир Борисович сказал неправду, он хотел как лучше, хотел, чтобы мы не переживали. Дядя Сережа этого не понимал, он, как и все деревенские, относится к лошадям, как к обычной скотине. Пала скотина - жалко, что деньги потеряны, вот и всё. Ему даже в голову не пришло, что мы из-за этого можем переживать.

На самом деле Карагача зарыли в скотомогильнике. Отвезли в карьер и присыпали землёй. Говорят, на это место ходят пировать собаки - и деревенские, и дикие, из леса.

В такую правду не хотелось верить. Умный, смелый, быстрый Карагач заслуживал совсем не такой могилы! Но всё-таки поверить пришлось. В одном из номеров "Крымского времени" с телепрограммой я совершенно случайно натолкнулась на статью корреспондента Юрия Алексеева о том, что в Севастополе свалка переполнена, а Крымский Термический, где раньше сжигали весь мусор, вот уже больше года не работает совсем, там за долги отключили электричество.

После этой статьи, каждый раз, когда я думала о смерти Карагача, то представлялось, что это меня бросают на трупы тухлых коров, сдохших от сибирской язвы, что это меня засыпают летней, горячей, сухой как порошок растворимого кофе землёй, что это меня грызут облезлые псы...

Машке я такую правду сказать просто не могла.

И она поверила мне:

- Да? Сожгли... А пепел? Похоронили?

- Нет, - врала я точно так же, как нам говорил Владимир Борисович, - его развеяли над горами. Так лучше всего.

- Наверное, да, - шёпотом сказала Машка и снова затихла.

Я закрепила нитки, спрятала шило и шорную иголку вместе с дощечкой обратно в стол и сообщила:

- Пойду отнесу на конюшню уздечку.

Машка отозвалась:

- Я с тобой!

Мы шли рядом, молчали, и я представляла, как бы сама возвращалась на конюшню, если бы - тьфу-тьфу-тьфу! - погиб Боргез.

Войдя в светлую безлюдную конюшню, Машка сразу же направилась в пустой денник, на двери которого ещё висела табличка: "Карагач. Кандаурия - Резкий. Чистокровный верховой. Караковый жеребец. 1995 г.р." Я не стала за нею подсматривать, повесила уздечку на гвоздь в седловой, взяла щётки, массажную и мягкую и пошла к Борьке, чистить. Минут через пятнадцать и остальные придут чиститься-седлаться к тренировке.

Рыжий обрадовался, тут же унюхал, что у меня в кармане лежит сухарь и начал куртку за карман кусать. Я думаю, это у лошадей с жеребячества. Малыш привыкает, что если пососать пахнущее молоком чёрное кобылье вымя - потечёт молоко. Значит, соображает он, когда вырастает, если покусать то, что пахнет хлебом...

- У ты, наглый жеребчина... Прими! - я оттолкнула его морду, достала сухарь и наглый жеребчина, который и не подумал "принять", то есть отступить в сторону, моментально слопал угощение и начал исследовать другие карманы.

- Светка, - Машка стояла снаружи у решётки нашего денника.

Я поднырнула под шею Боргеза, подошла:

- Чего?

- Светка, - она показала мне пучок чёрных упругих волос и робко улыбнулась - улыбнулась по-настоящему! - Это Корина гривка... Я его стригла... перед тем... в тот день... - она приложила кусочек гривы к щеке, - Понюхай, Светка, от неё Карагачем пахнет... Точно-точно Кори!

Слёзы текли у неё по щекам, но она всё равно улыбалась. Я взяла чёрную прядь и понюхала. От гривы шёл обычный лошадиный запах. Я согласилась:

- Ага, пахнет Карагачем.

***

Вечером, когда все разошлись по комнатам, я рассказывала Машке обо всём, что произошло, пока её не было. И не могла понять, интересно ей, или нет. Она не спала, лежала в кровати с открытыми глазами, но лицо её ничего не выражало. После того, как мы с ней говорили в конюшне, она снова превратилась в живую куклу, играющую человека.

Я не знала уже, что придумать, чтобы она снова сделалась настоящей и наконец в отчаянии сказала:

- Знаешь, а мы с Веркой мертвеца недавно нашли. Здесь, у фермы.

Эту историю рассказывать я совсем не собиралась, я старалась, как обещала Олегу, её начисто забыть, не знаю, как с языка сорвалось.

А Машка-то! Она повернулась ко мне, приподнялась на локте:

- Как - мертвеца?!

И я рассказала ей всё, кроме разговора с Олегом. Машка предложила:

- Слушай, а давай расследуем, куда он делся!

- Давай! — не раздумывая, согласилась я.

Конечно, из-за нарушенного обещания меня немного угрызала совесть, но Олег должен меня понять. Машку надо было срочно вытаскивать из этого безразличия. И если ей интересно играть в сыщика - я тоже стану играть изо всех сил. Плевать на опасность! Тем более, что мне самой было интересно, куда девался мёртвец.

ГЛАВА 8

- Где он лежал?

- Вон тут, видишь эти камешки? Проведи от них прямую - на склоне канавы, почти в самом низу. С

дороги не видно, а если от леса смотреть - очень даже хорошо. И монетку я здесь нашла.

Машка задумчиво смотрела в канаву:

- А как он лежал?

- То есть? Тихо так, не дёргался, не орал...

- Не, я серьёзно.

[асызгуль]

- На боку, наверное... Да, точно, на левом боку. Голову склонил вот так, - я продемонстрировала на себе. - Правая рука сверху свисала на землю - ну, правый бок был выше левого...

- Значит, его сбросили.

- Конечно, как же ещё!

- Между прочим, совсем не обязательно. Могли и здесь пристукнуть. На месте. Но тогда бы он лежал по-другому. Вот так, - Машка закатила глаза и осторожно упала на траву. Потом встала и отряхнулась.

Я тихо радовалась. Дело в том, что утром, за завтраком, и позже, в школе, Машка была совершенно как отмороженная. Делала и говорила только то, что полагается - ни словом, ни жестом, ни взглядом больше. И только сейчас, когда после обеда я повела её показать место, где лежал убитый, она стала вести себя нормально. Она стояла и рассуждала:

- Утащить его могли в лес. На поле, конечно, закапывать удобней, там земля мягче, но будет видно, что свежевскопано. А им надо было замести следы.

- Какая разница - будет видно, не будет! На эти поля кроме нас никто не ходит. Ну, разве что за кизилом пойдут по краю, но поле-то большое, и если по-умному, закопали бы мертвеца в се редине, никто бы даже свежей земли не заметил. А через неделю она и свежей быть перестала бы. И потом, ну заметят - так ведь там нету таблички, что могила.

- Х-ха, подумают, что кто-то клад искал!

- Хотя бы и клад... Наверняка убийцы не предполагали, что мы с Веркой будем ночью лазить по лесу. Думали, никто не видел этого... человека. И зарыли наспех, как придётся. Понимаешь, если даже заметят свежекопанную землю на поле, думать могут что угодно, но наверняка не узнают пока не раскопают. А кто станет делать дурную работу? Деревенские, что ли? Ой, не смеши! О! Я придумала. Когда сказала "раскопают"... Понимаешь, у них лопаты не было, потому они сразу не зарыли этого... Ну кто станет с собой в машине лопату возить? Так они поехали за ней как раз когда мы с Веркой проходили здесь!

Я подыгрывала Машке. Она почему-то не желала признавать, что убитый мог оказаться конокрадом. Даже предполагать не хотела такое.

- Смотри, - позвала она меня, - вон тут его тащили.

Она указывала на землю. Я подошла - трава как трава. Левей и правей точно такая же.

- Где?

- Ну вон, ты что, не видишь? Царапина на земле, - Машка присела на корточки и раздвинула сухие стебли.

- Хочешь сказать, его тащили?

- Конечно. Не на тачке же везли!

- Могли на плече унести.

- Мёртвого? Фу!

Если честно, мне не верилось, что еле заметный след на сухой земле был оставлен туфлями убитого. Скорей всего, это то место, куда я пыталась воткнуть ветку, чтобы обозначить, где нашла двадцать пять копеек.

- Смотри, вот ещё, - Машка прошла к опушке и звала меня. Там я тоже не увидела ничего особенного. Ну, трава. Ну, прошлогодние сухие дубовые листья. Ну, шляпки желудей. Ну, муравейник. Но, хоть меня убейте, ничего больше нет.

Потом мы двинулись дальше. И снова на самой обычной земле Машка замечала помятую траву, след каблука, сломленную веточку, ещё какие-то мелкие приметы того, что один человек волок другого.

Вдоль опушки дубовых зарослей, между кустами созревающего шиповника мы вышли в сосновые посадки. Не в те, старые, выше по склону, где росли грибы и где разбились Машка с Карагачем, а в молодые. Лесники высаживали сосенки рядами на каменистых горных террасах, чтобы укрепить склоны. Земля здесь светлей, чем в лесу, желтоватая, глинистая, пополам с беловатыми камнями, похожими на грязные комья манки. Трава растет редкими длинными стеблями. И вот тут-то я увидела то, что Машка углядела ещё рядом с дорогой: неглубокие, но вполне отчётливые извилистые бороздки.

- Ой! И в самом деле, тащили!

- Ну вот. А ты не верила.

- Слушай, ты натуральный Чингачгук... Что ж он, убийца, один был, что ли? Если бы вдвоём несли, следов бы не осталось - один за руки, другой за ноги.

- Почему, могли быть и вдвоём. Один трупа тащил, другой машину караулил.

- Да они бы заперли машину, и всё. Дорога-то пустая, никто по ней не ездит.

- Откуда им знать? - возразила Машка. - Вот и сторожили на всякий случай. А то, прикинь, вернулись бы они... такие, усталые, но довольные, что избавились от убитого, а машины - тю-тю!

Терраса, по которой мы шли, постепенно опускалась в долину, земля стала темнее, и вдруг из-за сосновых веток перед нами открылся старый карьер. Здесь раньше экскаватором грузили в самосвалы плодородную лесную землю для каменистых севастопольских огородов, а потом стали закапывать погибшую от болезней скотину. Это было легко - сваливаешь тушу под самый откос и обрушиваешь землю сверху.

В Яблоневом старый карьер называли скотомогильником. Здесь похоронили Карагача.

Под откосом, рядом с поросшими травой холмиками, отмечавшими места, где зарыли павших коров, была куча земли, на которой трава не выросла.

Могила лошади двухмесячной давности.

А возле неё выделялась ещё горка земли, темноватая, не подсушенная ветром.

Могила человека.

Я просто окаменела. Как вышла на карьер, так и замерла.

Надо ж было этим идиотам закопать своего мертвеца рядом с Карагачем!

Надо ж было Машке найти след!

Надо ж было ей пройти по следу до конца!

Понимаете, конечно, я знала, как добраться до могильника, но была там всего один раз и заходила снизу, от шоссе. Если бы мне хоть в голову пришло, куда мы выйдем, я бы что-нибудь придумала ещё у фермы, отговорила бы Машку искать следы...

[асызгуль]

Ничего не подозревающая Машка осторожно спустилась по осыпающемуся срезу карьера, вытряхнула землю из кроссовка и спокойно прошла мимо того места, где лежал её лучший друг, её Карагач, без которого она не хотела жить на свете...

Поковыряла ногой свежую насыпь:

- Смотри, Светка! Эту кучу недавно накидали! На откосе следы от лопаты. И корни срезаны, не успели засохнуть...

Я думала, что делать, поэтому автоматически повторила за ней:

- Ага, не успели засохнуть...

- Значит, его здесь похоронили! Знаешь, какой вывод? Тот, что никакие не приезжие убили. Это наши. Значит, ты говорила правильно, он был конокрадом. Только деревенские про этот могильник знают. Хотя, может, случилось так, что ехали люди по трассе и сюда свернули, посмотреть, куда эта дорога ведёт. А привела она к могильнику. И они отметили, что уж очень подходящее для их делишек место... Нет, ерунда, тогда бы они и в этот раз снизу заехали. Это наши. Кто бы ещё знал про короткий путь сверху?

Пока Машка говорила, у меня потемнело всё перед глазами и я испугалась, но оказалось, что просто солнце зашло за облако.

По высокому осеннему небу лениво плыли отдельные крупные облака...

Снова брызнул солнечный свет, и слева от меня как фонарики вспыхнули оранжево-красные дозревающие ягоды на шиповниковом кусте. Машке солнце било в спину, и она казалась тёмным тонким силуэтом у коричневых куч земли, которыми заканчивался склон, поросший жёлтой травой.

Под этой землёй лежал мёртвый Карагач.

Под этой землёй лежал неизвестный.

Над ними трава, сосенки, уходящая в небо гора. А им темно. У них навсегда темнота и черви...

Тут сразу же вспомнилась глубокая вмятина на лбу у мертвеца и накатила тошнота. Ну вот, а хвасталась сама перед собой, что мёртвые - не противно... Машка забеспокоилась:

- Э! Свет! Что с тобой!

Я сделала несколько глубоких вдохов... Сколько не учил Роман Иванович аутотренингу, никогда не получалось его применять, когда становилось плохо. Но, кажется, всё-таки не вырвет. Машка уже была рядом и тревожно заглядывала мне в лицо. Я сказала:

- Все нормально... Пойдём... отсюда. Скоро уже тренировка.

Машка покладисто кивнула:

- Конечно, пойдём. В конце концов, мы же не будем его экс-гу-мировать...

Мы быстро зашагали вверх по той же самой террасе, по которой пришли. Снова Машка впереди, а я - сзади, глядя ей в спину. Стоило отвести глаза от узкой спины в коричневом свитере в сторону, как начинало в каждой тени мерещиться лицо убитого, особенно, если в этот момент облака закрывали солнце. Сначала я никак не могла понять, почему не могу спокойно думать о сегодняшних прыжках. Потом сообразила.

Пока я не увидела, что мертвец засыпан той же землёй, которая укрывала Машкиного Карагача, он был для меня вроде ненастоящим. Как будто я не просто читала детектив, а в нём участвовала, но было не очень страшно, ведь это всё-таки выдумка. Теперь стало понятно, что видели мы настоящую смерть, смерть человека, который был таким же живым, как Карагач... И, может, таким же смелым... И, может, не был ни бандитом, ни конокрадом...

Короче говоря, точно так же как не должен лежать рядом с коровами смелый караковый жеребец, точно так же не должен там лежать человек! Никто не должен лежать в земле забытый - без памяти о нём, без знака, без следа погибшей жизни. Это неправильно, нечестно, несправедливо!

И я решила, что надо дать знать об этом человеке в милицию. И надо рассказать Машке о том, где похоронен Карагач. И ещё - поступить в школьный поисковый отряд, разыскивать и хоронить останки солдат, погибших здесь во время Великой Отечественной...

***

После тренировок я задержалась в седловой, развешивая сушиться влажные потники. Арсен позвал:

- Давай скорей!

- Как хочу так и делаю!

- Ты чего, телек не будешь смотреть?

- А что там?

- Ты забыла? Передача про нас!

- Подожди, она разве сегодня?

- Конечно, сейчас же вторник! А ты что, во времени затерялась? Как у Стивена Кинга? Надо же, совсем забыла!

Арсен, как всегда, спешил заранее. До передачи Денисюка оставалось ещё полчаса. Все собрались в гостиной. Даже Витька сказал, что, раз лошади ещё после тренировки не остыли, кормить-поить он будет попозже, а сейчас... ну можно, он тоже посмотрит, чего там наснимали. Тётя Оля ему разрешила. Это его счастье, что Владимир Борисович, как только мы завели в конюшню лошадей, уехал в село.

Мы посмотрели конец какой-то нудной передачи на украинском языке, потом долго шла реклама и наконец под сигнал трубы - кажется, это была побудка, та-та-а, та-та-а, та-та, та-та, та-та-а... - появилась заставка, карта Крыма, на которой алели буквы "Островитяне".

Я поудобней устроилась на диване и предвкушала, что сейчас увижу, как спокойно, по-деловому, буду рассказывать о нашей ферме... Машка сидела рядом, обхватив колени руками и пристроив на них острый подбородок. После заставки на экране появился Денисюк с микрофоном в руке. Он был ещё красивей, чем в жизни.

- Здравствуйте! Наша передача продолжает знакомить вас с теми крымчанами, которые не опустили руки в борьбе с жизнью, с теми, кто эту жизнь способен изменить и сделать именно такой, какой она должна быть. Для этого сегодня я приглашаю вас в детский дом. Не совсем обычный детский дом. Настоящую ферму кентавров.

Голос Денисюка продолжал рассказывать о нас, но его изображение сменилось лошадьми.

Первыми "параллельные брусья" прыгали Арсен с Баянистом. Потом показали Верку со Змеёю, хотя на самом деле они были в самом конце смены. Ну да, конечно, Баянист - тёмно-гнедой, а Змея - вороная. Мой золотой Боргез на фоне жёлтого песка и выгоревшего склона смотрелся бы не так красиво.

[асызгуль]

Арсен, увидев себя, стал гордо на всех оглядываться: вот, мол, какие мы с Баянистом классные. Верка делала вид, что ей всё равно, как будто её каждый день показывают по телевизору. Я решила тоже вести себя гордо, когда настанет моя очередь, только жалко, что меня снимали одну, а не с Борькой. Аня сказала Арсену:

- Вперёд сильно лезешь на прыжке.

Это она явно из вредности, их с Виннифред - а Винни светло-гнедая, блёклая - показали только общим планом, издалека.

Дело в том, что когда лошадь прыгает, всадник, чтобы не мешать ей сделать прыжок, должен приподняться на стременах и наклониться вперёд. Это называется "отдать корпус". Арсен иногда действительно корпус отдаёт слишком сильно, со стороны кажется, будто он хочет прыгнуть впереди Баяниста. И Владимир Борисович его ругает, ведь всадник с конём должны находиться в равновесии. Чересчур вылезешь на шею лошади при прыжке - перегрузишь ей перед, она может сбить жерди. А если препятствие "мёртвое", то есть жерди у него прочно закреплены и не падают от удара, тогда оба, и двуногий и четвероногий, полетят кубарем.

Да, так вот, Арсен, когда его снимали, прыгал совершенно чисто. Просто Ане захотелось поизображать тренера.

Она поняла, что мы её не поддерживаем, и упрямо заявила:

- Вот сами сейчас увидите. Ещё раз покажут - обратите внимание.

Как по заказу Арсен с Баянистом снова появились на экране. И мы следили во все глаза.

Вот Арсен заводит Баяниста на препятствие, жеребец сокращает мах галопа, чтобы оттолкнуться в нужном месте... Камера приблизила их, взяла крупнее, весь кадр заполнили морда и шея гнедого, вытянувшегося в прыжке и лицо его всадника...

Нет! Не может быть! Нет!

Я словно оглохла, не слышала, как обсуждают прыжок наши и что говорит из динамика телевизора Денисюк.

Точно такой ж кадр я видела в бархатном альбоме Владимира Борисовича. Такой же, но неподвижный. Не только парень со снимка был похож на убитого конокрада. На них обоих походил Арсен.

Так походил, как может походить мальчишка на того взрослого, в которого потом превратится.

Так походил, как походит сын на отца...

Меня затеребили:

- Светка, ты куда смотришь?! Зырь, тебя показывают!

- А? - я сощурилась, встряхнулась, посмотрела на экран.

Лучше бы я этого не делала! Из головы сразу вылетели Арсен, мертвец и всякие фотографии. На экране важничало жуткое рыжее чучело, морда у чучела была сплошь заляпана омерзительными здоровенными веснушищами, глаз вообще не было видно и нос был красным.

Мне захотелось превратиться в микроба и завалиться между диваном и его подлокотником. Фотогеничная! Журналистка! Ага, раскатала губы, машинку губозакатывальную покупай!

Я тихонько сползла с дивана - хорошо ещё, что сидела на том конце, что ближе к дверям! - и выскочила за порог. По дороге успела услышать, как идиотски-важным голосом вещаю о том, что классно быть спортсменкой и что личная жизнь спорту только мешает.

Никто не заметил этого бегства, все так и впились глазами в телевизор, так и наслаждались моим позором...

На улице было прохладно. Это хорошо, никогда раньше не думала, что выражение "сгореть со стыда" нужно понимать вполне буквально - лицо у меня так и пылало, казалось, что кожа вот-вот лопнет.

У ворот конюшни сразу стало легче - на меня пахнуло родными запахами - соломы, сена, лошадей. Боргез как всегда заржал, увидев меня. Заржал тихонько, одним трепетом ноздрей. Вот уж кому совершенно будет без разницы, даже если я не веснушками, а язвами покроюсь. Он всё равно не перестанет меня любить... Я похлопала его по шее и прислонилась к тёплому боку.

И зачем надо было фантазировать, придумывать всякие глупости? Таким как Денисюк - высоким, красивым - на телевидении самое место. А рыжим-конопатым идиоткам лучше сидеть и не рыпаться.

Ну и ладно, раз не суждено стать телеведущей - ничего не поделаешь. Зато мы с Боргезом будем прыгать лучше всех. И обязательно попадём на Олимпиаду. Пусть не на эту, но на следующую - точно. А если ты прыгаешь любой самый сложный маршрут без единого повала, всем глубоко будет наплевать, что ты похожа на чучело...

- Света... Ты здесь?

Машкин голос. Я приподнялась на цыпочки и выглянула из-за спины Боргеза.

- Ты чего ушла, не досмотрела? - спросила Машка.

- Иди ты! Ещё спрашиваешь!

- Да что такое-то?

Кажется, сейчас я заплачу...

- Ну что ты слепая, да? Не видела, да? Ужас такой... Хоть бы в школе никто эту передачу не посмотрел! - так и знала, слёзы потекли, значит, завтра глаза опухнут...

- Светка, да ты что, совсем?! Ты так классно говорила! Всем понравилось.

- Ага, "понравилось"...

- Ты что, не веришь мне? Я что, тебе когда-нибудь брехала?

Точно, мы с Машкой всегда говорили друг другу правду. Если, конечно, не считать моё враньё насчёт похорон Карагача...

- Так что, нормально было?

- Конечно, ещё как! Пошли домой, чай пить!

Мне стало легче. Ну да, никто ведь не знал, что я в мыслях уже считала себя телезвездой, что вообразила - а всё этот придурок-оператор! - будто некрасивая физиономия станет красивой только оттого, что её сняли на видеоплёнку. Никто и не ожидал, - разумеется, кроме меня, - увидеть фотогеничную рыжую девушку. И я на экране совсем не показалась необычной. Конопатая? Красноносая? Нормальное Светино состояние.

[асызгуль]

Ладно. Может, и всё это к лучшему, может, хоть Денисюк перестанет сниться. А то, представляете, в каждый сон лезет. То я его спасаю от хулиганов, то помогаю пробраться мимо охраны, чтобы снять обалденный сюжет. И везде он такой красивый, такой уверенный. Даже когда его бьют.

... Мы дошли почти до крыльца, когда у меня мозги окончательно встали на место и я вспомнила, что хотела сказать Машке.

- Подожди. Давай пойдём... ну хоть под навес. Я тебе такое расскажу!

Под навесом пахло пылью. Я споткнулась о борону, которой разравнивают конкурное поле, и чуть не грохнулась. Хорошо, что Машка поймала меня:

- Осторожней! Ну, что ты хотела?

- Помнишь, я тебе говорила, что у Борисовича есть фотка, на которой - убитый в молодости?

- Ну, помню.

- Так знаешь, на кого он ещё похож? На нашего Арсена!

- Да ты что?!

- Точно! Вот когда показали, как он прыгает, во второй раз, крупно, я увидела - это копия - тот снимок!

У Машки оживилось лицо:

- Ты уверена?

- Сто процентов! - я слегка стукнула по набитому тренировочному мешку. Мешок закачался и я от избытка чувств предложила:

- Давай грушу попинаем!

Машка отвернулась:

- Нет.. Не хочу.

- А чего?

Она уставилась в пол. На щербатом сером бетоне - одинокие соломинки, пара высохших "яблочек" конского навоза...

- Знаешь, Светка, я решила бросить единоборства.

- Почему?

- Когда... Когда Кори погиб, я поняла, что всё это - боксы, кикбоксинги, каратэ и прочее - ерунда. Только дети думают, что если ходишь в секцию, это всегда поможет. Ты можешь быть суперсильным, супербыстрым, но если... если кто-то у тебя умирает, ты нич-чего, нич-чегошеньки не сможешь сделать. Со всей своей силой! И я не хочу... заниматься ерундой.

Я ударила мешок сильнее. Он снова закачался. Заскрипела верёвка.

- Э, девчонки, чего вы прячетесь? - нас нашёл Витька. - Там все уже чай пьют!

- Ну и ладно, - буркнула я, остановив мешок ладонью.

Витька не уходил:

- Слушай, ты здорово завернула - про спорт и культуру! А то они там, в городе, блин, все думают, что мы здесь совсем серые. А ты ка-ак врезала!

Ей-богу, Витька не издевается! Я осторожно спросила:

- Что, в самом деле ничего получилось?

- Ну! Ещё как! Ладно, идите чай пить!

Мне совсем не хотелось возвращаться в дом, но выбора не было - с одной стороны меня за руку схватила Машка, с другой - Витька:

- Пошли!

К чаю Аня и тётя Оля нажарили пирожков с повидлом из диких груш. Мы каждую осень собираем эти груши в лесу. Аня делает очень вкусные пирожки, в пирожковом деле тётя Оля ей помогает, а не наоборот. Аня вообще любит готовить и у неё здорово получается, но из вредности она не хочет это делать каждый день, хотя мы с Машкой предлагали: давай мы будем посуду мыть, когда будет твоя очередь, а ты будешь помогать готовить вместо нас.

На пятом или шестом пирожке, почти наевшись, я вдруг сообразила, что надо было сделать уже давно, сразу как только предположила, что убитый мог быть конокрадом.

Надо было проверить защиту нашей конюшни.

Я вылезла из-за стола, как положено, сказала: "Спасибо", оделась и побежала во двор. Машка за мной не пошла, хоть я и делала ей знаки. Она медленно жевала, смотрела на тарелку с пирожками и о чём-то думала.

Акташа уже спустили с привязи, и он весело запрыгал рядом со мной, думая, что сейчас я с ним буду играть.

Была половина девятого и Витька уже запер конюшню. Конечно, он ещё не спал, но я не стала стучать. В конце концов, мне же надо узнать, как можно забраться в конюшню, а не как из неё, запертой, выйти. Собственно, путей было только два. Через чердак или через вторые ворота. Я представила себя конокрадкой и поняла, что обратила бы внимание исключительно на эти два места. На первых воротах, выходящих к дому, - решетка, и окна тоже зарешечены. Не от воров, оконные решётки стоят изнутри, чтобы лошади не могли выбить носом стекло и пораниться. Потом я поняла, что если полезут через чердак, будет слишком много шуму. Чердачный вход заколочен, придётся отдирать доски, на самом чердаке сложены запасные стойки для препятствий и жерди. Пробраться по ним без грохота просто невозможно, самый сонный конюх проснётся, поймёт, что на ферму пытаются залезть и позвонит в село, Владимиру Борисовичу и в милицию. Как и на всех конюшнях, центральный проход был сквозным. Пользовались мы только ближними к дому воротами, вторые открывали только в жару. Осень, лето и весну они стояли запертыми. Ну, запертыми-то запертыми, но гвозди, которыми была прибиты цепи, соединённые замком, выходили остриями наружу и снаружи были загнуты. Так что если очень захотеть и как-нибудь избавиться от Акташа, дверь можно открыть почти без шума. Разогнуть гвозди, осторожно постучать по остриям, чтобы выбить их внутрь. Потом расшатать, то потягивая на себя ворота, то снова прижимая их к косяку, так чтобы между створками образовалась щель. В эту щель просунуть руку с клещами и выдрать гвозди совсем. Зайти потихоньку в конюшню, продеть метлу в ручку двери дежурки, чтобы конюх, если даже проснётся, не смог выйти. Аккуратненько перекусить клещами телефонный провод, выходящий на крышу... И всё - выводи сколько угодно лошадей! Ограда не помешает, она проволочная, чтобы коровы на территорию не лезли и просто для порядка. От людей с их умелыми ручками и орудиями труда она - не защита.

[асызгуль]

Мы с Акташем обошли конюшню и задумчиво постояли у задних ворот. Здесь не было бетона, росла трава, и на траве виднелись два отчётливых, словно циркулем проведённых полукруга - когда летом ворота открывали, створки обвисали на петлях, сминая траву и царапая землю.

Сначала в голову пришла система сигнализации с помощью пустых консервных банок, бутылок и прочей шумной мелочи. Запутать, например, проход леской, а на леску всё это подвесить... Но такую сигнализацию надо устанавливать изнутри, иначе грохочи-не грохочи, конюх не услышит. А если делать это, сразу же, естественно, спросят "Зачем?". Скажешь "От конокрадов", - в лучшем случае посоветуют бросить дурью маяться, а в худшем начнут расспрашивать, с чего это я взяла, что на конюшню ожидается конокрадский налёт. Если промолчать, опять же скажут: "Не майся дурью", - а рассказывать про убитого нельзя...

И тут я вспомнила, что под навесом, там, где телега, борона и Машкин тренировочный мешок, в углу лежит небольшая кучка цемента.

А под воротами - щель. Если в щель натолкать камешков и замазать цементом... Всё равно наши до следующего лета ворота открывать не будут.

В траве я нашла кусок волнистого серого шифера - их тут много валяется ещё с тех пор, когда деревенские грабили пустые коровники. Цемент под навесом ссохся, его пришлось долго скоблить этой же самой шифериной. Акташ наскобленное понюхал, расчихался, и мне пришлось своим платком вытирать ему нос - не хватало ещё, чтобы наш пёс зацементировался!

Потом я насыпала цемент на шиферную плитку и размешала его с водой из уличного крана, под которым замывали ноги лошадям после тренировок. Камешки искать не надо, ведь мы живём в Крыму, где камни словно сами по себе прорастают из земли. Замазывать щель пришлось прямо пальцами, не было времени искать мастерок или что-нибудь вроде него, подходящее. Так что работа получилась на славу - ну, насколько видно было это в чёрной тени, которую стена конюшни отбрасывала при свете прожекторов. Только потом отмывать пришлось не одни руки, а ещё и штаны, хорошо, что я не надела джинсы, вышла в одних стареньких "спортивках". У крыльца дома стоял "газик" - вот чёрт, я провозилась так долго, что уже Владимир Борисович приехал за тётей Олей, значит, больше десяти вечера! Вымыла руки, торопливо замыла пятна на штанах... А то застынет цемент, будут они стоять в уголке, хоть я из них давно выйду!

- Света! Ты где была, мы тебя искали!

- Я траву для Боргеза рвала, тёть Оля!

- Ну нельзя же так поздно... - меня ещё немного поругали, Владимир Борисович покачал головой: "Гулёна..." и я, довольная, что не пришлось объясняться по поводу мокрых штанов, юркнула в нашу комнату. И тут - здорово! - на меня накинулась Машка:

- Ищу тебя, ищу!

ГЛАВА 7

Мы выключили свет, и Машка заявила:

- Слушай, Светка, надо это дело расследовать.

Я согласилась:

- Точно. Вдруг тот мужик приходил, чтобы увидеть Арсена?

- Это одна версия. Есть ещё две: он может быть просто конокрадом, или Арсеновским папашей и конокрадом одновременно.

- Тогда уже не две, а четыре версии. Ведь он мог быть бандитом или невинным человеком, которого за что-то убили бандиты. Нет, даже пять - он мог быть милиционером, который проник в мафию, а его вычислили и убрали.

Машка упрямо тряхнула головой:

- Нет, эти версии никуда не годятся. Откуда пришлые бандиты узнали бы про могильник? А если даже узнали бы, то поехали бы туда прямо с дороги, не стали бы сначала подниматься до фермы – рисковать, что их оттуда заметят, - потом вываливать убитого в канаву, потом уезжать, потом снова приезжать и ещё вручную волочить его чёрт-те сколько по соснам, чтобы закопать. А местных бандитов у нас нет. Настоящих, я имею в виду. Ну, может, только Кругляш. Просто он не дурак, тоже не стал бы сначала тащить тело на гору, а потом - с горы. Согласна?

- Ладно, только тогда твоя версия, что убитый был просто конокрадом, тоже никуда не годится. Я точно помню, что он и тот... Коля Зуенко с фотографии - один к одному.

- Ты что, про Перри Мэйсона не читала? Вот если бы у тебя в тот момент, когда ты смотрела телевизор, была фотография, и ты могла бы на экране остановить кадр и сравнить их...

- Слушай! Какая у Арсена фамилия?

- Что, сама не знаешь? Зуйков.

- Во-от. Зуйков - Зуенко. Почти совпадает.

- Это совпадение надо рассматривать в ряду других фактов.

Я не удержалась, захохотала. Вы бы тоже засмеялись, если бы увидели такую картину. Представьте: ночь, тёмная комната, сидит на кровати по-турецки пацанчик лет двенадцати - у Машки фигура типично мальчишечья, широкие плечи, узкие бёдра, грудь почти незаметна и роста небольшого - так вот, сидит такой ребёнок и изрекает: "Это надо рассматривать в ряду других фактов"!

- Чего ты смеёшься? - удивилась Машка. - Это ж тебе не гадание, это научная работа и всё должно быть строго по системе.

- Ну и пусть по системе, всё равно мне кажется, что просто конокрадом этот мужик быть не может.

- Тогда уж говори: "не мог". Итак, версия первая: убитый - конокрад. Какие факты её подтверждают?

- Только то, что ночью он шатался возле фермы.

- Вовсе и не только. Ещё и то, что это его фотография в альбоме у Владимира Борисыча... Хотя не факт, что именно его...

- Как не факт!? Я видела!

- Ты над этим трупом с фотографией не стояла - раз! И два - сколько времени ты смотрела на убитого? - Надо же, Машка почти слово в слово повторила вопрос Олега.

- Ой, недолго... Где-то минуту.

- Точно минуту?

- Может, меньше. Это Верка его долго рассматривала. И трогала ещё! Но она не станет опознавать фотку. Не хочет связываться.

- В любом случае, хорошо бы получить оригинал снимка...

[асызгуль]

- Машка, - меня снова разбирал смех, - сделай лицо попроще!

Она снисходительно улыбнулась и продолжила:

- Так что на конокрадскую версию у нас ничего нет. О том, что убитый мог быть отцом Арсена, говорит одно... Ой, нет! Тоже ничего точного!

- А фамилия?

- Случайное совпадение. Она может считаться дополнительной уликой только тогда, когда мы докажем, что Николай Зуенко и мертвяк - одно и то же лицо.

Нет, наверное, мне придётся привыкать к этому новому научному Машкиному языку. Пусть лучше она так смешно говорит, чем будет молчать и вспоминать Карагача, и улыбаться улыбкой, при которой только губы растягиваются... Я хмыкнула:

- Чтобы сравнить фотку и трупа, надо фотку украсть и труп выкопать.

Машка удивилась:

- Зачем выкапывать? Он ведь уже, наверное, разложился и вообще ни на какую фотографию не походит.

Меня пробрала дрожь. Она так спокойно говорит об этом! Но, в общем, понятно, ведь Машка убитого не видела, не чувствовала того, что чувствовала сегодня я на скотомогильнике. Для неё убитый всё ещё оставался чем-то вроде фигурки на шахматной доске или картинки в книге.

Машка продолжала:

- Сейчас напишем его словесный портрет...

Она встала с кровати, полезла к себе в стол за бумагой и ручкой, а я представила лицо убитого, покрытое копошащимися червями, сине-зелёное, как у мертвеца из фильма ужасов...

- Свет, Светка! Очнись! Эй! Давай, начинай...

Я с трудом проглотила стоявший в горле комок:

- Сейчас.

- Во-первых, он был высокий или низкий? Сосредоточься, - Машка положила на колени какой-то учебник и раскрыла новенькую тетрадку.

Что-что, а сосредотачиваться мы умеем. Это было первое, чему нас учил Роман Иванович. Если хочешь передавать свои мысли, необходимо уметь сосредоточиться на какой-то одной. Я привычно отбросила в сторону всё ненужное. И будто снова очутилась на ночной дороге...

- Скорее высокий. Он, знаешь, казался таким длинным... Метра два.

- Ну, это, может потому, что лежал. Ладно, записываю: роста среднего или выше среднего. До двух метров. Толстый или худой?

- Живота - пуза большого - не было, но не тощий, крепенький такой.

- Ага. Пишу: "телосложение плотное". Волосы какие?

- Чёрные. Причёсаны набок. Короткие.

- Лысины не было?

- Откуда я знаю? Может, и была на затылке. Я ж его не переворачивала.

- Хорошо, запишем: "волосы тёмно-русые или чёрные, короткие..." Понимаешь, ты могла не разглядеть, в темноте и тёмно-русые, и чёрные покажутся одинаковыми.

Я старательно удерживала в памяти лицо мертвеца, не давая ему превратиться в копошащуюся червями маску. Машка очень хорошо и последовательно задавала вопросы, так что легко было представить себя на занятиях по запоминанию и дисциплине мысли. В конце концов мы составили вполне нормальный словесный портрет: "Лицо квадратное, волосы начинаются высоко над бровями. Нос средний, немного сплющенный. Губы тонкие. Подбородок с ямочкой. Одет в чёрную водолазку, чёрную или тёмно-коричневую кожаную куртку, тёмные джинсы (или брюки) и чёрные туфли." В самый раз для конокрадского разведчика, кроме, пожалуй, туфель. Если бы я собиралась на разведку, я бы выбрала кроссовки, в них бегать удобней.

Машка перечитала описание с явным удовольствием:

- Вот! С этим уже работать можно. Сейчас составим план действий. Во-первых, надо сравнить словесное описание с фотографией у Владимира Борисовича. Это сделаю я, у меня свежий глаз, я сразу замечу, если что-то не совпадает. Я не-пре-дубеждённый эксперт, я ж до сих пор ни фотографию, ни трупа не видела. А то, что возраст разный - это ерунда. На описание мало влияет. Если у человека брови прямые, они такими... дугообразными не сделаются. Я имею в виду, у мужчин. У женщин - могут. Если волосики повыщипывать и карандашиком косметическим новые бровки нарисовать. Мужики таким не занимаются.

- А "голубые"?

- Ну, разве что "голубые"... Он что, на "голубого" был похож?

- Не-а, вроде нет.

- А много ты видела "голубых", что судишь? - спросила Машка прокурорским тоном.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Машка от смеха опрокинулась на спину, учебник и тетрадка соскользнули у неё с коленей, ручка упала и куда-то покатилась.

- Ага, толпы "голубых", - проговорила я, вытирая глаза, - кучи "голубых" так и лазят по деревне... - и вдруг вспомнила: - Слушай, когда я спросила тренера, кто там, на фотографии, он ка-ак насторожится!

В поисках ручки Машка залезла под кровать, и голос её оттуда звучал приглушённо:

- Интересно... Фу, ну тут и пылюка! Хотя это работает на обе версии. Во-первых, он бы насторожился, если бы знал, что этот Зуенко был папашей Арсена - ты же в курсе, он всегда не то чтобы пугается, но как-то душевно съёживается, когда речь заходит о родителях - вообще о родителях, не только о наших.

Я вспомнила наш разговор в машине:

- Точно! И сразу переходит на другую тему.

- Ага. А, во-вторых, если б этот Зуенко был трупом, тоже бы насторожился. Убить его мог только наш конюх, а любой из них бы тренеру точно сообщил.

- Ну нет! Я думаю, если даже конюх убил, он бы Владимиру Борисычу ничего не сказал! Потому что Владимир Борисыч не стал бы скрывать такое... Это ж убийство! Это ж преступление! Ну сама подумай!

Машка наконец отыскала ручку, вылезла из-под кровати и, отряхнувшись, сказала: