Много, грустно, оффтопно....

[shurick]

Сальери


- "Красная вода" - это, девочка, поворот такой. Когда твоя машина проскакивает "Красную воду", самое главное - не сбрасывать скорость. А так хочется хоть на мгновение приподнять правую ногу! Это несложно. Ничего не надо делать - просто перестать каждое следующее мгновение посылать мышце ноги приказ топить в пол педаль акселератора.
Может быть, у нормальных людей трусость и в пятках - именно туда уходит душа в разных каверзных случаях. Да, девочка, именно там душа встречается с собственной трусостью. Мы, гонщики - не просто нормальные люди. А может быть, просто ненормальные, понимаешь? У нас трусость не в пятках, а в нескольких мышцах правой ноги. Ждет, проклятая, своего часа, своей минуты, своей секунды. Сидит там, как пятая колонна генерала Франко в осажденном... что они там осаждали? Мадрид? Неважно.
Но в этом осажденном городе - моем теле - есть своя пятая колонна.
Ты когда-нибудь бывала на войне? А... Я тоже. Но несложно представить себе, что чувствуют простые солдатики, когда над их головой рвутся шрапнельные снаряды. Они перестают слушаться своего командира. Командир должен напрягать голос, чтобы его услышали.
Когда машина проходит "Красную воду", то голосовые связки у меня сводит судорога. Я кричу. Ребята в боксах, конечно, не слышат мой крик по радио, иначе сразу побежали бы к судье и попросили вывесить мне черный флаг. Или просто показали бы табличку, зазывающую в боксы. Здорово потешалась бы тогда орава телекомментаторов со всего света! На пит-стоп заезжает машина, механики вытаскивают упирающегося гонщика и передают в руки подоспевших санитаров. А у тех уже кляп, электрошок, смирительная рубашка... И я их, моих механиков, вполне бы понял. Не обижался бы на них. Потому что сам испугался бы своего крика, прозвучи он вслух хоть раз. Понимаешь, я кричу про себя. Кому надо, слышат.
Я ору всей своей полуразбитой армии. Я кричу обалдевшим солдатикам, которые держат позиции в мышцах шеи. Дрогнут они, побегут - и башка моя оторвется и полетит к чертовой матери в стенку под действием центробежной силы. Достанется вон тому промелькнувшему за отбойником фотографу на память. Хорош сувенир, а? Перчатки Алена Проста, рычаг подвески Нельсона Пике и шлем Пьерлуиджи Сальери с его же головой внутри. Брр...
Но ребята в мышцах шеи стоят насмерть. А вот служивые в правой руке празднуют труса. Им сейчас подниматься в атаку: большой палец должен приподняться и ткнуть в кнопку, переключающую передачи. А он не собирается этого делать!
И я грожу, стыжу, умоляю, взываю ко всем святым и отсылаю ко всем, кто со святыми и рядом не прогуливался. И я чувствую, как эти тупые, пустоголовые нейроны в серых шинелях зашевелились, стали сбиваться в кучки и строиться повзводно, как командиры ведут их вперед, и большой палец нехотя отрывается от уютной замши рулевого колеса, дергается на миллиметр вниз и нажимает эту проклятую кнопку, чувствуя сквозь толстую ткань перчатки ее противную пластмассовую прохладу. Это длится долго, может быть, полчаса или десять минут.
Хотя какой-то другой частью своего осатаневшего от крика сознания я вроде бы должен понимать, что это даже не секунда прошла, а так - мгновение. Должен, но... не понимаю. Потому что для зацепившейся за реальность части сознания это мгновенье, а что за мгновенье поймешь? Зато другая часть сознания, погрязшая в делах моей несчастной армии, успевает за это время предъявить испуганным солдатикам все ораторские козыри: вам же хуже будет, дураки, если не послушаетесь. Они в итоге, как правило, слушаются. Но как же дорого мне это обходится!
И в пролетающую мимо реальность не веришь. Тем более, что в самый страшный момент, когда надо слать приказы сразу по нескольким адресам, просыпается моя трусость.
Да, она сидит в нескольких мышцах правой ноги. Да, она ждет своей минуты, своей секунды, своего мгновения. И когда я куда-то отвлекусь, она подговаривает этих нестойких, неоловянных солдатиков из правой ноги чуть-чуть ослабить давление на педаль. Она, моя трусость, знает, что когда машина проскакивает "Красную воду", самое главное - не сбрасывать скорость. Ей плевать - она хочет сделать по-своему. Одного она не знает.
Что чем быстрее ты проходишь этот поворот, тем больше у тебя шансов удержаться на траектории.
Иногда я просыпаюсь по ночам. Мне снится пыль и прогретый воздух над асфальтом. Он слоится и зримо перемешивается, как вот этот сухой мартини в бокале. Только в тот воздух позабыли кинуть ломтик лимона и трубочку.
Понимаешь, девочка, это классная сцена. Держу пари, она бы украсила любой фильм. Люди платили бы деньги за то, чтобы в душном зале кинотеатра смотреть ее на невинной простыне экрана.
А я смотрю это каждую ночь. Совершенно бесплатно. С тех пор, как в толстый справочник Формулы-1 появился повод вписать фамилию и имя Пьерлуиджи Сальери. Да, гонщик я. А ты думала, я тебе лапшу на уши вешаю? Что значит "не пьют перед гонкой"? Гонка завтра, я завтра пить и не буду. А сегодня я уже все проехал, что надо. Поэтому я сейчас не гонщик, а просто Сальери.
Ты, кстати, не слышала, был такой композитор старинный? Был. Мой пра-пра-пра-прадедушка Антонио. В сундучке с семейными реликвиями лежат старая нотная тетрадь, скрипка и череп его друга Моцарта. Поверила? А это я пошутил так. Знаю, что неудачно. Просто никак не могу решиться рассказать тебе продолжение сна. Можно еще немножко философии?
Трудяга Антонио, конечно, никакой не мой предок, просто однофамилец. И никого он, конечно, не травил. Все остальное, кажется, правда. Да точно, я же специально книги читал. Интересно все-таки. Тот Сальери, кстати, большой успех имел в свое время. Театры ставили его оперы. Моцарту, наоборот, везло не очень-то.
Ну Бог с ним, с Моцартом. Дорасскажу тебе про мой сон. А? Что Сальери? Ничего. Моцарт ушел, а музыка осталась. И тут-то все вдруг поняли. Чего, чего поняли... Обижусь сейчас. Слушай, если так запала на музыкальную тему, книжки почитай про музыку. А сейчас меня слушай. Вот видишь фото в журнале? Это я, а это моя машина. Цени момент. Перед тобой настоящий, живой пилот Формулы-1! Пока живой.
Потому что дальше в моем сне происходит вот что. Слоящийся воздух разрывается и в кадр вкатывается колесо. И я вижу, что оно скользит поперек дороги, поперек своего вращения. Это все происходит медленно, издевательский такой жуткий рапид. А? Рапид - это съемка так называется замедленная...
Поскольку все происходит медленно, я успеваю все разглядеть. Горячая и мягкая, как смола, резина пытается зацепиться за асфальт. Она приклеивается к нему, тянется, но маленькие прикипевшие к дороге кусочки рвутся, точно слеплены из плохой жевательной резинки. И, пока есть время, я успеваю крикнуть трусости того парня, что сидит за рулем этой машины: "Видишь, голубушка, что наделала? Ведь в "Красной воде" самое главное..." И тут осекаюсь, поскольку вижу, что за рулем этой машины сижу я.
Такой вот сон. Мне ведь давно пора быть на пенсии. В тридцать три продолжают звезды, а посредственности вроде меня готовятся писать мемуары. Я и в команду-то эту попал практически случайно. Мой послужной список выглядел убого...
Понимаешь, девочка, Формула так устроена - одним везет, другим нет. А эти сказки про то, как у любого из хороших парней обязательно будет хоть один настоящий шанс, это, понимаешь, разговоры для бедных.
Тебе нравится моя машина? Мне тоже. Мы с ней нашли друг друга и я просто всем показал, что она умеет отлично ездить. Нет, какая тут мистика, просто в нужный момент выяснилось, что других более-менее приличных пилотов нет под рукой...
Я ведь себя не переоцениваю. Может, другой бы сделал то же самое не хуже! Может, девочка, может быть! Но в сослагательном наклонении хорошо рассуждать, когда куда-то не успел или чего-то не сделал, понимаешь? Поэтому теперь пусть так рассуждают те, кто мог бы быть на моем месте! Пусть, пусть они рассуждают! Пусть... А я не буду, поскольку там я был.
Я ее увидел на тестах. Ее же делал Мауро Форгрьери... Ты хоть знаешь, девочка, кто такой Мауро Форгьери? А кто такие Сенна, Лауда, Мэнселл, фон Кирштайн? Я тоже не знаю. Последнего. Остальных знаю. Это я шучу так, потому что волнуюсь. Не обращай внимания. Слушай музыку. Моцарт, понимаешь, ушел, а музыка осталась. И не думаю, что он ТАМ над этим сильно задумывается.
Так вот, Мауро Форгьери - известный конструктор. На "Феррари" работал. Но потом его оттуда попросили. В Формуле, девочка, такое бывает. Что? Нет, он делал хорошие машины. Те, кто делает плохие машины, те вообще в Формуле не работают. Но, наверное, парень, который занял его место, делал машины еще лучше. А Форгьери пришел сюда.
И вот какую машину он сделал. Ее назвали Ламбо. Ламбо. Малышка Ламбо. Моя Ламбо. От мотора Ламборгини. Ты, в сущности, несчастный человек, понимаешь ли ты это? Не обижайся, я честно. Нет, не шучу. А потому что ты заткнешь уши, если услышишь, как поет двенадцатицилиндровый Ламборгини. А я это буду слушать, как музыку.
Моцарт? Ну да. Молодец, за это я тебя и ценю. Умеешь разговор поддержать. Слушай, тебе надо срочно выучить, кто такой Лауда, и можно будет выйти в высшее общество. Шучу. Лауда? Гонщик, гонщик такой.
Так вот, внутри машины есть мотор. Знаешь? Ну, как здорово! Тогда нам будет проще гораздо. У гоночного мотора бывает восемь цилиндров, десять и двенадцать. Двенадцать - редкость. Такой был только у Феррари и у нашей Ламбо. Восемь цилиндров - это так, только воздух сотрясать. Десять - это нормально. Не хуже, чем двенадцать. Даже лучше - надежнее. Там, понимаешь, меньше деталей, которые в сложный момент могут ни с того, ни с сего сломаться. И там, где трасса медленная, десять цилиндров однозначно тянут лучше. Но в Монце... Или даже тут, в Бельгии. Особенно, когда проходишь "Красную воду". Знаешь, как хочется затормозить, когда под твоим капотом аж двенадцать цилиндров? И как невозможно это сделать?
Правда, когда я ее увидел, то еще не знал, что такое двенадцать цилиндров. Вернее, знал, но не чувствовал. Почувствовал скоро. Двенадцать - это когда быстрый поворот проходишь так, как будто у тебя в запасе парочка запасных жизней. И чувствуешь, что притормозить - значит оскорбить и машину, и все ее двенадцать цилиндров. И, самое главное, себя.
Понимаешь, это была не самая лучшая машина. Но что такое "самая лучшая?" Это все равно что сказать "самый лучший мужик". Можно так сказать? Ты считаешь, можно? Ты просто очень молода, моя девочка.
Вот этот, с гитарой, лучше меня? А почему ты тогда со мной сидишь? Ах, рассказываю интересно... Да. А он играет хорошо. Но он еще и красивый вон какой. И в своем ремесле, наверное, талантливый. А у меня же самый низкий среди гонщиков рост, самый кривой нос, самые курчавые волосы и вообще внешность неказистая! И к тому же я - посредственность. Но ведь ты же сидишь тут и слушаешь меня, значит, что-то ты во мне нашла? Вот. Вот и думай.
Были хорошие машины - Феррари, МакЛарен. А мне нравилась моя Ламбо. Да, я воспринимал ее в женском роде. Я вообще всегда относился к ней, как к женщине. Знаешь, сколько я вокруг нее ходил? Да, как влюбленный дурак. Ходил кругами и боялся сесть за руль. Все думал, может получиться плохо.
А машина красивая. И двенадцать цилиндров все же. Знаешь, я иногда думаю, что и люди делятся на категории. У одних - восемь цилиндров, у других - десять, у тебя вот - два... Шучу, не обижайся. Это юмор у меня такой. Чисто гоночный, туповатый. Сам понимаю, что так плоско шутить не стоит, но не могу. Волнуюсь. Почему? Потому что уже к важным моментам приближается мой рассказ. Тут уж, дружочек, или ты поймешь, почему я сижу тут с тобой такой грустный, либо не поймешь. И тогда подумаешь - фи, какой скучный дядька. Какой-то дурью мается, да еще накануне старта. Не удивительно, если... Слыхала про несчастья на трассе?
Ну вот. Есть люди, у которых внутри двенадцать цилиндров. Это вроде бы как повышенная чувствительность, вроде бы как в крови постоянно гуляет какой-то допинг. А может, это просто умение жить на высокой ноте. У моей Ламбо это было. Только вся команда думала, что у них плохая машина. И не один приличный пилот в нее не сядет.
Видела бы ты этих ребят, которые жили с такими мыслями. Я туда пришел, они мне так сразу и сказали: машина, говорят, у нас плохая, квалификацию, конечно, пройдешь, а там уж... Я им: стоп, ребята, кожей чувствую, машина хорошая! А у самого внутри - холод, как будто кусочек льда проглотил. Моя трусость кричала мне: "Идиот! Сейчас как будет все плохо, сам же и дураком окажешься!" Вернее, может быть, умным, но плохим гонщиком. А это, понимаешь, в тридцать три - диагноз. Я бы и сам после этого за руль не полез бы никогда. Водил бы себе какой-нибудь туренваген.
Если все плохо, значит, либо пилот плохой, либо машина. Или и он, и она. Чтобы хороший пилот на хорошей машине ехал плохо, такого не бывает. Вернее, бывает, но там, впереди, у звезд. У них там все бывает. У нас, в средних рядах, все просто. Если сел в хорошую машину и облажался - значит, грош тебе цена.
Понимаешь, девочка, как мне было нелегко в свои тридцать три садиться в кокпит, уже назвав машину отличной? И тем самым подписав себе приговор, если все будет плохо? Можно было повести себя по-другому. Посмотреть взглядом знатока-ценителя и сказать: "Да, ребята! Руки у вас заточены подо что-то не то. Нагородили, настроили... Ну, поехать-то она поедет, но я вам ничего не гарантирую. Готовьтесь к неудачам. На всякий случай. А если она поедет еще и быстро, то исключительно на моем горбе!" Но я так не сказал.
И вот настала первая гонка. Ты ее, кстати, видела? Как, вообще не смотришь?
Ну, ты даешь. То-то я смотрю, ты никого из гонщиков не знаешь... А тогда, прости, что тебя привлекло в немолодом коротышке с горбатым носом? Ах, ты стихи мои читала! И даже рассказы? Вот это да! Обычно, когда людям попадается мое стихотворение, они говорят: "Это какой Пьерлуиджи Сальери? Тот самый, из Формулы-1? Так, так... Сейчас почитаем!" Говорят, что Томас Альва Эдисон не только изобрел фонограф, но и акварели писал. Но эти акварели интересны, конечно, лишь тем, что их писал изобретатель фонографа.
Мои стишки и рассказики, дорогая, ценны по той же причине, по которым ценны скульптуры, которые лепил Муссолини, платочки, вышитые Бисмарком или резные табакерки, вышедшие из-под ножичка Аристотеля. С той лишь разницей, что я не Муссолини, не Бисмарк и даже не Аристотель. А? Да. Ты права, моя радость, я опять шучу. Бисмарк, действительно не вышивал. Я тебе больше скажу - во времена Аристотеля почти не было табакерок. Потому что табака не было совсем... Нет, не издеваюсь. Основную мысль поняла? Значит, идем верным курсом.
Что? А вот в этом я с тобой не согласен. Раз уж пошел такой разговор серьезный, то скажу откровенно: из гонок я уйти не могу. То есть, теоретически, мог бы запереться в квартире и писать рассказы. Но... понимаешь, я ведь, наверное действительно ценен тем, что я гонщик. Если во мне не будет этого - не будет ничего, в том числе и писателя.
Смешно - меня, собственно, из-за стихов и рассказов взяли в эту команду. Просто ребята сделали плохую машину. А с плохой машиной куда? Вот и пришла одному умнику идея - хоть результатов не покажем, сделаем что-нибудь еще для привлечения внимания. Пригласим к себе гонщика, который еще и стихи пишет. Пригласили.
И я, я, который смотрел на малышку Ламбо и представить себе не мог, что она когда-нибудь... Я вдруг получил оттуда приглашение! И почему? Потому что стихи пишу! Знаешь, как здорово было! Я даже всем ребятам по своей книжечке подарил.
Только вот ценят гонщика все равно за то, как он едет. Понимаешь, пригласить в команду тебя могут за что угодно. За внешность, например. Что ты смеешься? Если гонщик - ходячий рекламный щит, то и выглядеть должен соответственно. И если в окрестностях Формулы появится парень, похожий на кинозвезду, приглашение ему обеспечено. На тесты, малышка, на тесты. А там он должен доказать, что еще и ездит хорошо. Потому что неумелый красавец нужен команде примерно так же, как неумелый урод. Но из двух умелых выберут, конечно, красавца.
Посмотри на меня внимательно. Я похож на героя рекламных постеров? Вот и радуйся этому факту. То есть как почему? Стал бы я писать эти дурацкие стихи, если бы был похож на Алена Делона! Меня б за внешность приглашали. Ты стихи мои, видишь, читала, они тебе, видишь, нравятся. А их бы просто не было. Понимаешь? Никогда! Природа не зря все так умно устроила. Если ты можешь писать стихи, вот тебе твой рост и твой нос. Чтобы не отвлекался.
Биологический естественный отбор. Самец человека привлекал самку человека чем угодно. Один рисовал на скале бизонов, другой собирал коренья вкусные. А третий, самый высокий и сильный, просто хватал ее, первобытную женщину и никуда не отпускал, если ему хотелось. Последний, третий, был биологически полноценнее первых двух. Его потомки и сейчас мимо нас бродят. И, если девочка, ты ему понравишься, он тебя схватит и не отпустит. Без всякой помощи рук. Если бы я был потомком того, третьего, моих бы стихов просто не было. Жалко? Зато б ты сейчас сидела в ресторане с красавцем писаным! Вот и думай. Все бы на нас смотрели... Поэтому, если бы я у тебя спросил, предпочла бы ты сидеть с красавцем или с некрасивым автором красивых стихов... Стой! Я знаю, что ты ответишь. Поэтому и не спрашиваю. Есть места, где мне наврут более артистично.
Я помню, как мы с моей Ламбо впервые выехали на трассу. Я помню все - свист ветра, скрип шин в поворотах, выглянувшее из-за облаков холодное солнце... Я чувствовал себя так, как будто был частью этой машины. Этот первый круг по автодрому уже был счастьем. Потому что все было еще впереди.
Ты веришь, что душа есть не только у людей? Понимаю, что представить это сложно. Но среди гонщиков вряд ли найдется хоть один стопроцентный материалист - разве что самые молодые. Сложно жить с ощущением, что ты доверяешь свою жизнь соединенным в особом порядке кускам резины, металла и углепластика. Гонщики разговаривают со своими машинами. Они знают их характер - некоторые могут рассердиться, обидеться... Понимаю, смешно, но это так.
Я чувствовал, как моя Ламбо относилась ко мне. К человеку, который в нее верил с самого начала. Она в меня тоже верила. И, надо сказать, совершенно напрасно - я ведь по прежнему оставался старым посредственным гонщиком. Но мне казалось, что ее никто не поймет так, как я.
А потом все увидели, что Ламбо - машина отличная. Что она едет. Быстро. Для зрителя чемпионат начинается первой гонкой. Он может читать результаты предсезонных тестов, но что там происходит, он никогда достоверно не узнает. Этот самый Форгьери, который конструктор, называл настройку машины мистическим актом. Если все так, но одна мелочь неправильна, то все уже плохо. А если исправить эту мелочь, то в соответствии с ней нужно менять и все остальное. Пока все не придет в гармонию. Но тут всплывает еще одна мелочь - и так до бесконечности.
Иногда в боксах творился кошмар. Ребята-инженеры хватались за головы, а я не мог им объяснить, что нужно делать. Ведь когда я выезжал на трассу, все мои попытки что-то проанализировать были бесполезны. Я проваливался в какую-то другую реальность. Вернее, в третью.
Про первые две я тебе уже рассказал. Одна - наша, доступная всем и всегда. В ней время течет нормально. Другая - та, которую я нашел на шестой передаче. Реальность, в которой время густое, как студень, и мне приходится орать на части своего тела, чтобы они не рассыпались, а продолжали служить главной цели - скорости. Реальность, в которой передо мной зримо встает моя собственная трусость, притаившаяся в мышцах правой ноги. Трусость, которая шепчет мне: "Зачем тебе это нужно? Что ты получишь от всего этого? Несколько седых волос?" Но это было на любой быстрой машине. А медленных, девочка, в Формуле-1 не бывает.
Ламбо подарила мне третью реальность. Время в ней течет не вперед и даже не назад, а куда-то в сторону. Секунды и мгновения здесь переживаются, как целые эпохи. Час пролетает так, что не заметишь. А месяц заставляет задуматься - был он или не был? Или его только предстоит прожить? Я напрочь забывал о том, что только что случилось и явственно видел картины того, что только будет.
Да, это было безумие. В настоящем смысле этого слова. То есть существование в какой-то иной реальности, где ум просто не имеет места.
Сначала ребята в боксах не могли поверить в то, что это происходит. Они от себя, от нее и от меня такого не ждали. А я... я же с самого начала знал, что Ламбо - отличная машина! Конечно, я ехал далеко не лучше всех. Но чувство восторга, захлестнувшего меня на трассе раз и навсегда, было так велико, что меня уже, в сущности, не интересовало, кто там приехал первым. Как будто не было ни зрителей, ни соперников.
Я, Ламбо и что-то в вышине над нами. Мне иногда казалось, я понял ее до конца. А иногда - что мне никогда не понять ее. Но я что-то в ней чувствовал, что было недоступно другим. Или мне казалось, что недоступно.
Понимаешь, я все-таки старый посредственный гонщик. Я об этом забывал, но не перестал от этого им быть.
Да, сначала ребята в боксах об этом тоже забыли. Но Ламбо ехала здорово, и телекомментаторы уже поговаривали, что к этой машине еще бы и подходящего ей пилота!
Его звали Жейрас. Дино Жейрас. Он шел по левому краю пит-лайна, вдоль мониторов, и заходящее солнце освещало его комбинезон каким-то нереальным светом. Он был похож на мираж. Таких людей не бывает. Если бы Голливуд снимал фильм про гонки, главного героя они бы сделали таким. Казалось, его легкие шаги не касались земли. Он шел к нашим боксам. И становился до жути реальным.
Я, не отрываясь, смотрел на него. Меня он не видел вообще. Маленький человек в темном углу у стены - теперь я стал незаметен всем. Ну, а уж ему, наверное, было вообще все равно, есть я или меня нет. Его пригласили в эту команду, ему дали эту машину, и какая разница, кто там ездил до него? В тот момент, моя девочка, у меня самого возникли некоторые сомнения - а, собственно, существую ли я вообще?
Он посмотрел на Ламбо. Вошел, поздоровался с ребятами и сел на стенку кокпита. А потом, продолжая начатый разговор, протянул вот так назад свою руку и не глядя поправил зеркало. Понимаешь, он не оборачивался! Это был жест хозяина: теперь это зеркало будет стоять так, как удобно мне. Но не это меня поразило. Он не смотрел. И не искал это зеркало на ощупь. Он ЗНАЛ, где оно было!
Тогда я не понял одной вещи. В сущности, все зеркала заднего вида на всех машинах крепятся в одном и том же месте... Но это ничего не меняло. Это был не просто жест. Это был символ. Он все про нее знал...
А? Ничего, ничего, моя девочка. Я в порядке. Это я так, про Моцарта задумался.
Был такой Шлиман. Воображал себя археологом и хотел найти Трою из мифов. И нашел. Раскопал. Но неумело, по-дилетантски.
Я воображал себя гонщиком. А был всего лишь плохим писателем, который пишет про гонки плохие рассказы. Я думал, что нашел свою Трою. Это, конечно, так. Но это для меня была Троя. А для остальных - обычное малоазийское поселение раннеахейского периода. Потому что Илиаду про нее написал я. Но это не повод доверять раскопки тому, кто только считает себя археологом.
Понимаешь, реальность ведь одна. И все, что у меня там в голове творится, интересует окружающий мир настолько, насколько я хорошо еду. А такой гонщик, как Дино Жейрас, просто лучше, чем Пьерлуиджи Сальери. При любых обстоятельствах.
Я могу вести машину на сто своих процентов, а он на двадцать своих. Но он будет быстрее.
Тут журналюга мучил Жейраса своими дурацкими вопросами. Один был особенно идиотский. Что-то про слияние пилота и машины. "Естественно, - ответил Жейрас, - Когда все нормально, я чувствую, что машина - часть меня. Поэтому я ее чувствую".
Понимаешь, о чем он, девочка? Ты обязательно должна это понять. Вот ты. Вот у тебя есть некий орган, скажем, рука. Что ты чувствуешь по отношению к нему? Ты ей владеешь. И ты ее понимаешь. И когда ты посылаешь ему мысленный приказ, она его выполняет. При этом, если бы рука обладала чувствами, она бы испытывала от этого безграничное счастье. Ведь смысл ее существования - в том, чтобы выполнять твои приказы. Ламбо стала его частью.
А у меня ведь было все наоборот. Я ощущал себя частью моей Ламбо. Что может ощущать часть по отношению к своему целому? Понимаешь, у меня было внутреннее ощущение, что я без нее перестану существовать. Что она - это бездна, которая притягивает меня к себе, как магнит. Это космос, который мне не дано постичь. Но все остальные все равно не смогут так ее почувствовать, как я. Потому что я все же был ее частью! Только это никому не интересно.
Оказалось, есть космос второго порядка, есть вторая производная от бездны. Есть бесконечность для бесконечности. И имя ей - Дино Жейрас.
Он создан для того, чтобы обгонять соперников на трассе. Я создан для того, чтобы выходить на старт, что-то там делать, испытывать по этому поводу какие-то эмоции, никому кроме меня не нужные. Как ты думаешь, кто больше понравится машине, смысл существования которой - в скорости?
Правда, он проехал у нас всего одну гонку. Тогда еще громкое такое было дело - его в "Бенеттон" сразу взяли, так он всех поразил своим единственным выступлением. Человек-видение. Как будто его и не было. Но он был, понимаешь? И все изменилось.
Дело не в том, как изменилось отношение Ламбо ко мне - а оно изменилось, я это почувствовал. Дело не в том, что ребята в боксах тоже смотрели на меня по-другому. Дело во мне самом. Жейрас дал мне зеркало. И наступил своей вкрадчивой ногой на розовые очки, которые подарила мне Ламбо. Помнишь, я говорил о том, что у людей внутри тоже сколько-то цилиндров? У меня их, малыш, не двенадцать. Двенадцать их у него, поэтому они с моей Ламбо так здорово поняли друг друга.
Моцарт ушел, а музыка осталась. Все, что там было, придумали. На самом деле Амадеус просто уехал к себе в Вену и никому ничего не сказал. А яд Сальери держал для себя.
Мне плохо, малышка. Она мне нужна по-прежнему, но, когда я вывожу ее на трассу, то чувствую, что занимаю не свое место. Потому что ей нужен совсем не я. То есть я-то ей тоже нужен. Но только по одной причине. Молодец, девочка, ты все понимаешь. Конечно. Он там, а я здесь.
У меня был один образ. Литературный. Ни в один рассказ он не вставился. И я храню его просто так. Иногда вот рассказываю. Представь себе, человек бежит марафон на Олимпйских играх. Спорит, скажем, за первое или второе-третье место. А за лидерами - те, кто в черту призеров не войдет. И каждый тоже ведь бежит марафон! Целых сорок два километра! И еще 195 метров! Даже тот, кто бежит десятым или двадцать вторым. Хотя им уже ничего не светит. В общем, они могли бы остановиться. Но бегут.
Но эти хоть приехали на Олимпиаду. На них, как-никак, зрители смотрят. Но ведь есть же марафон и на первенстве, скажем, провинции. Олимпийский чемпион известен всему миру, призеры этих соревнований увидят свои фамилии на страницах провинциальной газетки. Это вроде как писатели - один станет известен, другой не очень, третий в веках останется.
Великие спортсмены, кстати, остаются тоже, даже если результаты их давно перекрыли. А вот того, кто прибежал одиннадцатым, не узнает никто. Ну, может быть, фамилия его останется в протоколе, который будет пылиться в шкафу местного легкоатлетического клуба. Но, черт возьми, этот парень тоже пробежал и свои километры, и свои метры! Вот зачем он бежал? Чтобы на этом протоколе, на этой желтой бумажке которую рано или поздно выбросят, вместо "Сошел с дистанции" значилось "Занял 11 место"? Не знаю. Но знаю, что я и есть этот самый бегун, которому не светит ни Олимпиада, ни призовое место на первенстве провинции.
Говорят, что каждый хороший парень имеет в жизни хоть один шанс. Я тебе сказал, что это сказки для бедных? Так я и был бедным. Это сказка для меня. Ламбо была моим шансом. Просто я думал, что если очень стараться, если не сдаваться и бежать, пусть на одиннадцатом месте, то что-то должно случиться. Иначе мир был бы устроен неправильно. Потому что в этом провинциальном марафоне бежим мы все. Кроме Жейраса и таких, как он.
Понимаешь, малыш, мне казалось, что сказка сбывается. Что можно жить на высоких оборотах, даже если у тебя внутри не двенадцать цилиндров, а восемь. Важно лишь хорошенько раскрутить свой мотор. Но каждый мотор рассчитан на определенные обороты. Если раскрутить его сильнее, он просто взрывается.
"Ну, что я тебе говорила? - шепчет мне теперь моя трусость - Ты все-таки оказался в дураках!" Теперь она подняла голову. И я знаю, что однажды в "Красной воде" она отнимет у меня мою правую ногу и даст ей команду перестать топить в пол акселератор. А у меня уже не будет сил сопротивляться. У меня их мало осталось. Человек - существо уникальное. Он способен на чудеса. Важно только в них верить.
На что способен человек, которому сказали, что предел отпущенного ему природой он уже испытал? Он оказался близко, этот предел. Он оказался очень близко. Бесполезно бежать марафон, если ты бежишь его на одиннадцатом месте. Кто-то может утешаться тем, что это нужно самому себе. Но, когда все будет позади, на финише ты не встретишь ничего, кроме жуткой усталости.
Я устал. У меня нет больше сил орать на трусливых солдатиков, которые не хотят подчиняться приказу. И однажды я просто перестану это делать. Я даже знаю, где это будет. И как это будет. Потому что вижу это во сне каждую ночь.
А когда твоя машина проходит "Красную воду", самое главное - не сбрасывать скорость.

Евгений Медников
1998

[Harry Potter]

Вы че сговорились что ли?!Это у вас с Андрюхой хандра какая-то осенняя...

[AndyA]

Shurick Я рыдаю........................................
СПАСИБО...Shurick

[Harry Potter]

Я тоже прочел полностью...О Б А Л Д Е Т Ь ! ! !

[LamerHunter]

Внушаить...

[shurick]

[...вырезано цензурой...]

[GarrisoN]

Топик не читал и читать не буду! ХВАТИТ НЫТЬ!!!

[Hammer]

Че-то нехватило сил дочитать, начало нерадует...

[Loui]

Наконец-то дочитал...

[Dr.Alex]

Прикольно, но уж дюже долго...

[Аид]

ниасилил.

[Димсон]

так много читать вредно...

[танки в городe]

А главное неохота...

[Shep]

респект