Интересно, познавательно!

[Kamerad]

Вся информация с сайта http://kopateli.mybb2.ru/index.php
502-й тяжёлый танковый батальон - первое строевое подразделение вермахта времён Второй мировой войны, получившее на вооружение новейшие в то время тяжёлые танки "Тигр I". Батальон был сформирован 25 мая 1942 года. Последний танк батальона был подбит 27 апреля 1945 года.

[Kamerad]

продолжение...

[Kamerad]

продолжение...

[Kamerad]

окончание.

[Kamerad]

В конце января 1943 года, во время операции "Искра", передовыми частями Красной Армии, были один за другим захвачены два совершенно целых и исправных танка "Тигр". История могла бы показаться банальной, если бы не одно обстоятельство - на тот момент это была новейшая машина противника, о которой еще по сути не было ничего известно советскому командованию. В дальнейшем, обе эти машины были представлены на выставке трофейной техники в Москве, в июне 1943 года. Одна машина в исправном состоянии, а вторая - в виде расстрелянного артиллерией решета. Новейший образец вражеской техники подвергли экспериментальному обстрелу на полигоне.

[Kamerad]

Солдатская правда

Был чудный майский вечер Дня Победы. С утра насмотревшись на медь оркестра, на ветеранские седины поверх полымени наград, и собрав все стреляные гильзы торжественного салюта, мы, пацаны, гоняли футбол в нашем дворе.
Посмотреть на мальчишескую забаву остановился нестарый еще человек. Мы его знали: он работал в нашей кочегарке, всегда нелюдимый и страшноватый истопник. Сейчас он был немного под хмельком, но мы бросили игру и подошли посмотреть три его скромные боевые медали: «Так вы воевали?!»
Он посмотрел мимо нас, куда-то в закат, красивший блестящие стволы берез, и сказал: «Живой я остался… А брата раненого, что на спине тащил, убило. Прямо на мне».
Он вдруг заплакал и пошел прочь. Нам были страшны эти простые слезы. Они капали прямо в самую душу. Мы никогда не видели, как плачут мужики — молча и не кривясь…
Кто-то тонким голосом крикнул старому солдату вслед: «Спасибо вам! С Победой!» Он не обернулся…
Я тогда еще не знал, что нерассказанная ветераном война у меня впереди. О ней через годы, через поколения мне поведают фронтовики Югры и горькая земля переднего края, легшего по лесам и болотам России…
Слушайте солдатскую правду, как слушаете свое сердце. Это эхо войны бьет в колокол нашей Памяти.


Александр Бакшин
"Танки не плачут"

Право на выбор
Танкист я битый и стреляный. Броню знаю, как родную. Выбрал ее своей судьбой еще в 1938 году, когда весной поступил в Ульяновское танковое училище. И если ты думаешь, что выбор этот дался мне легко, то ошибаешься, как если б думал, что дважды два — пять. Никто нам в советское время скатерти в будущее не стелил — за себя надо было драться не только на войне. Тогда мало болтали, предпочитая действовать круто и конкретно…
В райвоенкомате меня, призывника, спросили напрямую: «Куда хотите?» Мне же армия была вообще поперек всех планов: «Да никуда я не хочу!» Они: «А в тюрьму?» Я взвыл: «В железнодорожный институт хочу!»
После этого обмена мнениями нас, девяносто призывников, свели в подвал РВК и заперли там, выводя иногда в столовку, чтобы покормить на двадцать копеек… Словом, судьба определила меня поближе к металлу. Только не на железную дорогу, а в бронетанковые войска.

«Пятая колонна»
Служить прибыл на границу в 10-й тяжелый танковый полк, вооруженный новыми машинами Т-34 и монстрами прорыва — танками Т-35. Знаешь, какая мощь была у нас в руках? Если бы немец не напал на нас в 41-м, то в 43-м мы бы ему холку намылили железной мочалкой. Верил и верю во вредителей, обернувшихся потом предателями, в злодейство «пятой колонны». Кошкинскую «тридцатьчетверку» — великолепную «балерину поля боя» — не хотели пускать в серийное производство. Это что, не вредительство — борьба клановых интересов среди конструкторов? Нет, друг мой, много гадостей позабылось со временем в России, а зря…
Немцы наглели с каждым днем, нарушая наше небо то на пару километров, то на десять верст, пока однажды с утра не навалились всей ордой. А мы комиссаров все спрашивали, мол, чего терпим, давайте разобьем им рожу для приличия. Нам отвечали: «Нельзя. Это же наши союзники».

22. VI. 1941
Накануне мы смотрели кино «Миссия в Москву». Легли спать в брезентовых палатках. А в четыре часа утра побудку нам сыграли бомбардировщики с крестами на крыльях. Политрук перевернул свою балалайку: «Немцы напали!» А раньше следил, чтобы пушки танков были повернуты строго на восток, но никак не в сторону границы. Впрочем, силу свою мы развернули в нужную сторону быстро. Первый бой с пришельцами был воодушевляющим.
Вели себя они беспечно и нагло, двигаясь колонной на наш танковый заслон. В упор мы дали сволочам такой беспощадной рвани, что вспоминать весело до сих пор.
Потом началось горькое — отступали, отступали, отступали… Очень быстро пришлось бросить бесполезные Т-35: нет горючего, нет боеприпасов. Экипажи из одиннадцати человек поджигали исправные боевые машины последними ведрами соляра. Так погибли и наши Т-34: на горбу танк не уволокешь. Посмотрели, как горит, плюнули с досады и пошли на восток, оставшись с одними «наганами» в кобурах. Танкисты "по-пехотному". Не смешно было — обидно.
Шли ночами, днем держались группой и видели, как немецкие самолеты, ощерясь пулеметным огнем, на бреющем живьем сметали с дороги беженцев. Никогда этого немцам не прощу… До Москвы мы добрались без единого танка, гимнастерки истлели до дыр, сапоги — без подошв.

Святая злоба
Когда мы получили танки в горьковском Сормове, нас уже не надо было распалять речами. Злые на врага, мы были самой лютой закалки, полученной в дни отступления. Пыл отчаяния сошел, остался холод каленой брони, готовой на все. Такими же были и наши танки. Когда в Горьком не оказалось свободных платформ, мы своим ходом рванули под Москву, одолев по шоссе четыреста верст. Для Т-34 это, конечно, не очень хорошо (танк все-таки не автомобиль, чтобы бегать такие марафоны), но в войну делали и куда большие марш-броски. И ничего, не развалились…

За други своя…
В декабре 1941 года в районе Ветрово под Ржевом мне, командиру танковой роты, приказали провести разведку боем. Комбат стрелков сунул мне бинокль — в березняке стояла немецкая зенитка на прямой наводке. А это — гроб с первого выстрела… Но — пошли: три Т-34 и три Т-70. Мой механик-водитель Володя Гаврилов как-то замешкался на старте, и одна «балерина» нас обошла. Движение немцы засекли сразу. И тут же — снаряд по нашей башне рикошетом.
Не успели пальцем шевельнуть, как второй снаряд ударил в люк мехвода. Гаврилова убило на месте. Башнер Козлов заорал:
«Горим!»
Дым — густо, с прожилками огня. Выпрыгнули, как черти из табакерки! А где радист, где водитель? Я кинулся обратно в машину, тащу мертвого Гаврилова с сиденья, а в люк наверх в башню подать не могу — сил не хватает. Думаю, мать растак, все — сейчас сгорю я в обнимку с Володей… Ничего, выкарабкались!
Радист Кокшаров стонет — оторвало ногу ниже колена. Я схватил за рукав проползающего пехотинца: «Ну-ка, дядя, дай плащ-палатку!» Положили на нее раненого и поволокли. Леша стонет: застрели! А я поглядываю, чтоб он сам не сподобился — пистолеты для удобства мы носили не в кобуре, а за пазухой… Повстречали девушку-санинструктора. Посмотрела она Кокшарова, а он — мертвый. Похоронили его в окровавленной плащ-палатке вместо гроба, поставили крест и нахлобучили на него танкошлем.
Пехотный комбат попенял: «Я же вам говорил — сожгут». Я только рукой махнул: «А что мы — у нас приказ!» Майор в штабе встретил меня: «Пойдешь под трибунал — задачу не выполнил!» То ли всерьез, то ли шутил так для бодрости… А мне все равно. Тут мне дали другую машину с экипажем: «Жми и жги их — отомсти!» Выходя в атаку, я увидел, как на тяге немцы волокут ту самую зенитку. Орудийный номер из танковой пушки два раза промазал. Мехвод визжит на рычагах: «Командир, возьми их!!!» Я подвел марку сам и с первого выстрела эту сволочь — бах! Тут водитель разогнал нашу «балерину» и с ходу всей массой танка дал в зенитку - на! «Тридцатьчетверка» качалась и тряслась, как лодка: за други своя… Танки не плачут!

[Kamerad]

Александр Поляков
"Штыковая бойня"

Воткнуть и повернуть
В лобовой контратаке пехотных цепей отчаянная смелость важнее солдатской смекалки. Оголенное до нервов мужество и солнечная искра на кончике сверкающего штыка.
За считанные секунды - глаза в глаза - сходишься с таким же парнем, как ты. И точно знаешь, что эти секунды для кого-то из нас точно последние. Мы орали изо всех сил, едва не лопаясь на куски, чтобы напугать друг друга...
В учебке мы упражнялись в штыковом бою на соломенных чучелах, нападая с трехметровой дистанции: «Коротким - коли, прикладом - бей!» Бывалые армейцы советовали глубоко штык не засаживать, поддевать коротко, чтобы иголку не успело зажать в живой кости. Воткнул и повернул. Штыковой бой - искусство фехтования дубинами винтовок...

Автоматный нож
На фронте, едва притерпевшись к его грубому голосу и зверским кулакам, я подымал свой взвод в атаку под Быховом в Белоруссии.
Перед этим я видел, как люди, закрыв глаза, торопливо молились в траншее, осеняя себя крестом и теребя иконки. Молились в голос, когда выходили на поле, выстанывая: «Господи, оставь меня живым или хоть калекой, но только оставь, Господи!» Мольба эта гасла в ярости скоротечного боя и разъяренной стрельбы. Говорят, Господь не дает человеку непосильной ему ноши. Я в этом не уверен...
Командиру в эти страшные минуты нельзя быть слепым. Я видел все и действовало хладнокровно. «Есть упоение в бою» - это сказал тот, кто острее зубочистки ничего в руке не держал.
Есть только быстрый расчет, взвинченная наглость и свирепая сила, бросающая нас на немецкие цепи. Мы остервенело кидались друг на друга... Страха уже не было. Он был брошен позади, в оставленных навсегда траншеях.
Что говорить, страшно было выдержать приближение немецкого танка. В кулаках сжимали всю свою терпелку, чтобы бросить ему под гусеницу противотанковую мину или связку гранат. Смертельно опасное, почти безнадежное дело. Но если удавалось, то из брони выскакивал очумелый экипаж. Танкистов убивали сразу. Счастье плена им не грозило. Слишком резво и безнаказанно они катались по нашим спинам... Пехота мстит страшно и изощренно...
На сближении в рукопашной автомат давал бодрости, вырезая из вражьего строя самых опасных. Колотил я прицельно, коротко, по 3-5 патронов, пуская в группы и по десятку пуль. ППШ валит здорово - ссекает надежно. Только успевай поворачивать ствол.
Хороши и у немцев автоматы. Бывало, как начнут они поливать из траншей, осерчав, так нам лучше заткнуться - лечь и не высовываться, пока им самим не надоест - на патроны они голодными не были никогда. Часто подбирали мы их оружие только из-за обилия трофейных боеприпасов...

Азбука рукопашной
На скоропостижном сходе двух пехотных валов важнее всего было выбить как можно больше солдат с той стороны. Принцип двух лавин: большая опрокидывает малую. И этой малой тут - кранты: из рукопашной не убежишь с дырками в спине...
Определить заранее исход штыковой было невозможно. Все решали секунды.
Набрасываемся, оглушительно крича что-нибудь позабористее, с натугой. Наше, в ругань завернутое «ура!» на немецкое, точно такое же, «ура!»
Схлестнулись с лязгом, хрустом, перематом - и тут уже штык решает, чья возьмет. Автомат против ножа в упор - оружие неповоротливое. Мясо в мясо! И стругаем друг друга в лапшу...
Били мы друг друга - только брызги кровавые летели... Убитых оставляли за спиной. На раненых не смотрели, пока не кончено дело.

После дела
Вывернулись живыми, считай повезло - удачно получилось дело. Собирались, оглядывались, перевязывались, перекликались - у каждого хватало ближней и дальней заботы о себе и товарищах. Там, смотришь, с полевой кухни притащили еду. Кормили нас хорошо - хватало почти всегда. Да и немудрено это: ужин готовят на полный состав, а куча едоков полегла еще в обед. Мертвые каши не попросят... После крепкого боя без добавки не останешься.
И после штыковой бойни мы не пили. Потому, что перед дракой наливали нам в кружки или в котелки положенные сто граммов «наркомовских». Выпивали и шли. Так-то веселей на поле ходить...

Высохший пот
Потери у нас бывали разные. Густо убивало и немцев, и наших. Но своих, как мне казалось, укладывали больше.
Похороны были предельно простыми. Мертвых сгружали в ненужные уже траншеи позади. Трактора надвигали на них, как гробовую крышку, избитый снарядами бруствер. Оставалось пустое, ровное место, гладко укатанное и ничем не приметное.
Холмики на братских могилах насыпали только в селах

Черви
На фронте пехота - жалким пропащим голодным червем: к земле жмется, в землю зарывается, землю пузом полирует.
В полный рост она встает только в штыки. Но почти сто процентов из ста, мой дорогой, - это последний парад, такой, что чертям тошно.
За войну я три раза ходил в штыковые атаки. Это очень много.
Если бы сейчас довелось поговорить с тем парнем, который хотел меня тогда, в штыковой, убить, то я поговорил бы с ним о жизни. О смерти мы уже с ним поспорили...

[Kamerad]

Александр Фадеев
"Броневой мускул"

Пулеметная дуэль
Снайпер убивает одного и до мокрой оторопи пугает других. Он прав и несентиментален, когда кладет пулю точно в лоб первому номеру станкового пулемета...
Я посмотрел на Ваську: зря он приподнялся над щитком, нечего там, кроме смерти, было высматривать... Отвалил пробитое тело в сторону и взялся за еще теплые от васькиных ладоней рукояти станкача. Прицел - тот же. Патронник глотает ленту рывками. Пулевая струя кусторезом сечет под корень подозрительные заросли. Больше снайперить вроде неоткуда... Чисто!
Война - это игра в обман, для которой требуется все мужество, на какое ты способен, сидя на шаткой солдатской жердочке. В августе 1942 года нас, сибиряков, не доучили в Омске на пулеметчиков - дернули на фронт, сказав: «Кто отличится в боях, тому звание присвоим досрочно!» Отличились все немногие, кто выжил, но звания на погоны не упали. В 17 лет как-то очень остро, по-детски еще жалеешь: обещать и не дать - все равно что отнять...
Метрах в четырехстах огоньком MG-34 мигает дзот, нащупывая мой «максим». Хорошенькая дистанция для дуэли! Один сидит в земле под накатом, другой - за травой в ложбинке. В поединке этом секундантов нет. Кто кого обманет, тот и прав.
Немец пристрелялся. Трава вокруг уже поредела от такого сенокоса. Все, надо менять позицию. Одному тяжелый «максим» таскать - мука! И выбора нет. Вскочил и - тут он меня допек! Стукнуло так, что очухался только в траве и далеко от брошенного станкача. Идти я не мог - угадало прямо по тазовым костям. Пополз в сторону большака, надеясь, что там меня подберет машина. Очень скоро услышал крики немецкой контратаки и вовремя забился глубоко под корень вывороченного дерева.
Подволок и взял наизготовку ППШ: если немцы подойдут - я им в копеечку стану. Шурану весь диск, а там - ешьте меня...
Я знал, что стрелять в человека очень трудно. Даже на войне. Но я готов к этому, если у меня не станет выбора. Вот я уже слышу немецкую речь. Пехота, хрустя сучьями, идет лесом. Мимо... Немцы прошли совсем рядом. Их счастье. И мое - тоже...
Трое суток я лежал на корнях в земляной дыре. Мухи вились над запекшейся кровью раны. В ней уже лежали личинки, а потом заползали черви. От старых солдат я слышал, что они полезны - рана будет чистой и скорее закроется. Потом из меня этих червяков горстями доставали...
Когда в конце третьих суток услышав русскую речь, подал голос. Медсестра, вытаскивая меня, обессиленного, из-под коряги вскрикнула: «Какой же ты легонький!»
Меня запихнули в подкрыльевую гондолу самолета У-2 и я отправился из смерти навстречу жизни. Я еще не знал, что мама уже получила на меня похоронку...

Разведка боем
Полгода я лежал в казанском госпитале. По ночам пугал соседей на койках, крича во сне: «Огонь! Огонь!» И матом. Не оставили меня эти сны, полные угрозы, и по сей день. Но тогда я поправлялся быстро. Крепко, видно, молились за меня тюменские бабки...
В пехоту я уже не вернулся. Закончил танковое училище и стал командиром танка «шерман». Машина американского производства поставлялась в наши войска по ленд-лизу и воевала до самой Победы.
Башня у «эмчи» была туповатая. Лоб корпуса тонковат. Горел танк легко, за что его ни один танкист не похвалит. Позже я слышал, что за такое свойство танк называли «горящей могилой» и «зажигалкой Ронсон: горит с первого раза!». Кроме того, ребят часто обваривало горячим маслом из трансмиссии, если даже снаряд не пробивал машину. Скорость у «шермана» хорошая, бегуч, но радиус разворота - почти двадцать метров. Хорошему танку делать такие па не к лицу - зашибут с первой болванки... Как боевой офицер, я скажу о нем так: в «шермане» хорошо только с девками целоваться. Но на Балатоне мне довелось сходить на нем в разведку боем.
Задача эта - смертельно опасная. Все стволы - против тебя. Все минные поля ждут-не дождутся, чтобы разорвать твою машину пополам.
Перед операцией просил хотя бы взвод самоходок для поддержки - пусть стрельнут и уйдут. Куда там! «Вперед! Выполнять!» Все, что смог придумать, объяснил экипажу. Лоб у нас тонковат, а броня башни - толще, чем у Т-34. Поэтому атаковать будем задним ходом - бегает «шерман», как собака, не спотыкается. При этом экипаж от снарядов противотанковых орудий будет прикрыт двигателем, а башню развернем назад, чтобы пушкой и пулеметом почесывать немцев. Повезет - выживем. Механик-водитель у меня был опытный, мы понимали друг друга с полуслова. Забрались впятером в машину и стартанули, стреляя на ходу. Выскочили почти до самой немецкой траншеи, давя противопехотные мины, и, отбиваясь пушкой, помчались назад. По «шерману» стреляла вся оборона. Но меня беспокоили лишь противотанковые орудия. Заметив вспышку, я мгновенно давал команду «стоп», сбивая взятое по нам упреждение. Снаряд перелетал, едва не касаясь башни... Один из трех моих орденов - за эту разведку боем.

Маневр и огонь
Что бы ни говорили, а нас, танкистов, никто не заденет: умели мы воевать - маневр и огонь, душа из тебя вон!
Последний из трудных и опасных боев для нашего экипажа Т-34-85 был в Вене. Головной танк моего друга Лешки Агапова болванкой снесло с моста через Дунай. Мне орут: «Давай!» Разогнали машину, насколько смогли и помчались по мосту, виляя и резко оттормаживаясь. Не попали! Вылетел на Королевскую площадь и с ходу, отвернув башню, проломил стену дворца, выехал через другую во внутренний двор и пошел ломать по тылам все, что попадет под гусеницы. Только хруст стоял! Дал минутку ребятам - проскочили они мост и судьба дворца, как узла обороны, была решена. Вот что такое танки!
Еще с Венгрии возил на корме «тридцатьчетверки» бочку с вином. Была она у нас чем-то вроде талисмана. Всем экипажем решили: вскроем в Берлине. Дошли и - выпили за Победу! Еще и американцам осталось. На радостях нарезались они так, что с брони нашей падали...

[Kamerad]

Алексей Ефремов
"Кровавые мальчики"

Лапотное воинство
На войну мы, деревенские мальчишки, в марте 1942 года поехали в лаптях. Другой обуви у нас не было. Да мы и военных людей близко увидели только на Дальнем Востоке в гарнизоне Гродеково. Званий не знали и не различали! Командир полка Рябов оказался нашим земляком с Шантарского района Куйбышевской области. И ведь он - умная голова - определил нас в одну роту: понимал, что так лучше для солдат-земляков, что так лучше и для подразделения, когда солдат за солдата держится. Немного психологии в Красной армии бы совсем не помешало...
Служба на Дальнем Востоке была трудней, чем потом на войне: требовали жестко, драли хлестко - за потерянную гильзу строгали. Легче на войне, но - опаснее.

Проба свинцового пера
В январе 1944 года, после нескольких месяцев привыкания к фронту в составе 73 стрелковой дивизии, я с пополнением принял свой первый бой.
Перед нашей траншеей лежал лесистый район. Пришел сигнал, что немцы, начав атаку, движутся к его опушке и вот-вот набросятся. Мы были наготове и сразу открыли огонь со всех стволов, хотя меж деревьев вроде не было никакого движения.
Лес не был пустым - оттуда летели трассы, и минометные выстрелы гуляли по нашей обороне, выковыривая людей из строя. Пальба стояла оглушительная. Мандраж забирал так, что с непривычки меня трясло.
Но воли себе не давал: когда рядом ранило Пахарева, я вытащил его из траншеи и отдал санинструкторам... Да, пулеметы здесь были настоящие, а не трещотки, как в Гродеково, и гранаты боевые - не деревянные болванки запасного полка.
Бой для нас закончился четырьмя ранеными. Из лесу немцы не вышли - атаку мы им срезали. Для меня это был самый лучший вариант впервые побывать под пулями, почувствовать, как нужно вести себя в бою. Так что первой ложкой фронтового опыта я не обжегся.

«Ванька-взводный»
Как-то меня вызвали в штаб полка, где командир роты поручил мне принять взвод. Война была такая, что лейтенантов не напасешься. «Ванька-взводный» выживал на фронте в среднем три дня: на нем все держалось. Он был за все ответчик: первому - и втык, и пуля...
Ничему на войне удивляться не приходится. Принял я, старший сержант взвод и командовал им четыре месяца. Командир я был на самый плохой. Личными слабостями не страдал. Не пил, не курил. Потому что ненужная выпивка в опасных условиях - безответственность и вред. А не пьешь, так лучше и не трогай...
У нас один поддал лишнего, пошел по траншее - из каждой бойницы стреляет на ходу и орет «За Родину! За Сталина!» Немцы, конечно, насторожились и взяли это безобразие на мушку. Только руку этот лихач поднял - снайпер щелкнул его в голову: даже не вскрикнул. Кто пил, тот, считай, пропал...
Тогда поставили передо мной задачу - двигаться в качестве разведвзвода, усиленного «максимом». Дали проводника из местных, сказав, что если поведет вдруг не туда, то первую пулю - ему. Вышли, оградившись дозорами в поисках боевого контакта.
Нервы на взводе. Каждый миг может стать последним, или, в лучшем случае, разрядиться стрельбой. По дороге стали попадаться немецкие трупы - полегчало: значит, впереди кто-то из наших уже прошел. Протопали две деревни подряд по тележной колее, вьющейся по болотистым низинам. Проводника я отпустил.
Вижу - впереди бежит человек, но издалека не разглядишь кто. Дозор его пропустил - заболтались, раззявы! Стукнул выстрел - заблуждения кончились: немцы!
Тут учить нас не надо. Развернулись в боевой порядок, пулемет - в березнячок, дал сигнал ракетой - противник обнаружен. По-пластунски стали отходить назад, к деревне. Привстал я над осокой посмотреть, все ли ползут, нет ли раненых. Прилег, лопатку саперную, что сзади за поясом мешала мне нормально двигаться, вынул и перед собой держал в руке. Тут в нее пуля как даст! Осколки ее рассекли мне лицо: все в крови. Потихоньку слез в канавку и убрался со снайперских глаз. А взвода своего не вижу. Думаю: не найду ребят, меня за это расстреляют. Не шутки! Слышу в деревне - разговор. Подобрался - мои ребята болтают: уже раздобыли кастрюлю сметаны и обжираются. Этому учить нас не надо...

Смерть ищет поживы
Война не смотрит на возраст - косит подряд. Бывало, что от нашего батальона и по два десятка в живых оставалось. Сам я трижды ранен. А сколько раз на себе уже и крест ставил - не сосчитать. Помню, в мороз провалился я в ватнике под лед и целый день на ветру. Думал, не выживу... Или сидел в окопе, разговаривал с односельчанином. Тот потягивал дым цигарки, пускал колечки. Вдруг чувствую, что я говорю, а он не отвечает. Тронул за плечо - он и обмяк неживым: дырка во лбу. Что тут сказать: курение - вред...

Ни забыть, ни сказать...
Странный и жестокий случай произошел при мне на фронтовой дороге. Навстречу попалась повозка, в которой сидели два мальчишки-подростка, одетые в немецкую военную форму. Было им лет по десять-двенадцать от силы. Я еще подумал, что немцы стали брать на фронт совсем детей. а тут они заговорили по-русски. оказалось что ребятки-то - орловский да курский. Мимо ехал замкомбата. Он ничего выяснять не стал - кулаком в лицо со всего замаха так, что у пацанишки нос в лепешку! Упал и кровью изливается, а командир орет: «Бейте гадов!» Кто-то нашелся из взвода - руками и ногами в кашу начали месить лежачего. Забили его насмерть. А второй мальчишка только плачет.
Командир второго пальцем манит: иди-ка! Тот слез с телеги. Но кулаком ему не попало - успел пригнуться. Мимо! И сиганул с дорожной насыпи в кусты. По нему стрельба - все как с ума посходили: листва дождем сыпется! Пропал парнишка в кустах: живой или нет, никто смотреть не пошел.
Знаешь, тягостная это штука - память: и ни забыть, и ни вслух не сказать...

[Kamerad]

Анатолий Аксенов
"Не верь тишине, врет..."

Волховские жути
Как пошел я в армию в 1938 году, так ничего , кроме леса, и не видел... Нарисовала мне война таких картин по живому мясу, таких вензелей, что ни одна медицина не сведет. Избитое железом тело и сейчас ноет - ранен я кругом, весь осколками обсыпан-изрезан. Это насмешка, когда говорят, что солдат гордится своими ранами... Вот только живопись и отвлекает, словно кисти оттягивают хвори...
С Дальнего Востока в январе 1942 года нас перекинули под Бологое, готовя к прорыву ленинградской блокады.
Морозы на Волховском фронте тогда стояли крепкие и к ночи нажимали еще больше. Шли мы долго, бесконечно, переставляя по зло визжащему снегу ноги в бело-серых валенках. Передовая еще издали приветствовала нас орудийными зарницами - бу-у-у да бух! И мы туда топаем, отмеряя версту за верстой. Ближе к передку - дымящие скелеты деревень, стал по обочинам попадаться наш народ побитый насмерть и неприбранный. Как-то это скребло по нервишкам. Кому приятно представить себя вот такой мороженой колодой, дохлятиной, беспризорно лежащей у всех на виду?
На передке нам и часа не дали лишнего обвыкнуться. Мол, чего вам, дальневосточникам да сибирякам: белке в глаз, а медведю в рыло! Вот так лихо, с марша - в драку... В полдень - атака. Первый бой - это тебе, парень, не первый раз замуж. Потащились мы со станковым пулеметом в горку. Барахтались в снежной целине недолго, немец обложил минометным обстрелом - снег почернел вокруг. И тут в нашу компанию из батальонного миномета - прямое попадание.
Мне повезло - швырнуло в сторону, руку прошибло и ногу вывернуло вбок. Остальных ребят вместе с «максимом» разорвало в тряпки и в железные щепки.
Снег стал настоящего фронтового цвета - грязно-кровавый, невозможный! И стал я с горки той сползать вниз. На счастье повстречал санитаров с собаками, впряженными в лодочки-волокуши. Как меня на них положили, так сразу - тьма. Бинтовали, резали, снова бинтовали...
Цвета у медсанбата отчетливо чистые, без полутонов - красное на белом. И режущий свет ламп в глаза. Руки врачей бесцеремонные и точные: пороли и штопали они нашего брата, как хорошие портные, грех обижаться...
Заткнись и терпи. Без тебя вокруг вой, стон, крик на куски порезанного сумасшедшего дома. А увечных все везут и везут, словно на передке ни одного живого солдата не осталось...К лету меня уже снова вщелкнули, как патрон, в маршевую роту.

Волховские жути-2
Впереди, за нашей траншеей, лежала ничейная земля, почти километровая полоса обезображенной разрывами местности. На ней когда-то рос густой лес. Теперь его размололи на лохматые пни и зубочистки. После того, как моя родная 2-я ударная армия в муках полегла за Мясным Бором, здесь установились жара и тишина. Командиры ближе к темноте ходили между стрелками и наставляли: «Мужики, берегите патроны. Стреляйте для острастки. У немца патронов тоже немного». Словом, врали для собственной бодрости. Мы вранье это пропускали меж ушей. Лишь однажды комиссар напугал нас. Сдавайте, говорит, документы - скоро пойдете на танках десантом. Мы так разом и сели на свои сидоры: ептать, теперь все, кранты. Видали мы, как от пехтуры на броне кишки по ветру летят - все пули и снаряды им достаются. Но по дороге к передку накрылись наши танки при бомбежке. И наша геройская смерть в тот день не состоялась...
Вот и сейчас, кивая командирам, мы, разведчики, из амбразур насмотрели для себя работу и в потемках поползли воровать немцев. Работали вчетвером. В кармане гимнастерки у каждого - записка в смертном медальоне. Но главный наш хранитель — осторожность. Ползем, аккуратно раздвигая дикое разнотравье на нейтралке. Эх, травы стоят в самом соку! Пахнут пряно, дивно, волшебно. Даже стойкая трупная вонь не перешибает это живое дыхание природы.
Подбирались чистенько, без вороха и шороха. Лежим - ждем момента: немцы ходят, почти задевая нас, невидимых и недвижимых. Ребята у нас в разведке тишайшие - ангел позавидует: некурящие, вином при деле брезгуют, терпеливые настолько, что коль припрет малая нужда, то крепятся до последнего, а потом дуют прямо в штаны. И вот ходит немец, наступая нам на ресницы, полный уверенности, что вокруг тихо и никого. Мы с этим полностью согласны - нас нет...
Мы с Петей из Новосибирска работаем хватами. Петр-сибиряк достает из-за пазухи веревку с камнем: натуральный кистень. Я готов, стиснув в руке кляп. У нас все решено заранее, действуем спокойно и расчетливо. Сквозь траву мы видим немца: он рядом, он - наш. Мягко вскакиваем.
Петр бьет немца в башку, тот шатается, как пьяный, не догадываясь хотя бы пискнуть и получает от меня полотенце в рот, на всю глубину глотки.
Вяжем руки, хватаем и трусцой припускаем к своей траншее.
Там сдаем его штабным и счастливо получаем по пять суток фронтового отпуска. Хоть в лес гуляй, хоть спи - главное, ни в чем себе не отказывай!

Встречный бой
Второе ранение вышибло меня из войны раз и навсегда. Мы со страшным криком сходились для рукопашной сшибки - немец такого крику почему-то боялся, подгибал коленки... Вот набегаем, сейчас треснемся друг в друга насмерть! Вмиг пуля навылет пробила мне край каски и проткнула плечо, а осколок вспорол и изломал всю правую руку, выйдя через спину... Инвалидом лучше, чем мертвым.
Справедливости ради я скажу о немцах, что народом своим на войне они не бросались. Умно и хитро воевали. Дурости их мы не видели. Зато свою показывали во весь рост, в полную толщину...

[Kamerad]

Андрей Карнеев
"Память меня настигает"

Солдатская география
Если эта география вам о чем-то говорит, то воевал я от Москвы и до Украины, а потом контуженным напрямую ехал пленным до самого Дрездена. На карте этот путь шапкой не накроешь, а вот память о нем меня только сейчас настигает. Война снится... Проснусь, смотрю в окно и плачу. А о чем - не помню...

Судьба солдата
На войне я жил в пехоте. Кротом врывался поглубже в землю, когда был автоматчиком. Птицей сидел на дереве со снайперской винтовкой. Терпеливо высматривал шевеление в немецкой траншее и стукал.
Патронов у меня там всегда было больше, чем хлеба. Глупый солдат думает о жратве, а умный лучше выбросит сухари, но уложит в сидор пару нелишнюю гранат.
Хуже всего, когда пехоту ловят на марше. За Днепром нас застигли самолеты и забросали бомбами.
Мы сначала рты разинули, а продолжения уже не было. В рот мне так земли набило, что едва я не сдох, очутившись засыпанным на краю бомбовой воронки.
Всего мерзлыми оскретками грунта побило до синего тела. Откопали меня, на ноги поставили. А вокруг... Кто кричит: «Предайте смерти! Добейте!», кто санитаров кличет, кому уж никого, кроме похоронной команды не надо...
Взяли нас, глушеных, немцы, считай, двумя пальчиками. Загнали в сарай, заперли, и думал я, что тут они нас всех и сожгут. Но мы так и кочевали по сараям в плену. Сараи, они в Дрездене есть...

Дорога безмерная
Сколько я прошел - не мерил. Не короче обмоток, не уже портянок. Забыл города, которые брал. Да и ни к чему мне это... Не беда, что медалей у меня немного, зато живой остался. Ведь кто без руки вернулся, кто без ноги. А кто и вовсе сгинул... Пришел я с войны весь ею изжеванный, глухой, поколоченный, тряхнутый, как дурачок. Теперь отошел помаленьку... Вспоминаю. Плачу, глядя в окно. Так полегче, так и жить можно...

[Kamerad]

Андрей Шахов
"Баллада о гаубице"

Хуторская глухомань
Немцев я встретил в хлебном поле. Самолеты с крестами на крыльях вольготно, с густым гулом прошли над колхозными угодьями близ станции Солнцево Курской области. Я посмотрел им вслед и не думал тогда, что та сила, которая придет вслед за этими истребителями, дойдет до Сталинграда, оккупировав мои родные края.
Наш хуторок стоял в 4,5 километрах от грейдера, уединившись со своими крестьянскими заботами в лесной глухомани. Леса немцы, как известно, побаивались, и потом я прятался от них именно там, пережидая очередной наезд патруля или заплутавшего на курских проселках подразделения.
Хутор наш был невелик - три десятка домов в одну улицу. Поэтому когда со стороны большака появились первые немцы, шум немедленно всколыхнул селение: идут! Но этот приход захватчиков мало что изменил в течении крестьянской жизни. Она всегда идет по накатанной колее.

Орднунг
Немецкое присутствие у нас было номинальным. Гарнизон на хуторе никогда не стоял. Побаиваясь близости лесных чащ, нас оставили в относительном покое. Мы жили фактически предоставленные самим себе, натуральному хозяйству и здравому смыслу.
Оккупанты довольствовались тем, что в зиму на 1942 год назначили старосту и полицая, ответственных за «новый порядок». Никакого зла от старосты мы не видели. Знали, что он даже помогал местным партизанам.
Когда пришли наши, старосту с полицаем забрали и больше мы их никогда не видели. В феврале 1943 года Красная армия принесла нам освобождение.
От последнего урожая нам за трудодни была выдана необмолоченная пшеница, которую мы застоговали во дворе своей хаты. Когда пришли наши войска, то людей к нам на постой набилось множество. Лошадей стал полон двор. Солдаты, не долго думая, скормили им половину нашей пшеницу. И сказать им было ничего нельзя! Они считали себя правыми... Повезло, что подразделение вовремя двинулось дальше, иначе нам бы не осталось ничего, хоть в кулак свищи.

В обороне
В апреле 1943 года полевой военкомат призвал меня в армию,. Было мне всего шестнадцать с половиной лет. Учили меня зенитно-артиллерийскому делу в Горьком и в Гороховецких лагерях. С тем и отправили в январе 1945 года на фронт в Германию. Привезли на батарею 122 миллиметровых гаубиц, стоявших в 3-5 километрах от фронта. Меня назначили командиром отделения артиллерийской разведки. И началась наша боевая пахота...
В первый раз я пошел на передовую линию и был удивлен, насколько сложна и запутана это пространство, которое попросту называют передним краем.
Оборона - это немыслимая путаница траншей, блиндажей, наблюдательных пунктов, артиллерийских двориков, минометных площадок. Ископано и тщательно замаскировано все.
Это была настоящая солдатская деревня, которая мылась, брилась, ела, жгла костерки, чистила оружие, дремала, била вшей, копала, рубила бревна, покуривала и недобро, с матерком, поглядывала в небо... Когда я шел за командиром по траншее, то главной моей задачей было не столько запомнить путь, сколько не потеряться - то и дело навстречу и из боковых окопов-усов выбегали солдаты. если бы они своим строем отсекли меня от комбата, я бы наверняка потерялся! Но до НП мы добрались до приключений.
Я еще долго привыкал к обороне, густо населенной войсками и кипящей потаенной жизнью и днем, и ночью...

Ярость огня
Комбат находился на передовой линии, добывая данные о целях. Радист передавал их на батарею. Орудия на позициях задирали носы: «Прицел..., угол..., дальность..., два снаряда беглым»... Вносили поправки: «Левее 002» - и били на поражение до команды «отбой!»
Все наши стволы работали только на основе данных разведки, которая устанавливала истинную картину немецкой обороны. Для гаубиц слишком накладно наугад кидаться дорогими снарядами, жечь стволы, рассчитанные на определенное количество выстрелов. Плотность нашего огня по немцам была в 45-ом году фатальной. Мы способны были разрыть их укрепрайоны, как лопата картошкино гнездо, на глубину 2-5 километров.
Обычно смотришь до артнаступления в стереотрубу, засекая цели, достойные смертельного внимания гаубиц, и видишь перед собой зеленый веселый лес. А после ураганного огня перед глазами только лунный пейзаж, одни воронки на черной земле. Лес словно сдуло. Ни одной зеленой веточки...
Тяжело было воевать в распутицу, когда техника вязнет и подвоза нет. Грозная армия превращается в тяжелую, грузную, неповоротливую массу, ворочащуюся в расплывшейся, как дрожжах, грязи...
Однажды на марше мы попали под огонь своих и попадали с машин носами в землю. Снаряд за снарядом не оставлял нам иного шанса, как расставить гаубицы и опытным глазом вычислить дурака-наблюдателя, принявшего нас за немцев. Он сидел на церкви. Мы снесли ее с первого выстрела, избавившись от глупой погибели...

Вкус русской земли
Я видел, как батальонные разведчики вернулись из поиска, приведя с собой «языка» - пленного немчика. Мужики завели его в блиндаж, допросили. Потом, покончив с разговорами, поставили к дереву и застрелили. После того, как немцы перерезали горло нашему раненому комбату, я воспринял это как обыденность... Один из разведчиков подошел к убитому и запихал ему в рот стреляную гильзу, сказав: «Хотели нашей земли? Нате, ешьте!»
Такой была жестокая праведность солдата на той войне...

[Kamerad]

Андрей Щинов
"Боевой вылет"

Настоящая элита
По меркам предвоенного времени мы были элитой общества: боевая авиация, ВВС - это то, что кружило девичьи головы и волновало сердца лихих парней! Принадлежность к авиации была не просто престижной. Это убедительнее всего говорило о причастности к миру избранных - отважных, образованных романтиков, которым принадлежит небо. Авторитет авиаторов невозможно было измерить ни деньгами, ни рангами. Хоть мы и ходили по земле, но на нас все равно смотрели как-то снизу вверх... О-о, летчики идут!
Красивая и ладная форма синего сукна, золотое шитье «куриц» на фуражках, алые «кубики» в петлицах, брюки-галифе, влитые в стать ремни портупей и хромовые сапоги со скрипом, точеные загорелые профили, мускулистые фигуры - много ли надо, чтобы свести девчонок с ума?
Но мы были серьезными и правильно воспитанными ребятами, знавшими, что авиация вопреки всему военно-воздушному фольклору, держится на дисциплине, а строки уставов и инструкций написаны кровью авиакатастроф и тяжелых аварий.
Досрочно, на «отлично» закончив военно-морское авиатехническое училище имени Молотова воентехником II ранга в Перми, осенью 1939 года я получил назначение в 119 авиаполк, базировавшийся в Севастополе.

Пилотирующий техник
В полку на вооружении стояли гидросамолеты МБР-2, которые тогда ласково-насмешливо называли «амбарчиками». Юмор и ирония вообще в характере военных летчиков, ради красного словца и себя не жалели...
Моим первым командиром стал капитан Крученый. Хороший, толковый, обстоятельный мужик, умеющий по-отечески держать людей в кулаке. Пилотировал он, как бог! Про таких говорили, что летать может хоть на садовой калитке - только мотор прикрути... Работу техников он уважал и ценил по-человечески. Если надо, сам плечо подставит и экипаж нам на помощь мобилизует. Пусть у нас были разные обязанности и даже разные нормы питания, но об этом мы вообще не думали, настолько нас объединяло общее дело!
Капитан Крученый был совсем не против того, чтобы я под его контролем учился самолетовождению. На МБР-2 было спаренное управление и поэтому счастливы были те дни, когда я садился за правую «баранку», разгоняя наш «амбарчик» по воде. Взлет мне давался плоховато - нужно было тонко чувствовать характер и амплитуду волнения на разбеге: удары волн гасили скорость, били по фюзеляжу, заливали мотор. Но зато на посадке я все делал красиво - лебедем садился! Командир учил меня летному делу не от скуки: понимал, что лишним ни одно умение не бывает, а управлять самолетом должен уметь каждый член экипажа - на всякий случай. Так и жили мы - душа в душу: до войны и в дни ее...

Морские могилы
Наш полк в сражениях за Черноморье нес потери. Гидросамолет лейтенанта Дмитрия Столярова был первым сбитым в нашем полку. «Мессеры», чертовы «худые»... Срезали их над Малой землей.
У летчиков зачастую нет могил. Упал на суше - обгорелая яма в земле с обрывками одежды. Упал в море - бензиновая радуга на волне и обломки, выброшенные прибоем...
Больше всего ребят упало, когда брали Тамань, Керчь и Крым. Моего следующего командира - капитана Черногубова - сбили над Анапой. Я в это время гонял самолет на ремонт в Поти, и потом был уверен, что только мое отсутствие стало причиной этой трагедии. При мне ребята даже дырок не привозили из любого огня... Все знали, что у меня легкая, счастливая рука.
Весь полк был в трауре. В обломках машины позже нашли скрюченного стрелка-радиста Воробьева, а судьба пилота и штурмана осталась неизвестной. Ни мертвыми, ни пленными их не видели...

Игры с огнем
Однажды, когда полк работал из Геленджика по Малой земле, я спросил своего командира Черногубова, мол, как там? Он посмотрел на меня и говорит: «Поехали - увидишь!»
Шли почти в полной темени, и пока штурман не бросил бомбы по целям, все было тихо. С первыми разрывами на земле оттуда начали бешено стрелять. Стрелок-радист сразу закричал: «Хвост в огне!» Трассы зениток - слева, сноп света - справа. Такая пальба поднялась - светлей дня стало в небе, так нам дали прикурить!
Черногубов стал уходить из зоны поражения пикированием. С силой отпихнул штурвал от себя и мне: «Поддерживай!» Несемся в ночь. Стрелка альтиметра играючи сматывает сотни метров. В ушах хлопает перепад давления. Валимся так, что кажется стоишь на педалях... Командир видит - пора: «Тяни!» Господи, как мы рвали «баранки» на себя, подобрав стабилизаторы. Из пике вышли на считанных метрах. Не знаю, что думал Черногубов , а я думал - все, заедем в море к чертовой матери. Тянул так, что порвал связки на руке - на всю жизнь скрючило палец.
Немцы отцепились от нас: воздушной струей от винта воду взбило в облако пыли и со стороны показалось, что наш «амбар» рубанулся к рыбам. Прожектор погас, а мы блинчиком-блинчиком потянули домой. Я полез в хвост - пахло горелым. Но не нашел ни одной пробоины - в рубашке родились. Только троса управления провисли. Это мы их вытянули силой четырех рук на выводе. Стальные тросы, понимаешь?!
На аэродроме нас уже не ждали, приняв сообщение: «четверка» Черногубова сбита над целью. Сели нормально, вышли на берег. Я был некурящий, но тут засмолил папироску. Раза два затянулся, запсиховал - нервы стали отходить... Хотели меня за этот самовольный вылет на гауптвахту посадить, но потом стали приводить как пример летной взаимовыручки... Счастливая все же была у меня рука, хоть и с покалеченным пальцем!

[Kamerad]

Аркадий Алексеев
"Карать смертным боем"

Зарево разгрома
О войне в детстве я слышал все время. Вырос, свыкшись с ее неизбежностью, как привыкают к одноногому старику из дома напротив. мы и росли в этой бравурной военной бодрости, играя в Котовского, Чапая и Щорса, стреляя из мелкашки в школьном тире, маршируя на занятиях по военному делу. Не знать солдатских азов считалось немыслимым. мы воспитывались патриотами, влюбленными в армию и флот. Мы ни на йоту не сомневались в этой мощной и мужественной силе, созданной всем народом.
Мы знали слово «пропаганда», но как-то не примеряли его на себя. Поэтому июнь 1941 года для нас стал горьким откровением. С каждым днем в нашем смоленском селе под Вязьмой становилось все тревожнее и страшнее. Нелепые слухи наперегонки ползли вместе с беженцами, ранеными и потрепанными войсками. Немец пер и пер по нашим дорогам, и укорот ему не мог дать никто. Мы, мальчишки, негодовали, с гордостью патрулировали свое село, проверяя документы у подозрительных людей. Чем ближе подходил фронт, тем ярче и шире становились ночные зарева. То жгли склады, хранилища, урожай и деревни. Когда увидели залп «катюш» за селом, еще не поняли, что враг стоит, считай, у самой околицы...

Под немцем
Поток раненых иссяк как-то незаметно. На пустой улице остановилась машина. Солдаты в серой форме быстро забежали в наш сарай, вытащили свинью, деловито зарезали и увезли. Мы даже не сразу поняли, что это - немцы. И что теперь все будет так: без церемоний и длинных разговоров. Следующие немцы были совершенно откровенны - зайдя в дом, смели с полки мыло, соль, спички, чай и ушли, сволочи. Охотно брали они все, что нравилось. Зато когда бежали, отступая, брать у нас было уже нечего...
В селе немцы назначили старосту. Тот осуществлял власть и первым делом составил списки коммунистов, в которые попала и наша семья. Немцы свели с нашего двора корову...
Людей же со всего села в возрасте от 16 до 60 лет согнали в школу и вокруг поставили охрану. Теперь мы жили тут, а в наших домах квартировали немцы, распоряжаясь нашим имуществом по своему разумению. Мы спали на нарах, грелись в бывших классах у буржуек и ели что подадут. Староста по утрам давал наряд на работу и обычно мы шли на расчистку дороги от снега. Весной 1942 года от бескормицы у немцев пали все ломовые лошади, и мы таскали за селом тяжелые трупы в овраг...

Какая это была сволочь
Без разрешения немцев мы даже пальцем не могли пошевелить. Краж они не любили. Воров расстреливали. Листовки немецкие были на все случаи жизни и резюме там было одно: смертная казнь. Слово с делом у них ходило одной дорожкой. Партизан в нашей безлесной местности не было и заступиться за нас было некому...
Были немцы поначалу очень самоуверенными: рукава засучены, покуривая, поигрывали на гармониках. Бежали от наших они уже неряшливые, омерзительные, растерянные, хмурые. И своих вешали за дезертирство на каждой осине.
Староста наш - пьянчужка - убежал с немцами, но недалеко. Что-то он там набедокурил на кухне и его пристрелили...
Все это еще не остыло в моей душе, когда в 17 апреля 1945 года под Берлином я,молодой солдат, впервые столкнулся с немцами во встречном пехотном бою...

Мясорубка
Мы - рота на роту - сдвинулись друг на друга, стреляя в упор из винтовок. Но когда оставалось пробежать метров 150 и начать штыковую свалку, немцы вдруг начали бросать оружие поднимать руки. Когда мы окопались, то обнаружили впереди основную группировку, шедшую в Берлин на прорыв. И возились с ней вплоть до 2 мая 1945 года.
Бои шли беспрерывно. Немцы атаковали, ища у нас слабое место, но мы серьезно оседлали стык шоссе и железной дороги. Закопали танки по башни и эти «тридцатьчетверки» регулярно простреливали лес перед собой, прорежая немецкие колонны, прорывавшиеся по шоссе, сбивали их наступательный настрой. Но они упорно лезли и лезли на верную смерть...
За сутки у нас сменилось трое ротных командиров. Наш командир полка Ратнер отправился на рекогносцировку поля боя с комбатом, и их Т-34 был подбит из фаустпатрона. Мы нашли комполка в последний день боев мервым, со звездой Давида, вырезанной ножом на спине...
Накануне Победы воевали мы всерьез, самым настоящим смертным боем. На нашей стороне была не только сила оружия, но и штыковая правда, пришедшая спросить ответа за все обиды...
Мы равнодушно смотрели на немецкую смерть, толсто уложенную вдоль шоссе. Трупы людей и лошадей, обломки повозок и автомашин лежали на дороге таким слоем, что танки решившие, как обычно, проехать по убоине, забуксовали в кроваво-мясной массе. Так перестает работать мясорубка, забитая заболонью и жилами.
Мясо наворачивалось на траки. Летели ошметки и брызги. Танкисты отчаянно матерились. Пока мы не расчистили коридор в этой немецкой мертвечине, ехать они дальше не смогли...

Последний день войны
Еще не была подписана капитуляция, а мы уже были остановлены до приказа. Войдя в лес, начали строить землянки. Тут же появился местный лесник и запретил нам рубить лес, как попало и все подряд. Мы, помню, очень удивились: как это? Так кончилась для нас безоглядность войны. Нужно было строить мир и жить по-умному, за всех, кто навеки остался позади.
В День Победы, едва прозвучала весть, в воздух над ротами полетели шапки. Наш строй нарушился. Старшина выдал всем по 100 хмельных граммов за бой. И добавил еще по 50 - за Победу!

[Kamerad]

Аркадий Чикилев
"Танковые ребята"

Два пуда счастья
Когда призвали меня в сентябре 1943 года, я, честно говоря, еще и в погонах не разбирался. Комиссия сортировала новобранцев на свое разумение. Лейтенант спросил меня: «Пойдешь на танки?» Я пожал плечами: «Да мне все равно. А снаряды здоровые?». - «Тридцать два килограмма». Я было отнекиваться, мол, не подниму. Да разве в армии много спрашивают, чего ты можешь, чего не хочешь. Знай, шуруй, раз приказано. Так повезли меня в Курган - зафуговали в танковую школу. Учили новому тогда 85-миллиметровому орудию, стоявшему на танках Т-34.

Заводские боги
Выпустили меня сержантом, командиром орудия, и целой командой повезли нас в Нижний Тагил на завод для получения техники. здесь выпускали в сутки тридцать танков. Танковый батальон выходил ежесуточно из цехов!
Сели мы в машины готовыми экипажами и выехали на полигон. Стреляли боевыми снарядами по трофейным немецким самоходкам. С километровой дистанции дал я три раза - два из них попал, вышибая снопы искр. Заводские механики повитухами обдали новорожденные машины из брандспойтов и наше явление в свет состоялось. Заводчики отогнали машины и на станцию, ловко расставив технику по платформам.
Смотрел я снизу вверх на этих поджарых и ловких парней, завидуя их виртуозному умению держать в кулаке двадцатисемитонные танки: вертели ими играючи - ездили, как боги!
С колес - в бой!
На фронте никто из нас еще не бывал, даже комбат - свежая зелень с училищной грядки. Танковые мальчики набора 1943 года. Да и танки наши были тоже зелены, еще без красных звезд и тактических номеров на башнях. Но с такой техникой невозможно себя чувствовать неуверенно.
Мы рвались в бой и грезили фронтом, гремя эшелоном на Житомир. Сгрузившись в 91-й танковой бригаде полковника Ивана Якубовского, сразу заслышали бой, представляя, что вот сейчас мы с колес пойдем и намотаем немца на гусеницы. Фронтовики смотрели на этот пыл скептически: «Не горячитесь, ребята - сгорите понапрасну». Но мы рвали и метали. И настояли на своем. С утра мы пошли на Проскуров.

Проба смерти
В первом бою, колотясь в бегущем танке, я все ловил в пятнадцатикратный прицел, кого бы удобнее стрельнуть. То одна цель мелькнет, то другая заманчиво кольнет глаз, да все как-то не с руки - не поспеваю, не угадываю динамику их движения. Танковый бой - подвижный, маневренный, оборотистый. Без сноровки и привычки здесь ты просто легкая мишень.
Командир рычит по ТПУ: «Ты что там, мышей ловишь? Нас же щас долбанут!» И тут нам по башне как врезало! Болванкой, вскользь. На броне осталась промятая царапина. Вот тут я и понял, что лупить надо всех, кто попал в прицел: долбай их всех! Так что тогда во встречном танковом бою мы легко отделались.
Механик-водитель отвел душу, растирая пулеметные гнезда и машины. Сквозь толщину брони и рев дизеля было хорошо слышно, как смертно орали под гусянками немцы - живьем их давили...

Бей!
Самое трудное для танка на марше - грязь, в которой вязнет даже он. Думать, что броня вездеходна ошибочно. Буксуют танки и тонут в болотах, как мамонты! Ну и муторная это была работа - таскать наши «тридцатьчетверки» через грязи.
На поле боя для Т-34 самая большая проблема - немецкий танк «Тигр» с 88-миллиметровой пушкой. С расстояния более километра он пробивал нашу лобовую броню насквозь: у «тридцатьчетверки» вырывало задний бронелист и башня сходила с погона, как голова с богатырских плеч. Убить «тигра» было можно - все зависело от мастерства механика-водителя. Если он умел «вальсировать» на своей машине, то подходил к «зверю» на расстояние убойного выстрела. Это были отчаянные дуэли брони с броней...
На ходу пушка бесполезна - снаряд идет в белый свет, как в копеечку. Выбрав цель, я кричал: «Короткая!» Мехвод - по тормозам и ждал выстрела. На прицеливание в бою у меня уходило семь секунд: поймать, прицелиться и - «огонь!» - ударить наповал. Цель обычно сбивал сразу, мазал я редко. «Тридцатьчетверка» мгновенно, без команды срывалась с места: промедление было смерти подобно. Это усвоили с первого боя...

Нежность к ревущему зверю
Сейчас уже мало кто может рассказать, каково было там, в легендарном Т-34. Влезая в его бронированное нутро, мы чувствовали себя - ого-го! Ничего не боялись. Наоборот: дрожи, немецкая гадина!
Танковое орудие работало точно и безотказно. Дистанция боя - 600-700 метров. Кроме «тигров» никого мы не боялись. Если припекало, то пользовались двумя дымовыми шашками-бочками, закрепленными на корме танка. Когда подбивали, нажатием кнопки их подрывали пиропатронами. Дымшашки падали с брони и распухали дымным туманом. А мы выставляли по углом 45 градусов красный флаг - знак аварии: «вызываем ремонтника!»
Боекомплектом из 30 бронебойных снарядов, 20 осколочных и пяти подкалиберных лупили всех, кто попадал в прицел. Немецкой пехоты не опасались - ни разу они не кидались под танк с гранатами или противотанковой миной. Самоубийц у них не было.
Перед боем все люки плотно закрывали, чтоб не залетели ни пуля, ни осколок. Весь бой мы наблюдали через оптику - обзор был нормальный, нас устраивало.
Место танковой заправки нам сообщали по рации. Подъезжали, насосом закачивали полторы тонны солярки. Брешет тот, кто рассказывает, что под бомбежкой заливал топливо в танки ведрами. При живой совести врать тоже надо уметь!
Людей в нашей бригаде погибло больше, чем танков. Сколько сопровождающей пехоты и десантников - незнаемо. Идем в атаку - по броне пули колотят, как молотки. А рядом автоматчики бегут и падают мертвыми...

Броневые братья
Танк - не трактор. Это целое беспокойное хозяйство, над которым круглосуточно хлопочет весь экипаж. Танк на стоянке надо целиком закапывать в землю, выбивая лопатами яму длиной пять метров, шириной три метра и глубиной 130 сантиметров. Копали обычно всем экипажем вместе с танковым десантом. Копал вместе со всеми и наш командир, несмотря на офицерское звание: если жить хочешь, помогай - земля спрячет!
Все у нашего экипажа было по-братски. Жили, ели, спали, пели вместе. И вместе же ходили помирать.

Дать джазу напоследок...
В города мы без крайней нужды не входили. В поселки - да, а в городе танку плохо: узко и тесно, жги - не хочу. Но в Берлин войти все-таки пришлось. Тут нас крепко достали, хотя без десанта из пяти автоматчиков на броне никуда не совались. Пехота не спускала глаз с города, высматривая фаустников с кумулятивными гранатометами. Чуть что - снарядом в оконный проем, для верности прочистил все этажи из пулемета и - дальше.
На виду у рейхстага мы остановились и получили приказ идти через Рудные горы на Прагу.
Достигли ее в три часа утра и с ходу вступили в бой с немецкими танками. Казалось, что напоследок их специально собрали столько, чтобы окончательно проверить крепость русской брони. Бой был сокрушительный. Стрелял я твердой рукой: в набегающий танк целил под гусеницу и засаживал подкалиберным в самую серединку, под башню, а по тому, кто подставлял на ходу борт давал небольшое упреждение - и прощай. Дали мы там джазу - дрались не мешками...
Там был я ранен самым обидным образом. Уже после дела вылезал из машины. Встал на землю и упал: пуля подбила правую ногу.
Смершевцы, кстати, приезжали посмотреть на раненых - ловили нас за каждую чепуху. Нарисовались и тут. Я не вытерпел и говорю смершаку: «Вот вам бы самому чего прострелить - каково?» Он посмотрел и отошел...
Были у них ко мне вопросы. Ни о какой трусости и самострельстве в экипаже и речи быть не могло - тут же бы выкинули через люк к такой-то матери. ребята кипятком и паром исходят: «Да мы все в свидетелях. Докажете - мы его сами дострелим, чтоб вы тут больше не ходили со своими носами - нам воевать надо!» Отвязались: пистолетом ли танкиста пугать, если по нему из пушек лупят?
В боях был выбит весь экипаж, с которым начинал я свой путь с завода. Раскидало танковых мальчиков, не собрать...
Дома я, Чикилев из деревни Чикили, по военной злой надобности не был семь лет. Воевал честно, никому не в укор. Но когда пришел домой, припомнил одному крикуну, который в 41-м орал на всю округу «или грудь в крестах, или голова в кустах!» Где, говорю, кресты, да и голова вроде на месте? Молчит, как стреляная болванка.

[Kamerad]

http://infoglaz.ru/?p=20305