Тексты

[Маша Штерн]

Отрывки, рассказы, стихи - все сюда.Желательно с указанием авторства...

Ссылки - ТОЛЬКО на вложения!
Все остальные ссылки - в "Полуночные линки", плизз.

[Маша Штерн]

Есть всего три подобающие темы для собеседников, у которых очень мало времени: смерть, сон и текст.

Смерть – наше общее будущее, от которого, пожалуй, никому не отвертеться.

Сон – самый общедоступный опыт небытия, но мало кому достает мужества признать эти путешествия на изнанку мира не менее важной частью жизни, чем бодрствование. (В самом деле, не странно ли, что всем, без исключения, необходимо ежедневно отлучаться из обитаемой реальности в какое-то иное пространство, но при этом каждый спешит пренебрежительно заверить остальных, что отлучки эти не имеют никакого значения, а сновидения бессмысленны и брать их в расчет – глупость, если не безумие?)

Текст – наша общая плоть; порой мне кажется, что ткань человечьего бытия соткана из той же материи, что и книги: из слов. (В начале было Слово, не так ли? – и еще вопрос, воспоследовало ли за ним Дело, или было решено, что сойдет и так…)

И есть три вещи, о которых не следует говорить ни при каких обстоятельствах, даже тем, кто уверен, будто времени впереди хоть отбавляй: любовь, свобода и чужая глупость.

О любви следует молчать, поскольку скудный набор слов, предназначенных для ее описания, изношен до дыр задолго до гибели динозавров, и теперь эти вербальные лохмотья способны лишь испортить впечатление, если не вовсе его загубить.

О свободе говорить и вовсе бессмысленно: никто толком не знает, что это такое, но всякий рад представиться крупным специалистом по данному вопросу. Среди любителей порассуждать на эту тему я не встречал ни единой души, имеющей хотя бы смутное представление о предмете разговора. Кто знает – молчит, пряча жуткое свое сокровище на самом дне глазных колодцев.

Что же до чужой глупости – предмет сей изучен нами даже слишком хорошо. Толковать о нем чрезвычайно приятно, но опасно, ибо слишком велик соблазн поверить, что сам ты, и впрямь, не таков, как прочие; нашептать себе, будто благополучно удаляешься на индивидуальной спасательной шлюпке от давшего течь «корабля дураков», на борту которого помещаемся мы все, без исключения.

И есть еще одна тема, касаться которой то строго запрещено, то совершенно необходимо. Мы почти не смеем говорить о чудесном. Но иногда… о, иногда оно само заявляет о себе, не брезгуя никакими средствами оповещения. В том числе, и нашими устами.


(с) Макс Фрай, Энциклопедия мифов, часть 1.

[Маша Штерн]

Марина ДЯЧЕНКО, Сергей ДЯЧЕНКО
ВИРЛЕНА

...И вот костер понемногу пригас, а вместе с ним затихла обычная
охотничья похвальба. Все трое сидели теперь молча и смотрели в умирающее
пламя, а над ними разлеглась ночь, и ночь была на много верст вокруг,
теплая, бархатная, пронизанная вздохами и шорохами, исколотая иголками
звезд.
- Пора и на покой, - сказал наконец первый, седоусый, но сильный и
кряжистый, всеми уважаемый охотник.
Второй, совсем еще юноша, обиженно сдвинул брови:
- Разве ты ничего не расскажешь? Разве сегодня не будет Истории?
Третий, в чьих зубах дымила массивная трубка, почему-то загадочно
улыбнулся.
Седоусый хмыкнул - конечно же, его История ждала своего часа, но,
признанный рассказчик, он ждал просьб и увещеваний.
- Расскажи! - юноша ерзал от нетерпения, взглядом умоляя о поддержке
обладателя трубки - но тот молчал, по-прежнему улыбаясь.
- Поздно, - произнес седоусый неуверенно, и юноша готов был
обидеться, когда молчавший дотоле охотник вытащил изо рта мундштук и,
дохнув дымом, попросил тоже:
- Расскажи.
На минуту стало тихо, только покрикивала вдалеке ночная птица.
- Что ж, - промолвил со вздохом седоусый, - что ж... Расскажу.
И все трое завозились, устраиваясь поудобнее. Двое готовились
слушать, один - говорить.
И вот, умостившись как следует, седоусый выдержал паузу и начал с
подобающей торжественностью:
- Помните ли вы осину, что росла у южной околицы?
- Трехглавую? - радостно осведомился юноша. - Да ее ведь спилили в
прошлом году...
Седоусый покивал:
- Совсем старая была, сухая... Сто лет стояла, пока не засохла. Тень
в жару давала, да только никто в ее тени не прохлаждался - стороной
обходили, заклятой звали... Почему?
- Почему? - эхом откликнулся юноша.
Седоусый вздохнул и начал свою Историю.


...Давно это случилось.
Ей было семнадцать лет, и звалась она Вирленой, и ни одна девушка во
всей широкой округе не могла сравниться с нею красотой. Грудь Вирлены
вздымалась, как речная волна, косы Вирлены отливали золотом и покорно
падали к самым ее ступням, маленьким и розовым, ничуть не огрубевшим
оттого, что все лето красавица бегала босиком; глаза Вирлены, раскосые,
зеленые, могли свести с ума одним только робким взглядом. Даже дряхлые
старики, даже сопливые мальчишки выворачивали шею, встретив ее на улице, а
что уж говорить о юношах и зрелых мужчинах! И, конечно, порог ее дома
постоянно оббивали сваты, засланные достойными и богатыми семьями -
оббивали, да только возвращались ни с чем, потому что Вирлена давно уже
выбрала себе пару.
По соседству жил в большой семье Кирияшик - ясноглазый, улыбчивый,
круглолицый друг ее детства. Он был моложе Вирлены почти на год, но с
младенчества росли вместе. Беззаботная дружба обернулась нежной любовью, и
Кирияшик, сам не ведая как, без борьбы получил право на сокровище, о
котором мечтало столько достойных мужчин; родители влюбленных давно уже
сговорились о свадьбе.
И вот, счастливые, оба с трепетом ждали заветного дня - когда
случилось несчастье.
Грянул рекрутский набор; как ни вертели, как ни откупались родители
Кирияшика - а выпало ему идти в солдаты на двадцать лет, считай, навеки.
Солнечный румянец сошел с пухлых щек Вирлены, и стали они бледны, как
мел.
Ранним утром по главной улице села змеей тянулась колонна
новобранцев. Она видела, как мелькала в толпе голова Кирияшика, детская
беззащитная голова с шапкой пшеничных, как и у нее, волос. Она видела, как
растерянные глаза его ищут среди крика и плача невесту - и гаснут, так и
не разыскав ее в толчее.
Колонна потянулась за село - страшные усатые люди в нелепой форме
выкрикивали команды, и Вирлена сжималась от выкриков, как от ударов.
Вскоре она потеряла Кирияшика из виду; вереница рекрутов тянулась все
дальше и дальше, и редела толпа провожающих - матерей и невест. Вот
Вирлена осталась одна, она шла и шла за колонной, как привязанная, хоть
босые ноги ее давно сбились в кровь; страшный офицер прикрикнул на нее -
и, обомлев от этого крика, она так и осталась стоять, а колонна,
отдаляясь, обернулась пятнышком на длинной-длинной дороге, и вот там, куда
ушел Кирияшик, осталось только облачко пыли...
Только в сумерках Вирлена вернулась в село, и девичья подушка в ту
ночь приняла на себя всю ее горечь и отчаяние.
А утром, еще затемно, когда все спали, Вирлена выскользнула из дому и
по чуть приметной тропинке отправилась к колдуну, что жил за озером.
Она шла, стиснув зубы, безжалостно накрутив на кулак великолепную
косу, и страх ее поник перед силой ее заветного желания.
Колдун был дома; сидя у огня, он набивал чучело летучей мыши. Похоже,
он удивился - не так часто девушки из села наносили ему визиты. В селе
боялись этого мрачного, морщинистого, хотя не старого человека - он, по
слухам, мог за одну ночь сжить со свету целую семью, мог наслать град или
засуху, мог устроить так, что вчера еще здоровый и мощный хозяин за
несколько дней превращался в иссохшего, нищего, полубезумного пьяницу... И
к этому-то человеку пришла Вирлена.
- Добро пожаловать! - каркнул колдун и засмеялся. Лучше бы он этого
не делал - искаженное смехом, темное лицо его с крючковатым носом было еще
страшнее.
Но Вирлена, одержимая отчаянием, не испугалась.
- Зачем ты пришла ко мне? - отсмеявшись, спросил колдун. - Ты мне не
нужна - стало быть, я тебе нужен?
- Я пришла к вам с просьбой, - сказала Вирлена, справившись с
голосом. - Моего жениха, Кирияша, вчера забрали в войско. Я люблю маму и
отца, но Кирияшика я люблю больше. Зачем подсолнуху гнить без солнца?
Зачем мне жить без Кирияшика? Никто не в силах повернуть время вспять, но
я отдам вам все, что имею - деньги, сундук с приданным и гребень с
самоцветами, сделайте так, чтобы он вернулся! Неужели и вы не в силах?!
Колдун снова усмехнулся:
- Ты сказала - я не в силах? Глупая... Я действительно могу сделать
это, но зачем мне твой сундук с приданым? И гребень с самоцветами?
- Я отдам все, что попросите! - воскликнула Вирлена, и зеленые глаза
ее вспыхнули, и на щеки вернулся румянец.
- Это правда? - засмеялся колдун. - Ты действительно так его любишь?
Вирлена закивала, и золотые косы ее упали на высокую грудь.
- Что ж, - сказал тогда колдун, - я согласен... Я сделаю так, что
твой жених вернется; ты же придешь ко мне сегодня на закате и уйдешь на
рассвете!
Как воск сделалось лицо Вирлены, и зашаталась она. Колдун тряхнул
черными патлами:
- Разве не ты только что клялась, что отдашь все?
- Нет, - сказала Вирлена чуть слышно, - такую цену я не могу
заплатить.
- Что ж, - сказал колдун разочарованно, - тогда ты увидишь его через
двадцать лет!
И он вернулся к своей работе.
Тихо-тихо, очень осторожно ступая, Вирлена отправилась домой, и
всюду, куда ни падал ее рассеянный взгляд, мерещилось ей веселое лицо
Кирияшика. Так добрела она до околицы; там стояло у дороги странное дерево
- осина с тройным стволом, с тремя мощными расходящимися ветками - люди
прозвали ее трехголовой осиной. День был в самом разгаре, и радостно
светило солнце, и пели птицы в ветвистой кроне; здесь, средь бела дня,
Вирлена повесилась на собственных косах.


История закончилась, но трое еще долго сидели в тишине, нарушаемой
лишь звуками ночи.
- С тех пор это дерево считают проклятым, - сказал, наконец,
седоусый.
- Как жаль, - в глазах юноши отражались пляшущие огоньки костра, -
какая грустная История... Но разрешите рассказать вам другую! Ее много раз
повторял мой дед... Пусть вам не кажется, что наши повести похожи - на
самом деле это совсем, совсем другая История.
Обладатель трубки улыбнулся еще загадочнее, чем обычно.
Заручившись молчаливым согласием слушателей, юноша начал рассказывать
взволнованным, прерывающимся голосом.


...Деве было семнадцать лет, и она звалась Вирленой. Никто во всей
округе не мог сравниться с ней красотой, и скромностью, и благонравием;
всеобщее внимание никак не испортило ее характер. Она никогда не
высмеивала неудачливых кавалеров, как это свойственно кокеткам; а все ее
кавалеры были неудачниками, потому что любила она одного Кирияшика,
соседа, друга своего детства.
Это была славная пара - любо-дорого было посмотреть, как жених с
невестой идут по улице - не касаясь друг друга, потому что обычай не велит
- но будто связанные одной ниточкой; на Вирлене белая вышитая рубаха, юбка
с нарядным передничком и красный шелковый поясок с кисточками; Кирияшик,
любимый мамин сын, небрежно поправляет тонкий шейный платок. Оба румяные и
золотоволосые, оба веселые и совершенно невинные, и о свадьбе давно уже
сговорено...
Грянула беда - рекрутский набор, и вот Вирлена одна стоит посреди
дороги, и ноги сбиты в кровь, и только облачко пыли вдалеке осталось от
Кирияшика...
Всю ночь она не сомкнула глаз, но не плакала - слезы все вышли. А
утром отправилась за озеро, туда, где на опушке леса в неприветливом
домике жил колдун.
Страшный это был человек, и недобрая о нем ходила слава. Злые,
бессовестные люди обращались иногда к нему за помощью - извести
кого-нибудь, сжить со света, наслать хворь - это он мог, и потому матери,
отпуская детей за грибами, строго-настрого, под страхом розги, запрещали
им даже близко подходить к жилищу чародея... Говорили про него, что он и
исцелить может - да только боялись его от этого не меньше.
И к этому-то человеку пришла Вирлена.
В доме колдуна пахло травами; сам хозяин сидел у очага, где, несмотря
на жаркое лето, вовсю горел огонь. На коленях у него дремала, свернувшись,
толстая змея.
- Нечасто встречаю таких гостей! - сказал колдун с усмешкой. - Ты мне
не нужна - стало быть, я тебе нужен? Говори, зачем пришла!
И, когда девушка рассказала о своем горе, покачал головой:
- Неужели ты так его любишь?
- Ах, - сказала Вирлена, - я готова все, все отдать, чтобы Кирияшик
вернулся домой!
- Все? - и колдун рассмеялся, и стал еще отвратительнее, и мороз
пробрал Вирлену до костей.
- Я выполню твою просьбу, - сказал колдун, - но с тебя потребуется
плата. Ты придешь ко мне сегодня на закате, а уйдешь на рассвете!
Земля закачалась у Вирлены под ногами, и черная пелена закрыла от нее
мир.
- Нет, - прошептала она, дрожа, - эта плата мне не под силу!
Вновь рассмеялся колдун:
- А коли так - жди своего дружка двадцать лет!
Змея, напуганная его смехом, соскользнула с колен его и, сплетаясь
кольцами, скрылась под лавкой.
И Вирлена, шатаясь, пошла домой.
Но не отошла она и десяти шагов от колдунова порога, как в сплетениях
веток, в буйстве трав, в ряби, набегающей на поверхность озера, привиделся
ей Кирияшик - веселый, нежный, добрый друг ее, оторванный от родного дома,
навек лишенный счастья...
Вирлена оглянулась - колдун стоял на пороге, привалившись к косяку -
страшный, отвратительный, со спутанными черными патлами, с огромным
крючковатым носом, с горящими, как уголья, глазами... Он смотрел на нее, и
взгляд этот пронизывал Вирлену насквозь.
Тогда она разрыдалась:
- Сжальтесь надо мной! Попросите чего-нибудь другого...
Но ответствовал колдун:
- Ничего другого ты мне дать не можешь. Или плати мою цену - или
забудь о дружке!
И сказала Вирлена, вцепившись в золотые косы:
- Будьте прокляты! Я приду.
Весь день она дрожала, как в лихорадке; весь день она мечтала, чтобы
мать, догадавшись обо всем, заперла ее на ночь. Но у матери хватало своих
забот и своего горя; вечером, на закате, Вирлена соврала ей что-то и
отправилась в дом за озером.
Ноги ее не желали идти - тряслись и подгибались. Шепча имя Кирияшика,
вспоминая его лицо, она видела перед собой только безобразную ухмылку
колдуна; несколько раз она поворачивала назад - и снова, овладев собой,
продолжала свой тягостный, мучительный путь. Роскошные волосы растрепались
и спутались, нежные губы вспухли, терзаемые белыми зубами, и в страхе
дрожала высокая грудь... Но вот и дом ее мучителя, и сам он стоит на
крыльце - черный, морщинистый, с лицом хищной птицы:
- Пришла-таки? Будет тебе Кирияшик...
Ни жива ни мертва, переступила она порог, и дверь сама собой
закрылась за ее спиной, и колдун, усмехаясь, медленно потянул за шелковую
кисточку ее красного пояска.
...На рассвете она шла обратно, и не видела, куда идет. Кирияшик, -
шептал ей в ухо чей-то вкрадчивый голос, - Кирияшик... Но больно и
мучительно ей было это имя - потому что не знала она, как сможет смотреть
любимому в глаза.
Вот и околица; вот и трехглавая осина у дороги. Вирлена сама не
знала, зачем остановилась; бездумно глядела она прямо перед собой, и
где-то на краю ее сознания колыхались тяжелые ветки...
Потом она подошла к осине и повесилась на собственных косах.

Юноша замолк, и снова стало тихо. Прерывисто вздохнул седоусый и стал
укладываться, и вслед за ним хотел ложиться юноша - тогда тот, что все
время молчал, выпустил наконец изо рта свою погасшую трубку:
- Скоро рассвет... Но и я не могу не рассказать вам своей Истории.
- Ты - расскажешь? - юноша, кажется, удивился сверх меры. - Я-то
думал, что ты рта не раскроешь лишний раз!
Седоусый тоже не мог скрыть удивления:
- Разве ты умеешь рассказывать Истории?
Обладатель трубки усмехнулся, покусывая мундштук:
- Может быть, вы устали и вам неинтересно слушать?
- Нет, нет! - воскликнул юноша, по-видимому, заинтригованный. -
Говори!
- Говори, - со вздохом поддержал его седоусый.
И обладатель трубки неторопливо начал свой рассказ.

[Маша Штерн]

В одном селе жила девушка по имени Вирлена, невиданной красы. Был у
нее жених, шестнадцатилетний юноша по имени Кирияш. Нареченные нежно
любили друг друга, и не за горами была их свадьба, но до той поры оба
пребывали в почти детской невинности.
Но свадьба сорвалась - объявили рекрутский набор, и Кирияшик,
четвертый сын в небогатой семье, никак не мог избежать призыва.
Оба семейства страшно горевали; свет померк для Вирлены, и в самый
ясный день она не видела солнца. Вот новобранцы ушли, ведомые жестокими
офицерами с хлыстами у пояса; вот стихли топот и лошадиное ржание, и пыль
осела на дороге, и село вернулось к своим делам - но Вирлена не могла
смириться с потерей.
Ранним утром отправилась она за озеро, где на опушке жил могучий и
страшный колдун.
Имени его никто не знал - боялись и поминать, чтоб лиха не накликать.
Прислуживали ему нетопыри да хищные птицы, а еще поговаривали, что в
полнолуние он доит молоко из воткнутого в стену ножа, и этим молоком поит
огромную, в два человеческих роста гадюку... Он знался с мертвецами на
кладбище, поднимался в небо на одном совином перышке, знал все заговоры и
заклинания, и много, ох как много темных, недобрых дел приписывала ему
молва...
И к этому-то человеку и пришла Вирлена.
Дом стоял на отшибе, дороги к нему поросли крапивой; Вирлена изжалила
босые ноги, пробираясь к калитке. Колдун оказался дома - на столе перед
ним лежали книга и человеческий череп.
Мороз продрал по коже девушки, но она не испугалась и твердо ответила
на вопрос, зачем пришла.
- А, - засмеялся колдун, - любовь... Что ж, коли любишь, готова ли
заплатить?
- Готова! - воскликнула Вирлена, в душе которой проснулась надежда.
Еще громче засмеялся колдун:
- Хорошо... Получишь своего Кирияшика хоть завтра, только на закате
придешь ко мне... а уйдешь на рассвете!
Ужас охватил Вирлену. Хотела она бежать... но не смогла, потому что
вспомнился ей Кирияшик.
- Будьте прокляты, - прошептала она сквозь слезы, - приду...
И она пришла.
Путь ее был долог и тягостен; мучимая стыдом и страхом, она совсем уж
решила возвращаться назад - но привиделся ей Кирияшик, умирающий на поле
боя, и стиснула она зубы, и снова продолжала свой путь.
Колдун уже ждал ее:
- Пришла-таки? Ну, будет все по-твоему...
И дверь, тяжелая дверь затворилась за ее спиной - сама, без шороха,
без звука. В полутемной комнате стояли друг против друга двое -
заплаканная, дрожащая девушка и отвратительный, безжалостный колдун.
Вирлена горбилась, обхватив себя, будто пытаясь защититься; огромная,
горячая рука тяжело опустилась ей на плечо. По телу девушки пробежала
судорога; вторая рука накрыла другое плечо. Медленным, исполненным власти
движением колдун провел ладонями по трепещущим рукавам вышитой сорочки - и
руки девушки безвольно упали вдоль тела.
- Будет тебе Кирияшик, - сказал колдун негромко, и Вирлена
зажмурилась, чтоб не видеть в полутьме над собой страшного лица. Она
зажмурилась - и почувствовала вдруг, как от ее мучителя остро пахнет
горькими, терпкими травами.
- Ничего, - сказал колдун странно глубоким, потусторонним голосом, -
потерпи... - и жесткие пальцы его взялись за кисточку шелкового пояска.
Вирлена дрожала все сильнее; плечи ее сотрясались, и зуб на зуб не
попадал.
- Я разожгу огонь, - прошептал колдун, и в очаге тут же вспыхнуло
пламя, - тебе не будет холодно... Пойдем...
И он увлек ее за собой в глубину своего жилища, и тонкий красный
поясок, соскользнув, так и остался лежать на пороге.
Вирлене хотелось умереть, ничего не видеть и не слышать; чужая рука
коснулась ее горячей шеи, медленно, будто изучая, провела вниз, по вороту
рубашки, задержалась, опустилась ниже, коснулась груди... Будто множество
горячих игл пронизали девушку насквозь - она еле сдержала крик.
- Ничего, - тихо, мягко прошептал колдун. - Потерпи...
И рука его двинулась ниже, ощупывая талию, оглаживая живот, и девушка
замерла в надежде, что самого страшного и стыдного места рука не достигнет
- и в ту же секунду жесткие пальцы нашли его, нашли сквозь рубаху, юбку и
передник...
- Пожалуйста... - простонала Вирлена, - не надо...
- Не бойся, - прошептал колдун отрешенно. - Не бойся...
Две его горячих ладони легли девушке на бедра; провели раз,
скользнули ей за спину, погладили там... И снова и снова повторялись
неторопливые, мягкие прикосновения, пока у Вирлены не зазвенело в ушах, и
незнакомое, горячее, почти мучительное чувство не поднялось из самого ее
нутра - и немного ослабило дрожь.
Что-то негромко треснуло - и она сразу почувствовала, как ослаб пояс
юбки и завязка передничка.
- Ой... - она схватила ускользающий подол руками - но запястья ее
были тут же крепко схвачены:
- Нет.
Юбка и передник соскользнули на пол - Вирлена осталась в вышитой
рубахе до щиколоток.
Горячие ладони колдуна снова легли ей на бедра, теперь она
чувствовала их так ясно, будто не тонкой ткани, а собственной ее кожи они
касались. Когда-то жесткие пальцы теперь ласкали ее - ласкали так нежно,
так бережно, так ласково, что она согрелась наконец, и, справившись с
дыханием, смогла длинно, прерывисто вздохнуть.
- Хорошо, - шептал колдун в самое ее ухо, и шепот этот тихонько
щекотал ее, - хорошо...
Руки его скользнули по рубашке вверх, провели по спине, по тяжелым
косам, по плечам, по голове... Ей уже не были противны эти прикосновения -
она дивилась себе, она даже немного расслабилась, будто не с ней, а с
кем-то другим происходило это странное действо; дрогнули завязки на вороте
рубахи - и сам ворот ослаб, и рубаха медленно поползла, не держась на
плечах...
Она вцепилась в ткань мертвой хваткой; запястья ее снова были
пленены, и тихий, твердый голос снова велел:
- Нет.
И столько силы, столько скрытой власти было в этом голосе, что
Вирлена не решилась сопротивляться, хоть как ни мучительно стыдно ей было,
когда рубаха упала на пол и она осталась стоять, совершенно нагая.
Горячие ладони коснулись обнаженного тела. Вирлена вскрикнула и
сжалась, ожидая неминуемого и ужасного; но ужасного не случилось. Горел
огонь в очаге, облизывая ее тело волнами приятного тепла; сильные и нежные
мужские руки успокаивали, осторожно подбадривали, путешествуя по бедрам, и
вдоль спины, и по плечам, и по тонкой шее:
- Ты красавица... Пугливый звереныш с атласной шкуркой. Не бойся
меня... Ты видишь, я сам дрожу перед тобой...
И он тихонько привлек ее к себе, и она почувствовала, как в груди его
под черной хламидой неистово колотится сердце:
- Нет тебе равных... Королева не сравнится с тобой... Не бойся же...
Руки его чуть сильнее сжали ее грудь - и, застонав, Вирлена выгнулась
дугой, сотрясаемая новой, невиданной дрожью - то была дрожь страха и
стыда, смешанная с дрожью неизъяснимого, неясного желания.
Сама не зная как, она очутилась лежащей на теплой, мохнатой звериной
шкуре; пальцы колдуна бегали по ее телу, как пальцы дудошника бегают по
дырочкам флейты. Она металась, пытаясь прикрыться руками, потом почему-то
заплакала, потом перестала.
- Хорошо, - колдун отвел ее ладони, защищающие вздрагивающую грудь, -
хорошо...
И губы его коснулись сначала белого холма, а потом розовой вершины
его; она, сама не зная зачем, обхватила вдруг его шею - не то оттолкнуть
хотела, не то, наоборот, притянуть поближе...
- Хорошо, - шептал он успокаивающе, - вот как хорошо... Разве тебе
плохо? Разве тебе страшно?
И рука его оказалась там, где Вирлена боялась ее больше всего.
Где-то горел очаг, и багровые отсветы падали на потолок; и тогда она
внезапно, вдруг осознала, что она сейчас - его, что принадлежит ему без
остатка, и ей радостно было бы снять перед ним не только одежду - саму
кожу...
Потом было больно и горячо. Она снова дрожала, и снова всхлипывала;
осторожно оглаживая ее грудь, он успокаивал:
- Все, все... Не бойся. Не надо бояться. Уже все.
Потом она долго лежала в кромешной темноте, обессилевшая, безвольная,
разомлевшая... В дымаре дышал ветер, и тихо поскуливал дом, и снова пахло
терпкими, горькими травами - и в их запахе она ощущала едва уловимый
дурманящий аромат, и ласковая рука лежала на ее голове; потом ее заботливо
накрыли шкурой - точно такой же, как та, что была под ней. Она хотела
думать - но мыслей не было, только теплая пустота...
Утром, пошатываясь, она шла домой.
Вставало солнце; подставляя ему лицо, Вирлена поняла вдруг, что
сегодня увидит Кирияшика, что они поженятся, что каждый день их будет
праздником, а каждая ночь... И тело ее сладко застонало, предчувствуя, как
же сладко любить - любимого...
...В тот же день в село вернулся - радостный, напуганный,
растерянный, но целый и невредимый - Кирияшик. Какой-то там вышел новый
указ, и четвертый сын в семье, да еще неполных семнадцати лет, никак не
подлежал уже набору; родичи счастливчика чуть не рехнулись от радости, а
матери других парней, уведенных вместе с Кирияшем, зачастили на дорогу -
высматривать сыновей. Надежда их скоро сменилась отчаянием - больше никто
не вернулся домой. Никто.
И вот сыграли свадьбу - пышную и веселую, и всем хватило хмельного
вина, но молодые были пьяны и так - от счастья... В какое-то мгновение
Вирлена готова была признаться мужу в своем грехе ради его спасения - но
будто что-то удержало ее, и она не призналась.
И пришла первая брачная ночь, и душа Вирлены пела в предвкушении
счастья, и даже страх, что Кирияшик разоблачит ее, не мешал этому
сладостному предвкушению; и вот молодые остались одни.
Тонкими простынями устлана была широкая постель, и ровно горела
свеча, но Кирияшик, смущенный, поспешил задуть ее. В полной темноте
Вирлена обвила руками его шею - и услышала, как неровно, испуганно бьется
в груди его сердце.
И она излила на него свою нежность - всю огромную, накопившуюся
любовь и нежность, и он, кажется, даже испугался. Влажные губы его неловко
тыкались ей в лицо, ладони взмокли, и пальцы никак не могли справиться с
застежкой собственных штанов:
- Вирлена... - шептал он приглушенно, - я люблю тебя... Я... ты
знаешь, я люблю тебя...
Она молча улыбалась в темноте и обнимала его все крепче...
Утром она увидела его лицо - Кирияшик спал на боку, подложив
сложенные ладони под пухлую со сна, розовую щеку. Долго, очень долго
Вирлена боялась шелохнуться, чтобы не разбудить его; по всей деревне
кричали петухи и хлопали калитки - люди брались за дневную работу. Вирлена
лежала и думала, что вот она и стала женой любимого, что Кирияшик такой
юный, такой нежный и такой целомудренный, и что, по счастью, он так ничего
и не понял; она лежала и мечтала о детях, о долгой счастливой жизни - и
вместе с тем в глубине души у нее зрело чувство потери.
Но что за тень набежала на это ясное, первое утро? Что потеряла
Вирлена, обретя наконец любимого?
Но Кирияшик вдруг заворочался - и, отогнав беспокойство прочь, она
ласково поцеловала его в розовую щеку...
...И дни пошли за днями, и двое любили друг друга, и работали, не
покладая рук, и почти готов был для них дом, где заведут они свое
хозяйство и будут жить долго и счастливо.
Каждую ночь Кирияшик заключал жену в объятья, и восторженные,
поспешные ласки его вызывали в ней материнскую нежность - и только. Каждое
утро Вирлена улыбалась мужу - а чувство потери росло, как яма под лопатой
землекопа, и было это чувство холодно, как могильная земля, и безнадежно,
как осенний ливень. А Кирияшик ничего не замечал - слишком наивен, слишком
беззаботен был муж, слишком слепо любил он свою молодую жену...
Свекровь ее сушила травы на зиму; однажды, помогая ей вязать и
развешивать по углам травяные пучки, Вирлена почувствовала вдруг знакомый,
терпкий и горький запах.
"Что с тобой?" - спросила свекровь.
Вирлена молчала, прислонившись к стене и белая, как стена - только
сейчас поняла она, что за тоска грызет ее душу.
Долго-долго думала она, и много бессонных ночей провела рядом с
посапывающим Кирияшиком; уж и родичи встревожились - щеки ее ввалились,
плечи опустились, вся она исхудала, как щепка - уж не больна ли?
И, когда упал первый глубокий снег, Вирлена осознала, что в душе ее
совсем не осталось радости - одна огромная потеря, одна тянущая боль и
тоска по безвозвратно ушедшему.
И вот мутным, снежным зимним утром Вирлена тихонько встала и
отправилась... за озеро, туда, где на опушке леса жил колдун.
Полгода не виделись они; полгода Вирлена старалась все забыть. Теперь
нехоженая тропинка завалена была сугробами, и Вирлена увязала в них по
колено, и ветер хлестал ей в лицо.
Колдун был дома - отворачивал лопатой снег от крыльца.
- Ого, - сказал он, обернувшись, - редкие гости... Но ты мне не нужна
- стало быть, я тебе нужен?
Вирлена остановилась перед ним, ни жива ни мертва. Снегом присыпаны
были его черные спутанные волосы, и так же выдавался на лице крючковатый
нос, и так же горели угли-глаза. Вирлене показалось, что в морозном
воздухе чуть слышно повеяло травами.
- Я пришла, - сказала Вирлена, - потому что не могу больше жить без
вас. Возьмите меня или убейте.
Печально усмехнулся колдун:
- Но разве ты не получила свое счастье? Разве твой муж, которого я
вызволил, не любит тебя больше жизни? Разве ты сама не готова была
умереть, лишь бы вернуть его?
- Да, - сказала Вирлена, - все так. Но горько и тоскливо мне жить на
свете, и серо, и пусто, и больше не будет лета - только зима да осень.
Плачу я, думая о бедном Кирияшике - но люблю его, как мать, а а не как
жена. Не быть нам счастливыми; умоляю, возьмите меня к себе.
Снова усмехнулся колдун, и еще печальнее:
- Разве ты не видишь, что я страшен и уродлив, а твой муж - молод и
красив?
- Да, - сказала Вирлена, - но он не может быть таким сильным... и
таким нежным, таким ласковым... и таким безжалостным!
Молчал колдун, и глубоко запали его горящие глаза. Снег валил и
валил, и все глубже утопала в нем Вирлена.
- Что ж, - сказал наконец колдун. - Твое прозрение запоздало. Ты ушла
от меня на рассвете, а я ведь не гнал тебя... Я вернул тебе Кирияшика, как
ты хотела. Сейчас ты хочешь наоборот; кто знает, что тебе вздумается
завтра? Нет, уходи, ты не нужна мне!
И он вернулся к своей работе.
И Вирлена пошла назад.
Улегся снег, и вышло солнце, и ярким-ярким был новый день. Вот и
околица; треглавая осина стояла голая и чуть поскрипывала на морозе
ветвями.
...На своих же косах.


Светало. На месте костра осталась только груда угольев.
- Вот так штука, - пробормотал юноша, - ты будто сам был там и все
видел...
Обладатель трубки усмехнулся, по своему обыкновению. Седоусый
крякнул, в замешательстве потирая затекшую спину:
- Да... Вот это да уж...
Стоял тот самый предрассветный час, когда ночь уже сбежала, а утро
еще не вступило в свои права.
- Вот так штука... - снова протянул юноша, - но какая же из этих
историй... Я хотел спросить, как оно было на самом деле?

[Маша Штерн]

Hmur, special for you:

Чак ПАЛАНИК
ЭСКОРТ



Сегодня мой первый день эскорта. Прогулка с одноногим человеком.
Он сказал мне, что зашел в баню для голубых, чтобы погреться, хотя я думаю, что ему просто хотелось секса. И он уснул в парилке. Прямо около автоматического тэна. Провалялся без сознания несколько часов, пока его не обнаружили Пока мясо на его левой ноге не прожарилось до самой кости тщательно и неторопливо.
Парень совсем не мог ходить. А так как его мама, узнав о случившемся, примчалась сюда аж из Висконсина, хоспису потребовался некто, кто смог бы сопровождать их обоих. Везти парня в инвалидной коляске. Показывать его матери местные достопримечательности. Водить их по магазинам. На пляж. Или на водопад Малтномах. Это единственное, что может сделать для хосписа рядовой волонтер, если он конечно не имеет диплома повара, доктора или хотя бы медсестры.
Это называется «эскорт». Сюда привозили умирать молодых людей, у которых не было медицинской страховки. Я даже не помню названия этого хосписа. Около него не было ни одной вывески или указателя, а меня вежливо попросили сохранять все в тайне, так как соседи до сих пор не знали о том, что происходит в этом огромном старом здании, стоящем в конце улицы. Улицы из десятка покосившихся домов и грязной разбитой дороги, вдоль которой шла довольно бойкая торговля дурью. И тем не менее, никто не хотел жить по соседству с домом, где каждый день умирали люди: четверо в гостиной, двое на кухне, и как минимум двое в спальных комнатах на каждом этаже. А спален было много. Почти половина из них была больна СПИДом, но это не имело абсолютно никакого значения вы можете попасть сюда в любой момент и умереть здесь по любой причине.
Причина, по которой я здесь? Моя работа. Весь ее смысл заключается в том, что я лежу на спине вдоль конвейерной линии и держу у себя на груди огромную двухсотфунтовую автомобильную ось для тяжелых грузовиков восьмого класса. Она очень длинная и тяжелая давит на мой живот, ноги, уходит дальше Грузовики проходят надо мной один за другим. Я должен устанавливать на них эту проклятую ось первый раз, второй раз, третий Двадцать шесть раз за восемь часов. Действовать приходитсядовольно быстро конвейер настойчиво тащит собранные грузовики вперед по цеху, и если я замешкаюсь, то уеду вместе с ними в печь для высокотемпературной окраски кузова, горящая пасть которой находится совсем близко от того места, где я обычно работаю.
Моя ученая степень по журналистике не приносила мне более пяти долларов в час. Большинство рабочих в цеху тоже были дипломированными журналистами, и это давало нам повод для шуток о том, что в университетские курсы по этой специальности следовало бы включить еще одну дисциплину сварочные работы. Это позволило бы таким парням, как мы, срубить еще пару долларов в час доплату, которую наша контора делала для сварщиков по совместительству. Однажды кто то из этих ребят пригласил меня в церковь. Настроение было настолько поганым, что я пошел. В церкви стоял горшок с фикусом, и они звали его «Дерево добрых дел». Все было просто — на каждом листе висел сложенный листок бумаги, где было написано то доброе дело, которое ты должен совершить. В моем случае это было: «Подружись с больным в хосписе».
Именно так: «Подружись». Внизу телефонный номер.
Я возил безногого парня и его мать по всей округе. Мы побывали на всех обзорных площадках, во всех музеях. Его кресло каталка прекрасно помещалось в багажник моего старого «Меркьюри Бобкэт». За время поездки его мать всего несколько раз заговорила со мной. Молчала и постоянно курила. Ее сыну было тридцать лет, а у нее был двухнедельный отпуск. Ночью я отвез ее назад в мотель на пригородной трассе. Она вышла из машины, села на капот и снова закурила. Мы говорили в основном о ее сыне, которого только что отвезли назад в хоспис. Говорили о нем уже в прошедшем времени: «Он умел играть на пианино. В школе он получил неплохое музыкальное образование, подавал надежды, но все это закончилось лишь работой в секции музыкальных инструментов местного супермаркета».
Эта беседы была начисто лишена эмоций.
В тот день мне стукнуло двадцать пять лет. А на следующий день я снова лежал под грузовиком на конвейере, поспав всего несколько часов. Но несмотря на это я чувствовал себя великолепно. Сейчас все мои проблемы в этой жизни уже не казались мне такими большими, как раньше. Поднимая вверх тяжелые автомобильные оси, перекрикивая пневматический рев цеха, я испытывал удивительно благодатное ощущение, говорившее мне о том, что вся моя жизнь чудо, а не ошибка.
Через две недели у его матери закончился отпуск и она покинула город, вернувшись домой в Висконсин.
Три месяца спустя этот город покинул ее сын. Навсегда.
Я эскортировал раковых больных. Возил их на побережье, чтобы они смогли хоть раз в жизни увидеть море. Я доставлял умирающих от СПИДа на вершину горы Худ, чтобы они смогли увидеть оттуда весь мир, пока у них еще оставалось время для этого. Я сидел рядом с медсестрой, которая попросила меня следить за больным, фиксируя момент его смерти короткий миг борьбы с удушьем, когда человек тонет во сне, захлебываясь водой, заполняющей легкие после отказа почек. Монитор на столе издает тихий писк каждые пять десять секунд, рапортуя об очередной капле морфина, впрыснутого в пациента. А потом веки этого человека резко распахнутся, зрачки закатятся, и вот уже на твоем лице останавливается совершенно белый немигающий взгляд. Ты можешь держать его остывающую руку до тех пор, пока тебя не сменит другой волонтер, или пока происходящее не станет тебе полностью безразлично.
Его мама прислала мне из Висконсина теплый шерстяной платок, который она связала сама. Пурпурно красный.
Другая женщина мама или бабушка одного из моих пациентов прислала мне еще один вязаный сине зелено белый платок.
Следующий был красно бело черный.
В старушечью клеточку, с зигзагообразным рисунком
Некоторое время я складывал их в углу на диване до тех пор, пока мои соседи по комнате не попросили перенести их на чердак.
Незадолго до своей смерти, одноногий парень Сын той женщины Прямо перед тем, как потерять сознание, он попросил меня сходить в его квартиру. Там был чулан, доверху забитый сексуальными принадлежностями. Журналы. Фаллоимитаторы. Кожаная одежда. Там ни было ничего такого, что можно было бы показать матери после смерти ее сына, поэтому я пообещал ему выбросить все это прочь. И я пошел туда. В маленькую пустую квартиру, закрытую и забытую своим хозяином на долгие месяцы. Я бы сравнил ее со склепом, но это прозвучит слишком драматично. Как напыщенная органная музыка. Хотя, с другой стороны, я это только что сказал. Резиновые члены и анальные массажеры выглядели покинутыми. Осиротевшими. Это тоже не слишком подходящее слово, но оно первым пришло мне на ум.
Шерстяные платки до сих пор лежат у меня на чердаке. Каждое рождество жильцы этого дома поднимаются туда за елочными игрушками и находят эти платки красные и черные, зеленые и пурпурные. Каждый из них это мертвый человек. Чей то сын или дочь. Или даже внук. Каждый, кто находит их там, спрашивает меня нельзя ли постелить их на кровать или, например, отдать на благотворительность? А я отвечаю им нет! Даже и не знаю, что пугает меня больше процесс выкидывания этих детей на помойку или перспектива спать с ними в одной постели. И я говорю людям не спрашивайте меня «почему?». Я не хочу об этом разговаривать. Все это происходило десять лет назад. Я продал свой «Бобкэт» в 1989 году. Я перестал ходить в хоспис. Никакого эскорта. Почему? Может быть потому, что после смерти одноногого парня, после того, как все его сексуальные игрушки были собраны в мешок и выброшены на свалку, после того, как окна в его квартире были открыты настежь и из нее окончательно выветрился запах кожи, латекса и дерьма, она, эта самая квартира, стала вполне неплохо выглядеть? Диван кровать приятного лилового цвета, розовые обои и ковер На маленькой уютной кухне есть своя барная стойка, а ванная комната просто ослепляет стерильной белизной.
Я сидел там и наслаждался тишиной. Хм. Я вполне мог бы жить здесь!
Любой мог жить здесь.

[hmur]

спасибки!!!!если можешь еще кинь пару рассказов

[Маша Штерн]

Хмур, я выкладываю вложенными архивами, т.к. тексты большие. Пока вот, что еще найду - сюда добавлю.

//добавила...
больше пока ничего не нашла в свободном доступе. Наткнусь если где, допишу.

/////и не надо благодарить... благодарности - при личной встрече)) а тут - только тексты, ОК?

[hmur]

хорошо!!!!спасибо!!!!

[Маша Штерн]

Хорхе Луис БОРХЕС
25 АВГУСТА 1983 ГОДА




Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я
направился к гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь умиротворение и
покой, чувства, которые испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах.
Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула в сумерках. Я вошел в
холл, где туманные зеркала зыбко отражали цветы и детали интерьера.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул регистрационную книгу. Я
взял ручку, обмакнул перо в бронзовую чернильницу и, склонившись над
раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества неожиданностей,
которые подстерегали меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было
начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:
- Мне казалось, вы уже поднялись... - но присмотревшись внимательнее,
извинился: - Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы
моложе.
- Какой у него номер? - спросил я.
- Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого я и боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам.
Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний
дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; где, как помнилось
мне, стояла пляжная скамейка. Это была самая большая комната в гостинице.
Я толкнул дверь, она поддалась. Под потолком горела люстра. В ее
безжалостном свете я узнал себя. На узкой железной кровати лежал я,
постаревший и обрюзгший, и разглядывал лепнину на потолке. Я услышал
голос. Не совсем мой - без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную
запись.
- Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы одно. Впрочем, во сне
ничто не способно вызвать удивление. Я робко спросил:
- Значит, все это сон?
- Причем последний сон. - Жестом он показал на пустой пузырек,
стоявший на мраморной крышке ночного столика. - Тебе придется, наверное,
увидеть множество снов, прежде чем доберешься до этой ночи. Какое сегодня
число по твоему календарю?
- Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но вчера мне исполнился
шестьдесят один год.
- Когда бессонница приведет тебя к этой ночи, тебе исполнится
восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
- Как долго ждать... - прошептал я.
- А мне не осталось почти ничего, - сказал он резко. - Смерть может
наступить в любой момент, и я затеряюсь в неведомом, где ждут иные сны.
Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не призывом
к беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и понимал его. Чтобы стать
Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно одних трагических
моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:
- Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много лет назад, в
одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории подобного
самоубийства.
- Да, - подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания.
- Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице
"Лае Делисьяс" поднимался в девятнадцатый номер, самый дальний. И там
кончал счеты с жизнью.
- Поэтому я здесь, - сказал я.
- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице
Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
- В комнате, которая принадлежала матери, - повторил я, не стараясь
понять. - Я вижу тебя во сне в девятнадцатом номере, расположенном над
внутренним двориком.
- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я
тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет
назад.
- Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.
- Ты не представляешь, как это важно выяснить - один ли человек видит
сон или двое снятся друг другу.
- Я - Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся
сюда.
- Борхес - я, и я убил себя на улице Манну. Помолчав, тот, другой,
добавил:
- Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы
оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что его улыбка
- отражение моей.
- Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем себя двумя разными
людьми, а не одним. На самом деле мы - и один человек, и двое.
Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, которые
предстоит прожить мне?
- Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать
сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь
перебирать книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и
деревянного блюдца, на котором лежит орден Креста. Слепота - это не тьма,
это род одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
- В Исландии! В Исландии среди морей!
- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие
имена, недолговечно.
- Я никогда не был в Риме.
- Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
- На смерть... - не окончил я фразы, боясь назвать имя.
- Она переживет тебя.
Мы помолчали. Он продолжал.
- Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979 ты
поймешь, что твое так называемое произведение - не что иное, как ряд
набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения
- написать Великую Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете,
"Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле
слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц, затем появлялись
лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее
себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан
Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей
мертвецов, занятия староанглийским по Венерам.
- Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с улыбкой.
- Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие
перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии,
что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
- Ты опубликовал книгу?
- Меня посещала мелодраматическая мысль - уничтожить ее, возможно,
предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу
сочли бездарным подражанием, а автора обвинили в том, что он лишь
пародирует известного писателя.
- Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый писатель кончает тем,
что превращается в собственного бесталанного ученика.
- Эта книга в числе прочего, и привела меня сюда. А прочее -
старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит...
- Я не стану писать эту книгу, - заверил я.
- Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о
сне. Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я
говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто
пользуется безнаказанностью, которую ему дает близость смерти. Чтобы
отплатить ему, я спросил:
- Ты так уверен, что умираешь?
- Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение и умиротворение, каких
никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно
описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?
- Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо -
карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему,
отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
- Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
- Последняя, - сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился,
опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:
- Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я
всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две
назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося
вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С
этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты
совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв
об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах
и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и
станешь моим сном.
- Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
- Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов.
Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но
произойдет это не завтра, а через много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я
умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати
уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни
мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй,
ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке
Адроге. Там меня ожидали другие сны.

[Маша Штерн]

М. и С. Дяченко. Сказка о золотом петушке.

...Он проснулся за секунду до крика и долгих несколько мгновений
лежал, глядя верх - спеленутый темнотой, истекающий потом, скованный
ужасом немолодой человек. Потом темнота содрогнулась.
Так не кричат ни люди, ни звери; так умеет вопить только то же-
лезное чудовище, та уродливая, в шелухе позолоты птица, которая все
последние годы хранила его покой. Точно так же она кричала восемь дней
назад; и за восемь дней перед тем она кричала тоже.
Он лежал, пытаясь успокоить дыхание и унять полчища холодных му-
рашек, бегающих по груди и спине. Он знал заранее. Он все заранее
знал.
За дверью панически заметались шаги. Напряженные голоса; потом
неподобающе громко застучали в дверь:
- Государь... Государь, опять... Проснитесь...
Он нашел в себе силы усмехнуться: после крика позолоченной птицы
на много верст в округе не бывает спящих. И покойники, верно, содрога-
ются в гробах...
Кто пустил слух, будто птица золотая? Господи, какая безвкусица.
Безвкусный чародей в пестром наряде и смешном колпаке. Могучий чудот-
ворец - и он же скопец, вызывающий презрительную жалость...
Дадон поначалу не верил в его подарок. То было время страха и от-
чаяния, и навалившиеся орды торжествовали, и страна кричала от ужаса -
так торжествует грязный насильник, застигнувший добропорядочную матро-
ну, и так кричит несчастная женщина, брошенная на землю...
Бесценный подарок. Толстый слой позолоты на непропорциональном
стальном теле, на коротких крыльях вещего петуха... И даром. Потому
что нельзя же, в самом деле, считать сделкой то странное обещание,
данное чародею в ответ на его настойчивую просьбу...
- Государь... Государь!!
В щель приоткрывшейся двери проник желтый свет - нервный, пляшу-
щий, как на пожаре. Он зажмурил глаза - тусклый отблеск показался ему
ослепительным.
В первый раз, дважды по восемь дней назад, по приказу птицы ушел
на восток Тоша, и ни у кого тогда не возникало сомнений, что он вер-
нется с победой и ворохом новостей; однако миновали восемь дней, вес-
тей от войска так и не дождались, зато петушок закричал снова - обер-
нувшись в ту же сторону, хрипло, отчаяно и зло. По городу прокатились
замешательство и страх, и вслед за братом ушел Гриша - во главе ре-
зервного отряда, сосредоточенный и хмурый, на прощание заверивший от-
ца, что все будет хорошо и он, Григорий, вызволит Тошу хоть из-под
земли... Или отомстит за него - вслух он об этом сказать не посмел, но
отец достаточно хорошо знал его, чтобы прочитать мрачную решимость в
повзрослевших сыновних глазах.
И город, и дворец в напряжении ждали восемь дней, и вот петушок
кричит опять, а это значит, что теперь Дадон должен собирать остатки
войска и, передоверив защиту города старикам-ветеранам и сопливым под-
росткам, сам отправляться во главе последней рати вслед за сыновь-
ями...
...О судьбе которых он не станет сейчас думать. Старческие слезы
не помогут его детям - а вот хладнокровие пригодится и ему, и воинам,
и горожанам, которые мечутся сейчас в темноте, натыкаясь друг на друга
посреди дворцовой площади, с суеверным ужасом вглядываясь туда, где с
хриплым ревом бьется на спице аляповато позолоченное чудовище-вест-
ник, почти не различимая в ночи желтая птица.



x x x



Войско казалось ему растянувшейся по дороге грузной серой змеей.
Тело ее продвигалась рывками - авангард то и дело припускал вперед,
повинуясь Дадонову порыву; в такие минуты ему виделись то серьезные
глаза давно умершей жены, сквозь которые проглядывал совсем уже взрос-
лый Гриша, то опухшие, искусанные в кровь руки молодой невестки, мате-
ри его, Дадонова, внука, и в некрасивых красных пальцах - запутанный
узел на синем шелковом пояске...
Потом ему виделся мертвый, забрызганный кровью Тоша, глядящий в
небо острым подбородком - и тогда он придерживал коня, закусывал губу,
не отрывая глаз от пыльной дороги, стараясь дышать глубоко и ровно;
тогда войско замедляло ход, подтягивался отставший было обоз, и серая
змея на дороге становилась от этого коротким толстым обрубком...
Дорога была тяжела, дорога была разбита копытами и колесами, до-
рога была изуродована двумя большими отрядами, прошедшими здесь один
за другим - но сколько ни вглядывался Дадон, сколько не рассыпал раз-
ведчиков, а ничего, кроме этой дороги, не было - ни вражьей силы, спо-
собной проглотить без остатка многочисленное воинство, ни поля битвы,
вытоптанного сапогами и удобренного кровью, ни следов спешного погре-
бения. Миновали пятый день, шестой и седьмой.
Когда без приключений миновал и восьмой день, напряжение в отряде
чуть спало; кое-где звучал и смех - сдавленный, нервный, похожий на
лай. Дадон не оглядывался. Впереди маячил пригорок, за которым предс-
тояло разбить лагерь.
Вечерело. Сумерки - тяжелое время для больных духом; Дадон пере-
вел дыхание. Мир казался серым и лишенным теней, смутный мир без кра-
сок, и нету даже ветра, чтобы пошелестеть бесцветной травой...
Мальчики, где вы, подумал он с внезапным приступом страха. И кри-
чит ли на спице железный в золоте вестник, кричит ли, глядя нам в спи-
ны...
Шатер увидели все в одночасье. Его и нельзя было не заметить, он
подобен был продажной женщине в ее стремлении лезть в глаза - даже в
сумерках его полог, казалось, источал слабый свет, как безумные глаза
ночной кошки. Крикливые ткани, показная роскошь, блестки, различимые
даже с такого расстояния, какие-то подвески и драпировки, чудо среди
чистого поля, яркое, как костер; все взгляды были прикованы к нему це-
лую минуту, и лишь минуту спустя Дадон увидел, что земля вокруг костра
не ровная, как везде, а завалена будто земляными глыбами или брошенны-
ми в беспорядке мешками, и кое-где из темных неподвижных тел торчат в
небо рукояти мечей.
Воинам не пристало рыдать.
...Они все были здесь. Братья и отцы, друзья и соседи, выклеван-
ные воронами глаза, желтые оскаленные зубы, изуродованные лисами лица
и руки - но ни одного чужака, ни следа вражьего воинства, и клинок,
засаженный в грудь по самую рукоятку - не вражеский, свой, до мелочей
знакомый клинок...
Рыдать не пристало.
Он с малолетства был воином; он с ранних лет знал сладость и тя-
готы власти и все предвидел наперед.
Они лежали у самого шатра - лисица ушла, не дожидаясь стрелы. Да-
дон долго смотрел в Гришину спину - он слишком хорошо знал сына, знал
до последнего волоска, выбившегося сейчас из-под шлема на высокую тон-
кую шею. Ему не нужно было заглядывать в мертвое лицо, чтобы опознать
своего младшего, шестнадцать дней назад клявшегося отцу вызволить бра-
та хоть из-под земли...
Потом он взял Гришу за плечи и перевернул лицом вверх; оторвать
юношу от лежащего под ним врага оказалось непросто, потому что Гришины
пальцы намертво вцепились врагу в глотку, а в груди глубоко сидел меч,
который мертвая рука врага его никак не желала выпускать...
Дадон вытянул рукоятку из Тошиной ладони, но не стал вынимать
клинка из Гришиной груди. Ему вдруг показалось, что он причинит боль
мертвому сыну; горло Тоши опоясывала черная рана от Гришиного кинжала,
но лицо оставалось нетронутым ни птицей, ни зверем, и даже глаза сох-
ранились, и ярость в глазах...
Дадон стоял над телами сыновей, и на краю его сознания рыдали,
стонали, перекликались воины. Как совы среди ночи, подумал он равно-
душно. Стая черных сов...
Потом он на время лишился чувств - но не упал, просто превратился
в камень.
Потом покачнулся, вырвал факел из чьей-то неверной руки и, обор-
вав расшитый бисером полог, шагнул в душную, душистую, густую от бла-
говоний темноту шатра.
Под ногами путались подушки. Изнутри шатер был роскошнее, чем
снаружи, бархат и парча цеплялись за дорожные сапоги, будто умоляя о
снисхождении; рваные гобелены, раздавленные заморские фрукты, лужи
приторно пахнущего масла да хрустящая под каблуком скорлупа орехов...
Дадон сдавил рукоятку меча. Перед глазами у него снова стало темнеть -
но он удержался от обморока, схватившись рукой за пламя факела.
...Она выдала себя не движением даже - вздохом. Дадон метнулся,
полетели прочь подушки, затрещали ткани - закрывая лицо от света,
скорчившись, как затравленный звереныш, она отползала все глубже, пока
не прижалась к ковровой стене.
Дадон поднял повыше факел, одновременно отводя для удара меч. Де-
вушка вжалась спиной в ковер, и тонкие длинные ногти ее провели по
белым щекам красные борозды:
- Н-нет...
Он поднес огонь так близко, что опалил ей волосы.
Ей было, наверное, лет семнадцать. Несомненно прекрасное лицо
обезображено слезами и страхом, искусанные полные губы, красные опух-
шие веки, из одежды - только тонкие полупрозрачные шаровары, и высокая
грудь, которую не прикрыть маленькими тонкими руками...
В какое-то мгновение она отвела руки - и Дадон содрогнулся. В
первую секунду он не успел понять, отчего так сухо в горле и больно в
животе - но за плечем у него хрипло задышал молодой воин, и уже в сле-
дующее мгновение Дадон осознал и соблазн, и свое собственное неприс-
тойное вожделение. Даже будучи жалкой, напуганной и некрасивой, девуш-
ка кожей источала призыв плоти; аромат греха, густой и липкий, перебил
даже дух благовоний. Все, находившиеся в тот момент в шатре, сделали
шаг вперед.
Дадон застонал и вскинул меч. Бесовское отродье, погубившее... Он
силен духом - и он немолод. Он уже знает, куда войдет безжалостное
лезвие - в основание шеи, между красным коралловым ожерельем и золотой
с каменьями цепью...
- Не надо, - заплакала она тихо и безнадежно. - Пожалуйста, не
надо... Пожалейте...
Вид обнаженной стали заставлял ее дрожать всем телом. Сквозь рас-
топыренные пальцы на Дадона смотрел теперь один круглый, черный, как
терн, полный слез детский глаз:
- Не надо...
В шатре стояла плотная, почти осязаемая тишина. По маленькой
вскинутой ладони скатывались прозрачные капли. Меч в руке Дадона пой-
мал на лезвие отблеск огня; за спиной его кто-то прерывисто вздохнул.
- Ты кто? - спросил он хрипло.

[Маша Штерн]

x x x



Она не знала.
Всей жизни ее было - дней двадцать пять; вся жизнь ее была шатер
и счастье, она отдыхала на подушках и ела фрукты, и она любила... Име-
ни не было. Она звала себя "царицей"... Она не знает, царицей чего. Ей
просто нравилось это слово... Потом сделалось страшно. Потому что на
смену любви пришла смерть; здесь ходила смерть и собирала жатву. Она
не знает, почему.
Дадон молчал и смотрел, как она плачет. Она была младше его сыно-
вей - лет на пять младше Гриши и на все восемь младше Тоши. Теперь она
казалась ему всего лишь зареванной девчонкой - но навстречу его сы-
новьям она вышла с улыбкой на еще не искусанных губах, и зов ее плоти,
пусть не осознаваемый ею самой, способен был оглушить, лишить разума,
убить...
Убил.
Погребальный костер поднялся до неба; Дадон под страхом стали
запретил кому-либо входить в шатер. И выставил у входа стражу.

..Он умер дважды, дважды умер в двух своих сыновьях, и не в горе
пребывал - в смерти. Она была - жизнь... Или видимость жизни. Весь мир
отражается в небе - синие поля и белые дворцы, прекраснее тех, что на
земле, но недосягаемые, недолговечные, умирающие раньше, чем ты, лежа-
щий в траве, успеешь поверить в них...
Кощунственно ли, странно ли... Дворец из белых облаков, когда
первые комья земли уже упали на старческую грудь. И он поселился в
этом дворце, не думая о погребальном костре до неба.
Кожа ее пахла яблоками. Черная сетка волос, срывающееся дыхание,
забытье... Губы, влажные, как речные камни... В обступившем его мороке
взлетала птица - одна и та же, кажется, удод, взлетала и взлетала, с
одного и того же места, и разлетались под крыльями елочные чешуйки...
Потом ему показалось, что он целует дочь, и он испуганно отстра-
нился.
Она слушала, подняв на него опухшие от слез глаза. От заката и до
рассвета, и утром он понял, что она благодарна ему. За подробный ли
рассказ о Тошином детстве, о Гришином отрочестве? Могла ли его страсть
сравниться с вожделением двух молодых воинов? Он старик...
Потом он понял, что она боится мира за пологом шатра так сильно,
как обыкновенный человек боится всего, что за гранью смерти. Она не
испытывает страха перед одним лишь человеком - перед Дадоном, едва не
убившем ее.

Неделя миновала, как час.
Теперь она знала о его жизни немногим меньше, чем знал он сам.
Она помнила все до последнего слова; насладившись ее любовью, он воск-
решал для нее своих сыновей. Смешливые Тошины глаза, лошадку из хлеб-
ного мякиша, травинку в уголке губ, волка в капкане, мертвый узел на
синем пояске...
Его потерянная жизнь сменилась сном, и во сне он был счастлив.
Дочь его, жена, вера и смысл смотрели на него влажными ласковыми гла-
зами, воплощение жизни, красочной, как мыльный пузырь...
Потом он понял, что пора возвращаться.



x x x



Слухи бежали на много верст впереди повозки; все эти возбужден-
ные, горестные и радостные, толпящиеся люди были там, далеко - но он
заставлял себя милостиво кивать в ответ на приветствия. Она стояла ря-
дом, кутаясь в шелковое покрывало, мертвой хваткой держась за Дадонову
руку, он видел, как разгорались глаза у любого взглянувшего на нее
мужчины - но сам испытывал лишь горечь и нежность. Нежный зверек в
алчном теле одалиски...
Въезжая в город, он невольно поднял глаза на спицу - петушок си-
дел неподвижно, сверкая на солнце позолотой, равнодушно глядя поверх
голов и крыш: смирное, безучастное чудовище.
И не успев отвести взгляда, скорее почуял, чем услышал, как шум
толпы притих и изменился.
Над головами расступавшихся людей плыл нелепый, оклеенный сереб-
ряными звездами колпак. Чародей явился поздравить своего государя и
посочувствовать скорбящему отцу.
Узкая рука сильнее вцепилась в Дадонов локоть:
- Кто это? Мне страшно...
Глаза царя встретились с узкими, как ящерицы, глазами чародея. И
тотчас наползла пелена.
...Тогда орды наседали с севера и с юга, неся огонь и смолу, об-
ращая цветущие земли в край мрака, пепла и слез. И сколько жизней
спасло позолоченное чудище, воссевшее на спице, чуявшее напасть за
тридевять земель - и предупреждавшее об угрозе, не дававшее орде нава-
литься врасплох? Столица давно стала бы городом мертвых, и Дадон не на
троне сидел бы - на колу, если бы не тот страшный и царственный пода-
рок...
...Подарок. Ловушка. Месть скопца. Или все-таки бред? И не чаро-
дей ли поставил средь чиста поля гибельный шатер, начиненный соблаз-
ном?
Дадон тряхнул головой, отгоняя колючую, как ледяная иголочка,
мысль. Теперь не важно. Все в прошлом...
- Птица сослужила службу, не так ли? - мягко спросил мудрец. Да-
дон снова поднял тяжелый взгляд: петушок медленно поворачивался вокруг
своей оси.
- Нам время рассчитаться, - продолжал чародей тем же ровным мело-
дичным голоском. - Получая птицу, ты давал обещание. Помнишь?
Он ничего не обещал старому волшебнику. Вернее, он обещал -
"все", "все, что пожелаешь"... В те дни он готов был отдать собствен-
ную кожу... Но ведь обещать все - ничего не обещать, и не надо быть
чародеем, чтобы понимать это...
- Я подарил тебе петушка, Дадон. Подари мне теперь...
Звездочет замолк, вглядываясь в лицо царя, и произнес уже звонче:
- Подари мне теперь... ее!
Позолоченная птица приостановилась, чтобы начать вращение в дру-
гую сторону. Дадону казалось, что он видит оловянные, пуговичные глаза
железного стража.
- Кого? - переспросил он медленно. И мигнул, чтобы отогнать виде-
ние: тяжелый царский жезл опускается на крахмальный колпак, серебряные
звезды обагряются кровью...
- Ее, - повторил мудрец бестрепетно. - Твою новую царицу.
Дадон стиснул пальцы, сжимающие посох. Его рука может и не пови-
новаться рассудку; еще секунда - и его рука сама собой нанесет удар.
- Ты же скопец, - возразил он глухо. - Зачем она ТЕБЕ?
Чистый детский лобик чародея на мгновение покрылся старческими
складками:
- Ты обещал.
Дадон растянул рот в усмешке:
- Золото. Да?
На узкие чародеевы глаза опустились лысые, почти прозрачные веки:
- Нет. Нам это неинтересно. Ты обещал.
...брызги мозга на мостовой, красное на белом, неопрятные пятна
на роскошном и безвкусном одеянии...
- Лошади, - голос Дадона не дрогнул. - Пост... Хотя бы и придвор-
ного звездочета. Ты хотел бы обеспечить свою старость?
- Я хочу царицу. Ты обещал.
Тонкая рука на рукаве. Бешеное биение маленького детского сердца.
Его смысл, его свидетель, средоточие любви и жизни.
- Ты ополоумел, - протянул Дадон, незаметно перехватывая жезл ле-
вой рукой.
Красное на белом. Как клубника со сметаной.
- Нет. Выполни обещание. Ты дал слово, что...
Сейчас жезл упадет прямо на кромку колпака. Прямо на кромку, на
шов между желтой человеческой кожей и белой с серебром тканью.
Площадь молчала. В тишине различим был и скрип поворачивающегося
на спице железного идола; впрочем, Дадон не слышал его из-за шума в
ушах.
...Лицо Гриши с кровавыми ямами вместо глаз. Небо шевелится
крыльями - в небе тесно от воронов, сплошной шевелящийся черный пок-
ров...
...Рваный воротник на Тошиной шее - темно-красный воротник, неу-
мело перерезанное горло...
Он не слеп. Радужная пленка, дом из белых облаков, сейчас лопнет,
сейчас дунет ветер, сейчас рухнет башня, хрупкая, как бред, башня его
придуманной жизни...
Ее глаза. Выматывающие душу темные глаза. Не железное чучело на
спице - человек...
Человек ли?
Да. Любящий. А значит, человек...
- Государь. Госуда-арь...
Как тогда, в шатре, проплакала: "Пожалейте"...
Пожалел бы - срубил бы. Пожалел бы - сразу. Пожалел бы...
Чародей поднял веки, ослепив Дадона зеленью глаз:
- Ты давал слово!!
...И опустить сейчас жезл на твою голову, старик. И все равно не
вернуть прежний мир, рухнувший со смертью Тоши и Гриши, и не удержать
этот, совершенный, как мыльный шар, и столь же недолговечный...
- Бери.
Он услыхал свой голос со стороны; а может быть, это кто-то другой
равнодушно сказал его устами:
- Бери. Она твоя.
- Дадон!!
Нет, она человек. Только человечий голос может вместить столько
горя и страха.
- Бери, - повторил он устало. Посох выскользнул из пальцев и
стукнул набалдашником о дно кареты.
Чародеевы веки задрожали, неприятно напомнив того птенца, которо-
го маленький Гриша пытался научить летать - а он сдох, и перед смертью
вот так же дергал полупрозрачными белыми веками...
Площадь ахнула. Сотни людей одновременно вздохнули - и оттого хо-
лодный ветер прошелся по Дадонову лицу. Чародей торжествующе вскинул
руку:
- Моя! Она моя!
Тонкие дрожащие пальцы выпустили Дадонов локоть. Холодный ветер -
и пустое шелковое покрывало, беспомощно скользящее к ногам...
Он с ненавистью вскинул помутившийся взгляд. Спица была пуста.
Сейчас площадь взорвется криком удивления и ужаса. Сейчас зазве-
нят в ушах здравицы, проклятия, растерянные вопли - сейчас, но пока
тишина, и в тишине - тихий звон...
Эти короткие крылья оказались способны поднять грузное тулово.
Крошки позолоты, кружащиеся в солнечных лучах, как снежинки... И пету-
шок кружит над площадью. Стальная птица летает, осыпая желтые золотые
хлопья, и хлопья валятся прямо в разинутые рты...
Железное чудовище кружило над площадью, будто выбирая - и не ре-
шаясь выбрать. Дадону казалось, что птица движется рывками, подолгу
замирая посреди серого с просинью неба.
"Нет-нет, - тихо и укоризненно проговорил Тоша. - Нет, отец...
Все не так. Посмотри на меня - я расскажу тебе..."
"Посмотри на меня! - радостно вмешался Гриша. - Посмотри, солнце
садится..."
Дадон закрыл глаза. Там, под веками, уже ночь. И шелковое покры-
вало лежит у ног, и, наверное, ткнувшись в него лицом, еще можно уло-
вить запах... Нежный, уходящий, прощальный запах зеленого яблока...
"Посмотри на нас, отец".
Не просите, мальчики, молча взмолился Дадон. Я не могу смотреть в
глаза вам, их выклевали вороны, да и не осмелился бы я... Мой дом сго-
рел, мой небесный дворец замаран кровью, имя вашей матери стерлось из
моего сердца... Тот, в колпаке, ловец душ, знает, что всякий человек -
сам себе ловушка... А она, ловушка во плоти, искушенное зло, она носи-
ла в себе человека... как плод... Девочка моя...
"Отец, посмотри на нас! Только посмотри!!"
...Старый несчастный дурень.
Крики, толчея, стони глоток, одновременно схватившие воздух.
Проплешина в людной площади.
И на эту проплешину с грохотом рухнул петушок.
Да так грянулся оземь, что опали прочь остатки позолоты, обнажая
серую сталь - и сложный, навек застопорившийся механизм.

[Маша Штерн]

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО
ВОСТОЧНАЯ БАЛЛАДА О ДОБЛЕСТНОМ МЕНТЕ




Дошло до меня, терпеливый читатель, хоть и не сразу, что не слыхал ты
еще об отважном менте Акбардине и том, как он добыл несметные сокровища.
А история эта, достойная записи шилом на спине неверного, давно
тревожила мою душу.
Однажды, темной ночью, когда благонадежные граждане халифата принесли
хвалу эмиру и опустились почивать со своими женами, доблестный мент
Акбардин обходил светлые улицы, не пренебрегая однако и темными. Был он
хорош собой - крепок, кривоног и глаз его правый был зорок.
Заглянув за лавку Буут-аль Назара, достославного торговца заморскими
притираниями, отважный Акбардин почувствовал чье-то мерзкое дыхание.
Свершив свое дело - ибо долго бродил он по светлым улицам, не пренебрегая
и темными, Акбардин пошел на запах.
И открылось мне, что увидел он грязного панка, спавшего в картонной
коробке из-под заморских притираний. Был это панк из панков, с мерзким
лицом, ужасной фигурой и велосипедным звонком в правом ухе. А запах его
устрашил бы и более отважного, чем Акбардин, не страдай он в тот день от
насморка.
- Вставай, грязный панк, неугодный эмиру! - воскликнул Акбардин. -
Ибо я, мент от рождения, Акбардин сын Аладдина, отведу тебя в позорное
узилище.
Грязный панк проснулся и закричал:
- Кто ты, смеющий посягать на мой сон? Ибо я ужасен, проснувшись с
похмелья!
Но Акбардин достал свою дубинку, и панк, упав на колени, взмолился:
- О, не бей меня холодной резиной, Акбардин сын Аладдина! Я не просто
панк, я панк из панков! Я открою тебе великие тайны и приведу к несметным
сокровищам! Только не бей меня по почкам, а также по тем местам, которые
подсказывает тебе богатая фантазия!
- Что ты можешь мне дать, грязнейший из грязнейших? - поразился
Акбардин. - Крепка моя хижина, и каждый день я имею хлеб с молоком, а по
пятницам - да святится имя эмира! - большую рыбу в маленькой железной
баночке.
- О, я дам тебя могущество самого эмира! - воскликнул панк. - И знай
же, что я бы и сам получил его - но мне в лом. У тебя будет столько жен,
сколько дозволено, и столько наложниц, сколько захочешь, и столько вкусной
рыбы, залитой соусом из помидоров, что она не полезет в твои уста!
- Говори же, если есть тебе, что сказать, - повелел Акбардин. И
грязный панк - да забудется всеми его имя: Киндерсюрпризбек, рассказал:
- Знай же, мудрейший из ментов и ментовейший из мудрейших, что
происхожу я из славного рода Киндерсюрпризбеков, да не оскудеет он. И был
я славным ребенком и добрым юношей, пока судьба не покарала меня за
многочисленные грехи. И решив, что все мне дозволено, отправился я в
путешествие. И шел долго, ибо был пьян. И дошел. И...
- И?.. - воскликнул Акбардин.
- И! - развел руками грязнейший из панков.
- Так что же мы ждем? - удивился Акбардин. - Мой мотоцикл быстр, а
дубинка резинова! Устрашим же сами себя!
И они вскочили на мотоцикл мента, причем Акбардин сел впереди, а
презреннейший из панков, да забудется всеми его имя - Киндерсюрпризбек,
сзади. И набегающий воздух обдувал Акбардина, и дыхание его было легко. А
протертые шины скрипели на поворотах, и скрип тот был ужасен.
И надо сказать, о читатель, что в дни те съехались в достославный
халифат многочисленные эмиры и короли. Обсуждали они великие дела - как
менять медь на серебро, и как пятью хлебами накормить всех желающих. А
также съехалась многочисленная челядь, и челядь челяди, и прихлебатели, и
подпеватели - среди коих и был ваш покорный слуга.
И многие менты великого халифата охраняли покой их. Увидев же друга
своего, Акбардина, которого ценили за веселый нрав и честность при игре в
кумалак, решили они: неладно.
И решив так, вскочили они на свои мотоциклы, а у кого не было своих -
на чужие, и понеслись за Акбардином.
Столько песчинок не лежит на дороге, сколько ментов мчалось за
отважным Акбардином. Ибо напряженной была обстановка в халифате. И увидев
их разбегались презренные панки, и забирались в ксивники хиппи, и рокеры
притворялись собственными мотоциклами.
И к исходу третьего дня, когда почувствовал усталость даже
отважнейший из ментов, приехали Акбардин и Киндерсюрпризбек к темной
пещере. А товарищи Акбардина отстали, ибо были не столь проворны, как
отважны.
- О мент из ментов! - вскричал позорный панк. - Вот она, пещера
мудрости! И зачерпнешь ты ее там столько, что сам халиф со слезами обнимет
тебя - и назначит визирем. А я теперь уйду - ибо мне в лом.
- Подожди, вонючейший из моих седоков! - воскликнул Акбардин. -
Открой - кто хранит мудрость, ибо не бывает сокровищ без охраны!
И затрясся панк, обливаясь потом, и ответил:
- Никто ее не хранит, то-то меня и пугает.
- Пойдем же, - велел мент Акбардин. - Направлю я тебя вперед, дабы
пожертвовать малоценным организмом в случае опасности.
И Киндерсюрпризбек поплелся вперед, ибо никто еще не смел перечить
Акбардину - да запомнится его имя!
А пещера была темна, как совесть грешника, и длинна, как прегрешения
усовестившегося. Трижды споткнулся Киндерсюрпризбек, прежде чем дошли они
до цели.
- Вот! - воскликнул презренный панк. - Вот он, источник мудрости,
бьет ключом из алмазной чаши! Пей же, отважный мент, и отпусти меня спать,
ибо я устал.
- О нет, хитрейший из хитрых, - засмеялся Акбардин. - Выпей вначале
сам, ибо мог ты замыслить худое против меня.
И панк выпил из источника, ибо Акбардин был силен, а его дубинка
резинова.
Даже мне, о терпеливейшие читатели, не доводилось видеть подобного.
Опали с грязного панка коросты и лохмотья, стал он чист челом и прекрасен
дыханием.
Посмотрел ласково на Акбардина и сказал:
- Пей же, мой добрый друг. Станешь ты так же прекрасен как я, и мудр
как халиф.
Покачал головой Акбардин, и сказал:
- О нет, прекраснейший из панков. Запрещено мне пить на службе, и чту
я этот закон. Лучше зачерпну я побольше мудрости, а дома, после дежурства,
вкушу ее с подобающей закуской.
- Интересное решение, - заметил Киндерсюрпризбек, просветлел обликом
и ушел в астрал.
А товарищи Акбардина, ждавшие приятеля у входа, не успели даже слезть
с мотоциклов, когда увидели его светлый лик. Шел Акбардин твердым шагом, и
в руках его был бурдюк с драгоценной влагой.
- Вещественные доказательства, - сказал он друзьям, и сев на
мотоцикл, умчался, и никто не решился его переспрашивать, ибо дубинка его
была резинова.
Дома же, съев положенное и покурив запретное, сказал пресветлый
Акбардин жене:
- Завтра же будем любимцами халифа!
И налил себе Акбардин из бурдюка, и выпил...


Прошло три дня и три ночи с тех пор. И вот, обходя светлые улицы (но
не пренебрегая и темными!) увидел ментовейший из ментов, да помнится его
имя - Акбардин! грязного панка.
- Что делаешь ты в этой грязи, светлейший из панков? - поразился
Акбардин.
- А что делаешь ты с этой дубинкой, мудрейший из ментов? -
съехидничал Киндерсюрпризбек.
Смутился Акбардин, что бывало с ним редко, и ответил:
- Открылось мне, что хоть и стал я умнее визиря, но остался ментом. И
не услышит моих слов халиф. Вот и обхожу я по прежнему улицы...
- А... - протянул Киндерсюрпризбек. - Доумничался?
И тогда огорченный Акбардин схватил его за шиворот, и отвел в
позорное узилище. Так и должно быть в нашем славном халифате, который так
любят заморские короли, ибо западло каждому панку смеяться над ментами.
Но все же в пути Акбардин и Киндерсюрпризбек беседовали о вечном. И
беседа их была возвышена как лавка Буут-аль Назара, и длинна, как
ментовская дубинка.
...И такова мораль этой истории - даже вкусив от мудрости не равняйся
халифом. Не положено.

[Маша Штерн]

Текст – сновидение наяву для ленивых; интернет с этой точки зрения – псевдомагическое пространство для встречи таких псевдосновидцев. Идеальная, чрезвычайно удобная для них площадка, но и только.
В этом пространстве можно оперировать лишь высказыванием. В этом пространстве всякий желающий предъявить публике миф, овладевший им, может довольствоваться вербальным описанием своей трансформации. Ему не придется предъявлять телесные, так сказать, доказательства: левитировать, вырабатывать пот, благоухающий ладаном, воскрешать мертвых, гулять по воде и обращаться в волка в час полнолуния. Одину больше не нужно истекать живой кровью на Мировом Древе; достаточно написать вдохновенный, достоверный отчет о том, как он, черт побери, там висел. Другое дело, что и качество «меда поэзии», принесенного из такого путешествия, вызывает сомнения у непредвзятых экспертов.
Фуфло это, честно говоря, будет, а вовсе никакой не мед.

(c)Макс Фрай, из "Книги одиночеств"

[Маша Штерн]

Вот... попса, конечно...

[Xenon]

[Xenon]

[Dinamit_2003]

Я жду звонка, что мне нарушит тишь
Я жду звонка, но грусть держу в секрете
Я жду звонка, а ты - все не звонишь
Забыв, что я живу на белом свете

Я жду звонка, как ждет весны река
И, помня о тебе и днем и ночью,
Я каждую минуту жду звонка
И голос твой хочу услышать очень.

Мне кажется - вот ты уже звонишь,
Мой семизначный номер набирая,
По узким проводам ко мне летишь
И я от нетерпения сгораю.

И вот он зазвонит из темноты,
Своим звучаньем дом мой пробуждая
Нет у меня сомнений - это Ты!
По долгому звонку тебя узнаю...

И я тебе скажу "все ничего",
Я не совру - ведь так на самом деле,
Ведь мне уже от слова твоего
И легче, и спокойней и теплее..

Я жду тебя - мой маленький малыш,
Я жду звонка, но грусть держу в секрете.
Я жду звонка, а ты - все не звонишь,
Забыв, что я живу на белом свете.

[Dinamit_2003]

Когда умрет моя последняя надежда,
Когда развеятся былые миражи
Скажи, что веришь, веришь мне, как прежде,
Одно лишь слово для меня скажи.

Нет! Ты не верь моим словам - их море
Мне лишь забава их произносить,
Не верь тому, кто так словами сорит,
Кто может их продать или купить

Нет, верь мне - сам себе я, в то же время,
Противоречу, не могу сказать
Сладко или безумно это бремя
Свои желанья каждый час менять.

Я был неправ, я встану на колени,
Ведь в этом мире только мы - признай.
Мир одинок - мы собственные тени,
Прости меня и каждый раз прощай.

Прости меня, и я не буду гордым,
Я до нуля сойду в своих правах,
Пусть крик тоски мое отравит горло,
Коль я забуду о своих словах.

Прости за звон разбитого бокала,
За откровенность, ставшую тоской,
За то, что жизнь хочу начать сначала
Прости меня за то, что я такой...

[Dinamit_2003]

Очень нравится мне девчонка
Как приятно с ней и легко
Вот бы стала она котенком,
Пьющим теплое молоко.

Я б9ы гладил ее за ушком
Целовал в дорогой мне нос
И в пушистенькую макушку
Мягких, нежных ее волос.

Нежен голос ее и звонок
Но пойму я лишь после игр,
Что она уже не котенок
А резвящийся, хищный тигр

И в своей охоте игривой
Не поймет меня, не простит,
Не унять мне будет тигриный
Разыгравшийся аппетит.

Пусть я глуп, несчастлив и беден,
Но в тоске безрадостных дней
Я хочу быть пойман и съеден
Дорогой тигрицей моей.

[pugovica]

Слава - это маска, которая разъедает лицо.
Иногда надо замолчать, чтобы тебя выслушали.
И смирительная рубашка должна соответствовать размеру безумия.
Молчащих людей нельзя лишить слова.
Миг осознания своей бездарности - это проблеск гения.
Чистая совесть свидетельствует о наличии склероза.
Когда нет определённой цели, стреляют без промаха.
Удовольствие от выпивки - есть функция времени, состояния, сорта, количества и компании.
Рай - это место, где нет будильников, понедельников и начальников.
Если у тебя нет ничего, то тебе нечего стесняться.
Незаменимых людей нет, но есть такие, которых заменять не следует!
Шахматы - это единственная игра, в которой можно добиться победы одной только угрозой мата.
Рождённый летать далеко не уползёт.
Человек, повторяющий, что он не дурак, обычно имеет какие-то сомнения по этому вопросу.
Я не против того, чтобы каждый имел своё мнение. Я против того, чтобы имели чужое.
Не тот гад, кто съел всё, а тот, кто съел последнее.
Человек может всё! Особенно делать вид, что всё может.
Больше всего жертв требует военное искусство.
Предоставленные сами себе, события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему.
Скудное наследство обогащает словарный запас.
Ничего не даётся так дёшево и не ценится так дорого, как халява.
Легче всего купить того, кто знает себе цену.
Леди - это женщина, создающая такие условия, при которых мужчине остаётся лишь одно - быть джентельменом.
Лень - это привычка отдыхать прежде, чем вы устанете.
Кроме высшего образования надо иметь хотя бы среднюю сообразительность.
Друзья бывают фальшивые, враги всегда настоящие.
Комплимент часто скрывает за собой убеждение в собственном превосходстве.
Чем быть сексуальным меньшинством, уж лучше я буду сексуальным достоинством.
Проколотый пупок - это желание девушки перевести мужской взгляд с других частей тела.
Самый разрушительный взрыв - это взрыв энтузиазма у дурака.
Если маленькие хитрости не позволяют достичь желаемого, прибегай к большим.
Счастье не лучший друг, оно приходит, когда тебе хорошо, и уходит, когда плохо.

[Радогор]

Даниил Хармс

[Радогор]

Один из мох любимых поэтов- Александр Филатов. Все, что пока есть в виде .txt

[Маша Штерн]

"Младшая Эдда", "Видение Гюльви". Конунг Гюльви, "муж мудрый и сведущий в разных чарах", отправляется в Асгард, чтобы провести там своеобразное "журналистское расследование". Лукавые асы, прознав о его визите, насылают на любопытствующего конунга видение. Содержание видения превосходит самые смелые грезы главных редакторов: Гюльви является в Асгард и, прикрывшись псевдонимом Ганглери ("усталый от пути"), берет беспрецедентное интервью у "Высокого", "Равновысокого" и "Третьего" (как, кстати, мило и нелепо смешались в сознании автора "Младшей Эдды" традиционные представления об иерархии асов и новомодные веяния христианства: в "Старшей Эдде" мы имеем дело с одним-единственным "Высоким" - Одином, а тут еще и "Равновысокий" появился, и совершенно загадочный "Третий" - чтобы мало не показалось!). Тема интервью самая что ни на есть глобальная: скажите, господа боги, чем вы руководствовались, когда начинали проект "Девять миров", и, если можно, сообщите некоторые технические подробности. Гюльви наседает на своих собеседников с вопросами, те постепенно увлекаются беседой: ответы становятся все более развернутыми и подробными, божественная троица напрочь забывает о "служебных тайнах" и выкладывает Гюльви куда больше, чем тот хотел услышать (учитесь, господа журналисты!) Они щедро осыпают его подробностями, как эзотерическими, так и откровенно пикантными: тайны устройства вселенной перемежаются откровенными сплетнями о коллегах по пантеону и чуть ли не стенографическими отчетами о сварах и перебранках.
"Видение Гюльви", впрочем, совершенно уникальное явление - не только в качестве образцового интервью со святой троицей. Финал этого произведения способен повергнуть в глубокий шок тех немногих героических эстетов, которые не заснули крепким сном где-нибудь в районе восемнадцатой страницы:
Пошел он прочь своею дорогою, и пришел в свое государство, и рассказал все, что видел и слышал, а вслед за ним люди поведали те рассказы друг другу. Асы же стали держать совет и вспоминать все, что было ему рассказано, и дали они те самые имена, что там упоминались, людям и разным местностям, которые там были, с тем, чтобы по прошествии долгого времени никто не сомневался, что те, о ком было рассказано, и те, кто носил эти имена, это одни и те же асы.
Нормально, приехали! Вот уж воистину "сначала было слово"… Назовем вещи своими именами: сперва господа асы насылают наваждение на своего гостя, ему грезится, что боги беседуют с ним (и при этом несут совершенно безответственную чушь), а потом до них доходит, что ясновидец не преминет поделиться информацией с широкими народными массами. И асы по-быстрому устраивают мир в полном соответствии со своим давешним трепом: чтобы "никто не сомневался". Я всегда подозревал, что божественная логика сродни младенческой!
Ребята, сейчас я вас здорово огорчу: мир, в котором мы живем, - это всего лишь следствие беззастенчивого вранья подвыпивших асов. Они еще и Рагнарек устроить не поленятся - опять-таки, чтобы "никто не сомневался"!

[Маша Штерн]

................

[Радогор]

Стихия. Хороший рассказ. Долго я над ним думал.

[Радогор]

Константин Серигенко "Побочный эффект""

[Радогор]

Бернард Вербер. Танатонавты.

[Маша Штерн]

Вот... чуток ереси всякой...

[DragRacer]

вот эт хз откуда... но прикольно.



Сказка про ангелов, чтобы задуматься... (из инета)
Дневник
Вторник, 24 Июня 2008 г. 21:32

В субботу в 8 утра его разбудил телефонный звонок.
-Серый, давай быстрее приезжай. Тут в офис упыри из налоговой ломятся.
Грозятся ОМОН вызвать, если сейчас им кабинет не откроем.
Серега быстро впрыгнул в штаны, ополоснул лицо струей холодной воды и выскочил во двор. "Десятка" завелась сразу, и Серега, не дав мотору прогреться, надавил педаль газа. Путь от дома до офиса он знал наизусть, в буднии дни дорога занимала минут 50, но сегодня суббота, и Серега надеялся доехать минут за 15... Зазвонил мобильный: "Серый, ну ты где? Я их больше сдерживать не могу!" "Еду я, еду. Скажи, через 10 минут буду!" Отключая трубку и бросая ее на пассажирское сиденье, Сергей увидел разрешающий сигнал сфетофора и придавил газ, в надежде попасть в "зеленую волну" к следующему перекрестку...

Он даже не понял, что это было... Мелькнувшая тень слева, визг тормозов и сильный удар. Лобовое стекло Серегиной "десятки" вылетело и мелкими кусочками рассыпалось по салону, впиваясь острыми осколками в лицо. Руль ударил в грудь, а голову мотнуло так, что она чуть не оторвалась. На секунду он потерял сознание. Когда открыл глаза, то увидел финальную картину своей аварии. "Шестерка" которой он на скорости за 80 ударил в бок, крутясь отскочила к тротуару и намоталась на фонарный столб...

"Мля, но ведь у меня был зеленый!" - подумал Сергей и попытался открыть дверь.
Со второго раза дверь поддалась, и на негнущихся ногах Сергей вышел из машины. Кроме того, что он ехал на "зеленый" никаких мыслей в голове не было.
Автоматически прикрывая водительскую дверцу за собой, Сергей с удивлением увидел как из его машины пытается вылезти человек в помятом белом костюме.
-Эээ. Мужик, ты как здесь? Ты цел? - Сергей подумал, что может, он еще и мужика сбил, тот ввалился к нему через лобовое, а теперь пытается вылезти. -Мужик - это ты, - сказал белый костюм, отряхиваясь, - а я Ангел-хранитель.
-Че? Какой ангел? Мужик, ты не волнуйся. Сейчас "скорую" вызову...
-Подожди, Сергей, не все так просто. Оглянись вокруг.
Сер.... посмотрел. Вокруг была знакомая московская улица. Правда на перекрестке стояла его разбитая "десятка", а на столбе висела искареженная "шестерка". Если б не авария, то можно сказать, что ничего необычного вокруг не было... Кроме одного: на улице не было ни единого движения и не слышно никаких звуков. Машины, двигавшиеся секунду назад замерли, водители в них с удивлением смотрели на аварию, а редкие пешеходы на тротуарах застыли, будто играя в "Замри".
-Что за фигня? Это меня так стукнуло или я уже умер? А может, мне вообще это снится? - мысли понеслись скачками, а по спине заструился холодный пот.
-К сожалению не снится. - сказал Ангел. - Ты, Серег, попал. И попал по- настоящему... Ты умер... Ну, почти - почему-то замялся белый костюм.- Я вообще-то еле успел между тобой и рулем впрыгнуть, а то мы бы уже не разговаривали. Ты ж никогда не пристегиваешься, - продолжил Анегл, и как показалось Сергею, в сторону тихо добавил "долбоеп"...
В голове у Серого совсем помутилось. Мозг никак не мог заставить мышцы рта произнести хоть слово, а в голове только и крутилось: "Зеленый. Я ехал на зеленый свет"... а Ангел продолжал:
-Вас таких идиотов знаешь сколько по Москве? То-то! Все вам кажется, что именно с вами ничего не случится. А нас, ангелов, всего десяток на весь мегаполис. Вот и крутимся как белки в колесе. А тут еще этот светофор второй день починить не могут.
"Зеленый, я ехал на зеленый!" - пульсировало в голове -Да знаю я, что у тебя "зеленый" был. - с досадой бросил Ангел. - У аппонента твоего тоже "зеленый"! - он кивнул в сторону "шестерки" -Тут везде со всех сторон "зеленый"! - И уже мягче добавил: -Ладно, Серег, ты не парься. Присядь, вот можешь прям на асфальт. Сейчас я тебе постараюсь объяснить.
Сергей уселся на асфальт прямо посередине перекрестка и глупо крутил головой, ничего не понимая.
Ангел продолжил:
-В общем, Серега, ты умер. Нет, ты почти умер. Врубаешься? Это "почти" дает тебе шанс, но не знаю, воспользуешься ты им или нет. Вернее, у тебя даже есть не шанс, а выбор. Разницу между "шанс" и "выбор" улавливаешь?
Сергей тупо кивнул, хотя не то что разницу, он вообще с трудом понимал, о чем говорит Ангел.

Эй! Приди уже в себя! Мужик ты или нет? А то сейчас Черные примчатся и времени на выбор тебе уже не останется.
-Какие Черные?
-А, ну да! Извини. Это только в твоем сознании они пока Черные, так же как я Белый. Это ты нас видишь так. Вот помрешь окончательно, будешь отличать ангелов-спасителей от ангелов-смерти, а пока пользуйся цветовой дифференциацией, ОК?
"ОК" в устах Ангела прозвучало как-то не подобающе ситуации, и Сергей начал понемногу приходить в себя.
-Ну-ка, еще раз мне расскажи, ты - Ангел?
-Ангел, Ангел - облегченно вздохнул Ангел.
-Ага... А я Анжела Девис, - в глазах Сереги появились нехорошие искорки, - мужик, скажи, кто из нас рехнулся? Или...? - Серегу вдруг осенило, - да это ж я рехнулся, а ты санитар в психушке, так?! - почти обрадовано вскрикнул он.
Ангел тяжело вздохнул:
-Нет. Еще раз посмотри вокруг.
Сергей обвел взглядом улицу. Ничего не изменилось: машины стояли, люди на тротуарах играли в "Замри". Только к намотанной на столб "шестерке" подходили трое в Черном.
-Вот. За ним уже пришли.- сказал Ангел.
-Он умер? - спросил Сергей, начиная слабо соображать.
-Умер, умер... - тихо сказал Ангел.
-И куда его теперь? В ад?
-Вот же вы какие людишки! - вскричал ангел, - ну почему сразу в ад-то? Откуда у вас вообще представление об аде? Да и нет никакого ада! Слышишь, не-ет! А этот... дык, наверное, на реинкарнацию его отправят. Он положенных очков точно не набрал. Много за ним, как вы это называете, грешков. Да и сейчас он за рулем пьяный сидел. Скорее всего точно - реинкарнация!
-А когда я умру меня тоже на реинкарнацию?
-Гм... - ангел задумался. - с тобой сложнее. Ты чуть-чуть не добрал нужных очков, после которых на реинкарнацию не отправляют, а производят в ангелы... В ангелы-хранители, например... Но я надеюсь, что если ты умрешь сейчас, твои очки увеличатся, и ты точно сможешь избежать реинкарнации. Хотя, это по желанию. - с улыбкой добавил Ангел.
-Как это ты "надеешься"? - не понял Сергей, - ты ж мой ангел-хранитель, ты меня охранять должен, а не надеяться, что я сейчас умру!
-Во-первых, кто тебе сказал, что я ТВОЙ ангел-хранитель? Не, ну конечно, я и тебя защищать должен был, но... короче, сегодня я не твой. А во-вторых, ты умер, умер! Я просто взял тебя на 5 минут, чтобы поговорить. Должен признаться, что есть у меня возможность все исправить. То есть, сделать так, чтобы аварии не случилось. Ну, могу, например, в последний момент колесо тебе проколоть, тогда ты просто кувыркнешься в соседний ряд, а там машин нет - наверное жив останешься. А этот ас на "шестерке" пролетит мимо... Кстати, тоже жив останется, но очки его жизни ой как упадут.
Сер.... внимательно выслушал Ангела. Он уже понял, что все происходящее не сон и не бред.
-Ну и чего ты тогда стоишь? Давай, прокалывай колесо. Пусть я лучше машину разобью, но ведь жив останусь.
-Серег, а оно тебе надо - жить остаться? - задушевно спросил Ангел. - Тебе ж уже 32 года, ты прожил четыре восьмилетних цикла. Дом маме на даче построил, дерево там же посадил. Сынишка, которого ты кстати, уже три месяца не навещал, живет с мамой - женой твоей бывшей. Хороший пацан, правильный! Скоро у него новый папа будет. Знаешь, небось, что Наташа опять замуж собралась?
-Да знаю... и жениха ее знаю - промямлил Сергей, - пусть женятся. А что сына давно не видел, так сам понимаешь: работа, закрутился-забегался...
-Вот-вот. Все вы крутитесь-вертитесь, а жить-то когда? Да и зачем?
-Ну ты мне только морали сейчас не читай! И без твоих нравоучений хреново...
-Да, действительно. Некогда сейчас в философию вдаваться. Я тебе потом все растолкую. Так что ты решил?
-В каком смысле, что решил, - не понял Сергей - Насчет аварии? Жить хочу, конечно!
Ангел насупился.
-Ты пойми, я тоже хочу, чтоб ты жив остался, но тут такое дело... посмотри вокруг внимательно. Только внимательно посмотри!
Сергей опять начал оглядываться вокруг. Люди, как фигурки в музее восковых фигур оставались на своем месте.
-А что я увидеть-то должен?
-Эх, - вздохнул анегел, - я надеялся, что ты сам все поймешь. Смотри вот туда, - и ангел указал рукой в направлении, куда по идее должна была проехать подбитая Сергеем "шестерка". Там на пешеходной "зебре" застыла девушка лет 25, толкающая перед собой детскую коляску.
-И что? - еще не до конца сообразив, спросил Сергей
-Тьфу ты! - не сдержался Ангел. - я сегодня ЕЕ ангел-хранитель. Понял?
-Понял, - обреченно кивнул Сергей
-Ну а раз понял, то тебе по вашим понятиям 5 минут на размышления. А я пока на Энтузиастов сгоняю, там на дороге люк открытый. - сказал Ангел и растворился в воздухе.

А Сергей остался сидеть на мостовой...

[ХэлавиSa]

Xenon, спасибо огромное за "Дневник Алисы"
не могу оторваться