Воробьевский район

[SERG16]

Похороны Сталина, район г. Калач, Воронежская область:

[Alex66]

Сообщение от SERG16

Похороны Сталина, район г. Калач, Воронежская область:

Похороны без покойника - советский обряд.

[ВладимирЕлецких]

Сообщение от SERG16

Похороны Сталина, район г. Калач, Воронежская область:

Интересное фото. О Калаче см. в книге Л. Кригер "Калачеевские вершины". Сайт: albom.info

[РУКИН]

Фотография сделана в селе Рудня Воробьевского района на фоне Предтечиевской церкви

[Murawey]

Сообщение от РУКИН

Фотография сделана в селе Рудня Воробьевского района на фоне Предтечиевской церкви

Вы о фотографии первого поста?

[РУКИН]

Сообщение от Murawey

Вы о фотографии первого поста?

Да о похоронах.

[Серго66]

Сообщение от РУКИН

Фотография сделана в селе Рудня Воробьевского района на фоне Предтечиевской церкви......о похоронах http://bvf.ru/forum/attachment.php?a...9&d=1260131869

А здесь http://sobory.ru/article/?object=13213 она проходит под другим названием - Новотолучеево. Церковь Казанской иконы Божией Матери

[РУКИН]

Сообщение от Серго66

А здесь http://sobory.ru/article/?object=13213 она проходит под другим названием - Новотолучеево. Церковь Казанской иконы Божией Матери

Казанская церковь в Новотолучеево возвращена верующим в 1945 году и с тех пор служба не прерывается.Смотрите в ГАВО фонд уполномоченного по делам религий.Предтечиевская церковь находилась на другом берегу реки Толучеевки в Рудне В 1953 году Казанская не могла быть такой разрушенной

[Серго66]

Сообщение от РУКИН

Казанская церковь в Новотолучеево возвращена верующим в 1945 году и с тех пор служба не прерывается.Смотрите в ГАВО фонд уполномоченного по делам религий.Предтечиевская церковь находилась на другом берегу реки Толучеевки в Рудне В 1953 году Казанская не могла быть такой разрушенной

И какой вывод? У какой "хоронят"Сталина?

[РУКИН]

Сообщение от Серго66

И какой вывод? У какой "хоронят"Сталина?

Сообщение от Серго66

У какой "хоронят"Сталина?

Фотография сделана у Предтечиевской церкви села Рудня Воробьевского района.

[vik 01]

«Бесприданница» на «социалистических полях»

Поиски и находки | О работавшем в зерносовхозе «Воробьёвский» театре слышал даже Осип Мандельштам

Виталий ЧЕРНИКОВ

Воробьёвский район

О том, что в Воробьёвском районе Воронежской области когда-то был театр, мне рассказал ныне покойный Владимир Мальшин, директор Борисоглебского драматического театра имени Н.Г.Чернышевского. Отсчёт официальной истории коллектива начался именно с переезда той труппы, собранной Павлом Трапезниковым, в Борисоглебск в 1937 году.

Знал Мальшин немногое. По его словам, в зерносовхозе «Воробьевский» актёры вместе с антрепренёром, будущим директором Б.М.Тамаровым, оказались по приглашению начальника местного политотдела В.И.Иванова.

- А потом Иванов исчез! – вот и всё, что мог к этому добавить Владимир Ильич.

Причин исчезновения он не знал, но предполагал, что того репрессировали. Выходило, что именно поэтому работа театра в зерносовхозе прекратилась; зато в Борисоглебске актёрам оказались рады.

Тщетно искал я следы Иванова в архивных документах. Ещё один мифический «поручик Киже». А вот образ Павла Трапезникова и его соратников стал отчётливее.

На сцену он впервые вышел в 1907 году – было ему тогда лет девятнадцать. До революции успел поработать на сценах Мурома, Арзамаса, Путивля, Глухова, Балашова, Вологды. Да и после поездил по стране: артисту аплодировали в Саратове и Архангельске, Туле и Баку, Архангельске и Коломне.

В 1933 году оказался в Воронеже. Вспоминают, что его актерский диапазон был широк, но лучше всего давались ему образы положительных персонажей. Любимой ролью считал роль Несчастливцева. С особым благоговением относился к работе над пьесами Горького.

В статье о нём нашего земляка, театроведа, занимавшего должность ректора Литературного института Владимира Пименова, опубликованной в третьем номере журнала «Подъём» за 1973 год, сообщается, что желание Павла Николаевича уйти в колхозно-совхозный театр «с ограниченным репертуаром, с бедными условиями для показа спектаклей на импровизированных сценах» коллеги встретили с удивлением.

Видимо, он действительно был энтузиастом своего дела, мечтавшим служить народу, создать для него новый тип театра. Ему удалось увлечь своей идеей актёров и молодых, и старшего поколения. В труппу Трапезникова вошли также его жена М.А.Кречетова (выступавшая в амплуа характерной старухи), дочь Кира и сын Юрий.

Попытки идти в народ предпринимались воронежскими артистами и до него. В 1929 году при Отделе народного образования Центрально-Чернозёмной области возник деревенский передвижной театр, о деятельности и репертуаре которого даёт представление докладная записка в обком ВКП (б) его управляющего Сергея Андреева: «Сделаны были три пьесы «Чудо-трактор», «Стёртая черта», «Зеленя» и концертная программа с репертуаром: частушки из антирелигиозного сборника, стихотворения Жарова, Безыменского, Веры Инбер, Зощенко, разучены хором «Дубинушка», Марш «Вперёд», «Интернационал», Марш Будённого, Комсомольский, «Интернационал», сольные выступления на гармошке, гитаре, балалайке».

Театру, как видим, отводилась роль прежде всего пропагандистская. Но и просветительская – не случайно ведь в Воробьёвском районе его начали строить вскоре после проведения переписи неграмотных. Разговор о ней шёл на заседании бюро райкома 1 февраля. В принятой резолюции речь идёт, например, о том, что нужно перестроить районный клуб в Дом культуры и «организовать вокруг изб-читален кружки драмы, музыки».

Кажется, в совхозе кружок драмы уже имелся. Летом я побывал в Воробьёвском районе. Инспектор Квашинского сельского поселения Людмила Гузенко рассказала мне о своих родственниках – в том числе об отце, – участвовавших в местной театральной самодеятельности ещё в 1931 году.

Первый Совхозный драматический театр при Воробьёвском зерносовхозе был создан 17 апреля 1934-го. Специально построенное здание оборудовали вертящейся сценой, электрифицировали. Театр носил имя И.А.Дворкина – начальника политотдела зерносовхоза. Видимо, именно он впоследствии каким-то образом стал в мальшинской мифологии борисоглебского театра тем самым «Ивановым». Среди бумаг зерносовхоза, хранящихся в ГАОПИ ВО, мне попалась рукописная копия телеграммы, отправленной Дворкину летом 1934 года общим собранием рабочих, ИТР и служащих Комсомольского отделения в день годовщины деятельности того «на социалистических полях».

По случаю этой даты они обещают, «что предстоящая более сложная сельскохозяйственная кампания – уборка – будет проведена в максимально короткий срок и без потерь». На том собрании и присвоили имя театру: по инициативе «комсомола и ремонтных рабочих центральной усадьбы».

С именем этим связана одна загадка. Главный библиотекарь Никитинской библиотеки, краевед Борис Фирсов обнаружил в 12-м номере журнала Воронежского обкома и горкома ВКП (б) «Ленинский путь» за 1934 год фотоизображение театра. Однако подпись гласит, что он носит имя первого секретаря обкома И.М.Варейкиса. При этом фамилия Дворкина отчётливо просматривается на вывеске над входом в здание. Может быть, начальник политотдела, оказавшись в роли подражателя партийному руководителю региона, тому, чьё имя носили улицы, заводы, колхозы, санатории и электростанции, взял не по чину, и инициатива была пресечена кем-то из начальства? Однако в официальных бумагах начала 1935 года театр по-прежнему носит имя Дворкина, а вовсе не Варейкиса.

(Продолжение следует).

Источник: газета «Коммуна» № 159 (26181), 26.10.2013 г.

На фото: Первый совхозный театр (фото из журнала «Ленинский путь», 1934 год)

[Murawey]

Первая постановка на сцене Воробьевского совхозного театра состоялась 17 ноября 1934 года. Это был спектакль "Чудесный сплав". "Первые сцены "Чудесного сплава", в которых речь идет о сложных формулах бериллия, могли внушить опасение, что зрители - комбайнеры, трактористы, рабочие совхоза - не поймут идеи пьесы. Но чуткий зритель напряженно следил за завязкой, и с того момента, когда на сцене появляется уборщица Настя, когда пьеса принимает явно комедийный характер, он дружно смеется".
Официальное открытие театра состоялось 24 ноября 1934 года. Зимний сезон открылся пьесой А. Корнейчука "Гибель эскадры". Новое театральное здание, за постройкой которого пристально следили воронежские газеты, кроме вращающейся сценической площадки, имело "достаточное количество служебных помещений, хороший зрительный зал на 350-380 мест, просторное фойе". Труппа состояла из актеров "московских, воронежских и других театров", за предшествовавшие открытию два месяца пребывания в Воробьевке труппа подготовила (кроме названных спектаклей и "Бесприданницы", упоминаемой в названии статьи из поста vik 01 ) "Хлеб" В. М. Киршона и "Жизнь зовет" В. Н. Биль-Белоцерковского. Эти два месяца коллектив проживал в Воробьевке, за несколько километров от центральной усадьбы зерносовхоза и театра, к 22 ноября 1934 года общежитие для артистов на усадебной территории еще не было подготовлено.

Люблю я загадки, в частности эту, с тем, чье имя носил театр. Это банальная опечатка, тогда Варейкис был везде, все было имени Варейкиса, все объекты новые он посещал и открывал, вот наборщик, уже машинально, и привинтил его к 1-му совхозному театру. А опечаток и ошибок такого рода в газетах довоенных было множество, в справочниках, кстати, тоже. И еще: кто руководил драмкружками в 1931 году, за три года до появления в Воробьевке артистов театра? Их же прикрепили к руководству кружками в отделениях совхоза только в конце 1934 года.

[vik 01]

«Бесприданница» на «социалистических полях». Продолжение

Поиски и находки.Виталий Черников

11 октября вопрос о театре обсуждался на заседании обкома.

«1. Принять к сведению сообщение т.Дворкина об отпуске Наркомсовхозов 50000 руб. на строительство при Воробьёвском зерносовхозе стационарного театра – клуба.

2. Для улучшения материально-бытового положения состава актёров первого совхозного театра поручить т. Егер выделить с 1-го октября 35 пайков, а т.Ермолаеву (Облпотребсоюз) отпустить за наличный расчёт материалы для спецодежды и 35 комплектов зимней одежды (полушубки и валенки).

3. Обязать УТЗП взять под особое наблюдение работу этого театра и обеспечить его своевременным финансированием в установленных размерах.

4. Одобрить решение коллектива Большого сов. театра о принятии художественного шефства над первым совхозным театром».

Листая в ГАОПИ Воронежской области протоколы ячеек ВКП(б) зерносовхоза, я нашёл выписку из протокола общего собрания работников театра, случившегося 14 ноября 1934 года: тетрадный клочок, исписанный полустёршимся карандашом. Привожу этот документ, писавшийся едва ли не на коленке, с сохранением стилистических особенностей – насколько удалось их понять (в точности отдельных слов я всё-таки до конца не уверен): «14/XI в 9 часов утра работники театра выехали по предложению т. Тамарова в совхоз для осмотра комнат и в случае возможности начать переезд. Оказалось, что переезжать в такие комнаты нельзя, а 5 комнат даже не освобождены. Печи в комнатах ремонтом не закончены, вид грязный, двери, полы не приведены в надлежащий вид, потолки со щелями.

Собранием принято: До окончания ремонта в общежитие не переезжать. Требовать обязательно выполнить ремонт: 1 Оборудовать полностью плиты, вставив чугунные плитки, 2 Остеклить полностью все рамы в комнатах и коридоре, вставив 2-е рамы, 3 Утеплить двери, заделать щели в полах и потолках, 4 Побелить стены, 5 Отеплить двери в коридоре, 6 Застеклить слуховые окна и устроить …..крой люка, 7 Засыпать потолки опилками с тем чтоб температура была не ниже 13 градусов, 8 Освободить 12 комнат, 9 Разделить 1 комнату перегородкой, чтоб иметь 2 отдельн<ые> комнаты.

Доставить необходимо мебель. В комнату как минимум 1 стол 1 стул на человека 1 ведро, поставить умывальник в коридоре и бак для воды. О настоящем положении сообщить областным организациям и просить принять меры».

Некоторые из найденных мной документов, как и этот, - клочки бумаги, на которых что-то накарябано карандашом. В другой папке, среди протоколов заседания политотдела зерносовхоза, имеется ещё один такой: из него можно не без труда понять, что 25 декабря состоялось некое заседание, посвящённое состоянию работы драмтеатра. С докладом выступил директор Тамаров. Ему было предложено представить производственный план на январь приближавшегося 1935-го.

Соседняя страница архивного дела – план культмассовой работы с декабря по февраль Первого совхозного театра. О спектаклях там – ни слова. Среди вопросов, которые предполагается решить, - организация лекторского бюро при центральной усадьбе для читки лекций, бесед и докладов, кружков: физкультуры, шахматно-шашечного, хорового, струнного оркестра, проведение читки газет вслух, а также изыскание средств на постройку катка и ледяной горки для пионеров.

По сути, это планы не театра, а сельского клуба.

К счастью, сохранился отчёт за период с 1 ноября 1934 года по 1 января 1935-го. Он помог выяснить, какой же репертуар предложили артисты зрителям. Вот названия спектаклей: «Чудесный сплав», «Жизнь зовёт», «Гибель эскадры», «Бесприданница», «Альбина-Мигурек» (?), «Хлеб», «Чудесный сплав», «Без вины виноватые». Ближе к лету появятся «Ревизор» и «Не всё коту Масленица».

5 января 1935 года заместитель начальника политотдела зерносовхоза Артамонов отправил донесение в политсектор Воронежского зернотреста. Он доложил, что в декабре труппа разъезжала по районам и занималась обслуживанием районных съездов Советов в Калаче и Бутурлиновке.


Отношения с директором юного театра у политотдела сложились непростые (вероятно, одной из причин стали проблемы с жильём): «Тов. ТАМАРОВ как-то увиливал от нас, но мы проявили в этом настойчивость, отбросили обиду и всё-таки на треугольник совхоза 25/XII-34 г. вызвали Тамарова, Зарапина и Трапезникова, дали им понять и предложили пути и методы работы театра, вскрыли неправильные, если хотите, разлагательские действия Тамарова в труппе, сводящие к тому, что часть работников настраивалась на выезд в Алексеевку». План работы театра был поставлен в повестку дня парткома – однако Тамаров ухитрился об этом забыть и не пришёл. Вопрос пришлось снять. На следующий день количество постановок на январь было намечено с режиссёром Трапезниковым и администратором Зарапиным.

«Стремимся приурочивать поездки к таким дням, в которые мы часть рабочих вызываем на центральную усадьбу», - пишет Артамонов, отмечая попутно, что «труппа недостаточно политически воспитана, и ясно, что часть из них не из среды рабочего класса, а, видимо, из людей, у которых много мещанства, барского отношения и в своём поведении вне театра не ведут себя людьми такими, которые бы были действительно носителями культуры. Правда, они люди нервные, но эта нервность должна ими задерживаться в определённых местах в определённой среде, а то такие их требования: «Зачем нас с кухарками собирают» Фёдоров заявил, когда их стали приглашать на траурный митинг в день похорон тов. КИРОВА» (стиль письма сохранён мной без изменений. – В.Ч.).

В какой-то степени о состоянии дисциплины в труппе можно судить по малоразборчивой копии подготовленной 7 января докладной записки в политотдел. Сообщается в ней о том, что назначенный на 3 января спектакль «Без вины виноватые» был сорван по вине актёров, перенесён на другой день и сорван снова.

Насколько можно понять, артисты не выехали в назначенное время из Калача.

В углу – пометка: «Зарапин объясняет болезнью актёра 3 I срыв, а 7 января аварией машины в Калаче».

В те же дни в политотдел пришла жалоба и из театра – на то, что дрова доставляются несвоевременно и на стенах появилась изморозь.

23 марта датировано письмо в УТЗП (Управление театрально-зрелищными предприятиями) . Оно написано от руки на обычном тетрадном листе. Автор неизвестен. Судя по содержанию, это был кто-то из руководителей театра.

«Вот каково должно быть построение дела в 1-м Совхозном театре. База работников – Воробьёвский зерносовхоз, как место наиболее обеспеченное квартирами, топливом, светом и пр. Все расходы по расквартированию и снабжению работников несут Зерносовхоз и районные организации (…) Зерносовхозный театр должен быть достроен и отремонтирован; Воробьёвский районный театр расширен и по количеству мест, и по объёму сцены».

(Продолжение следует).

Источник: газета «Коммуна» № 160 (26182), 29.10.2013г.

На фото:
В наши дни в здании, где работал театр, пытаются возродить театральную студию. Фото Виталия Черникова

[vik 01]

«Бесприданница» на «социалистических полях»

Поиски и находки
Виталий ЧЕРНИКОВ

(Окончание. Начало в №№159-160).

Неужто в тот год не одно, а два помещения в районе именовались театром? О культурной жизни Воробьёвки в первой половине 1930-х не известно практически ничего, и блуждание среди белых пятен, конечно, может привести к путанице. Районный театр, судя по письму, предлагалось сделать основной точкой, где спектакли – восемь вечерних и один утренний в месяц – могли посмотреть жители Воробьёвки и близлежащих колхозов.

Столько же спектаклей предлагалось показать и на территории центральной усадьбы зерносовхоза. Добавим к этому четыре выезда в месяц «на отдалённые оборудованные площадки по усмотрению районных организаций». Автор письма предлагает создать худсовет из представителей труппы, зерносовхоза и района. Тот должен был собираться не менее одного раза каждый месяц.

На 10 мая был запланирован торжественный вечер, посвящённый годичной работе театра. Однако дальнейшие события развивались, похоже, не по оптимистическому сценарию. В разгар лета политотдел получил жалобу на то, что при завершении зимнего сезона часть выездов осталась неоплаченной. Написана она карандашом на бланке Первого совхозного театра Воронежского УТЗП; это позволяет мне предположить, что труппа Трапезникова сменила свой статус.

Именно в то лето 1935-го в Воробьёвском районе оказался Осип Мандельштам. Сосланный в Воронеж за антисталинские стихи, поэт был командирован «Коммуной» для написания очерка о колхозной жизни.

Поездка вывела Мандельштама из депрессии. Увлечённый увиденным, он замыслил даже книгу о деревне. Но не написал ни книги, ни очерка. Конечно же, поэт понимал: объективно рассказать об увиденном ему не дадут, а создавать официозную агитку он не хотел и не умел. От той поездки остались лишь полудневниковые наброски.

«Я заметил, что уборочная кампания в зерносовхозе подготовлялась как будто гигантский прыжок с парашютом: раскроется или не раскроется. Представьте себе этот парашют, на котором повисли десятки комбайнов, тысячи га земли и тысячи людей.

Все время, когда я сопоставляю хозяйство зерносовхоза с колхозными полями, мне приходит в голову ещё другое сравнение: не только площадь, но и глубина машинизированного зернового хозяйства, глубина эта еще не освоена людьми. (Нельзя же допустить, чтобы ремонтная мастерская оказалась более стихийной, чем производящая земля, чем погода.) День начальника политотдела и директора совхоза разворачивается в богатейшую кинофильму: обозрение зернового океана, машин и людей. Две машины мчатся друг за другом по бархату грейдерных дорог.

С комбайнов снято шесть магнето. Сам директор везет их на починку».

Уцелели записи о ночных беседах поэта прямо на улице зерносовхоза с начполитом «о том, что у нас называют культурой, т.е. о глубине деятельной социалистической жизни. Начполит дал этому ночному разговору неожиданный оборот – «Вот и мы ведём борьбу, даже объявляем кампанию: «За культурную тряпку для тракториста»: она вся промаслена, пыль на неё садится».

Звезды, культура и эта тряпка.

Мне кажется, такого умения, такой потребности обобщать детали мир ещё не знал. Этой тряпкой будет стёрто всякое общее место, всякая фраза: т.е. всё гиблое, проваливающееся, притворяющееся, пустое».

Упомянут Мандельштамом и театр. Контекст совсем не героический: «Секретарь парткома соглашается, что театр без продолжающей культработы — культрастрата».

И ещё одна цитата: «Никаких следов какой бы то ни было культработы, кроме засушенных гирлянд в некоторых столовых, при объезде гигантской территории совхоза не обнаружено. Воробьёвский театр не обслуживает даже совхозной периферии: не на чем доставлять зрителей.

Вздох партсекретаря о пятёрке актеров для полевых бригад».

Тем летом хозяевам района оставалось лишь констатировать провал театрального проекта. Наверное, замысел изначально был утопическим: труппа Трапезникова оказалась не готова жить и работать в предложенных условиях, да и зрители, можно предположить, «не доросли».

В 1940 году, выступая на первой всесоюзной режиссёрской конференции, Павел Трапезников вспоминал:

- Когда пять лет назад мы в первый раз поехали в один из отдалённых районов показывать пьесу «Бедность не порок», нас встретили чрезвычайно недружелюбно. Зрители были очень недовольны, когда увидели нас в гриме: «Они совсем не смешные и не страшные, и нет у них собак». Оказалось, район этот питался до того времени исключительно какими-то бродячими клоунами (с собаками!).

По словам Людмилы Гузенко, с собой Трапезников забрал и семерых рабочих. Возможно, были среди них и артисты-самородки? В августе в политотдел поступила докладная от киномеханика Слепых. Главная мысль её: работать в таких условиях невозможно. Для аппаратуры нужно 220 вольт, а электростанция способна дать напряжение лишь в 130-140. «Затем обещали в дирекции совхоза, что при демонстрировании картин будет оказано полное содействие для нормальной работы в кинокамере, получается обратное. 4/VIII-35 г. демонстрировался «Гость из Мекке» (так! – В.Ч.), и во время сеанса напряжение электростанция давала 130-150 вольт, отчего мотор очень тихо шёл, а иногда останавливался, кроме того, во время сеанса выключали 3 раза свет, что отражается как на зрителей, так и на аппаратуре». Потом свет в зале вообще вырубили. Так и не узнали в зерносовхозе, чем фильм закончился.

«Навести порядок в театре» - такую заметку опубликовала 16 сентября 1935 года газета «Боевик» - орган политотдела и рабочкома Воробьёвского зерносовхоза. «Долго ждали открытия звукового кино. Со дня на день ждали получения киноаппарата, а затем установки. Аппарат установили, а звуковых картин нет, начали демонстрировать немые кинокартины, вернее сказать, начали издеваться над зрителем.

В чём выражается издевательство – приведём пример.

Вот 1 сентября объявляют, что будет показана картина. Картину откладывают на другой день, так как в первый день не успели привезти. На другой день киносеанс начинается в 12 часу, ждать до этого времени редко кто соглашается, уходят домой, но деньги им не возвращают. Были и такие случаи, что картины не показывали и деньги за проданные билеты не возвращали».

Автор заметки, подписавшийся «Мир», не упомянул актёрскую труппу. Была ли она в театре к сентябрю 1935-го? Выглядит всё так, будто к осени у местного руководства ориентиры окончательно сдвинулись в сторону кинематографа. Проблем, как видим, меньше не стало.

Среди направленных в политотдел зерносовхоза в 1936 году заявлений и докладных записок, которые я нашёл в ГАОПИ Воронежской области, имеется и очередная, написанная 17 апреля карандашом на тетрадном листе в линейку докладная Слепых – уже зав.театром. В других бумагах его называют заведующим клубом. Видимо, по сути так оно и было.

«Довожу до Вашего сведения, что в театре по сей день не делается никакого ремонта. И больше того, нет хозяина помещению и инвентарю». Чувствуется отчаяние заведующего. После того, как с крыши сорвало доски, тот уже не однажды докладывал в местные инстанции о необходимости хотя бы мелкого ремонта. И хотя работа стоила максимум 5 рублей, Слепых всюду получил отказ.

Безрезультатна была и просьба помочь склеить несколько развалившихся стульев. «Затем. Вокруг театра имеется изгородь. Она под тяжестью снега пришла в негодность. Это также требует своевременного ремонта, т.к. мной проектируется вскопать вокруг театра и произвести посев и посадку цветов в этом палисаднике, при условии, конечно, если мне пойдут навстречу хотя бы в отпуске денег на семена цветов», - пытается выбить хоть какие-нибудь средства Слепых.

Какие уж тут спектакли с профессиональными актёрами – даже звуковое кино продолжает работать с постоянными сбоями, и для ликвидации дефектов в звуке Слепых предлагает «сменить у проектора киноаппарата мотор с 1400 оборотов в минуту на мотор в 2800 оборотов». На это нужно 400 рублей.

Так что не совсем ясно, была ли организована культурная программа для делегатов состоявшегося месяц спустя в театре общесовхозного слёта стахановцев, поводом для которого стало окончание весеннего сева. Надеюсь, хотя бы стулья починили.

Обращение политотдела в ЦК профсоюза РЗС, хранящееся среди документов 1936 года, датировано 19 июня. Ещё одно подтверждение того, что строительство театра должно было стать событием отнюдь не локального масштаба: «Создалось нелепое положение, т.е. затратили средства, нашумели на весь Союз, а театра фактически нет, т.к. дело до конца не доведено. Оставлять театр в таком виде, какое сейчас, было бы преступлением. Это означало бы издевательство над культурным строительством и забвение интересов культурного обслуживания работников совхоза».

На постройку театра было потрачено более ста тысяч рублей, однако использовать здание оказалось практически невозможно.

«Большая вращающаяся сцена не оборудована декорациями, а изготовить своими силами декораций для такой сцены невозможно». Не оказалось средств и на устройство отопительной системы, штукатурку и ремонт протекающей крыши.

В декабре начальник политотдела зерносовхоза И. Михайлов известил ЦК профсоюза РЗС о том, что в театре сделан ремонт – своими силами. «Отремонтирована крыша, переделаны все печи и две сделаны новые, отремонтированы двери и рамы, заново сделана штукатурка, оборудовано помещение для библиотеки, произведена побелка здания». Михайлов счёл нужным упомянуть, что «сейчас в театре работает драмкружок».

О том, что пару лет назад здесь работала профессиональная труппа, предпочёл не писать.

Спектакли силами самодеятельности ставились здесь даже в годы Великой Отечественной. Всё та же Людмила Гузенко вспоминает, что ещё в 1960-е сцена вращалась:

- Её крутили вручную. У нас, детей, была забава: мы садились на сцене в кружок и катались. А после ремонта всё заделали. Механизм так под сценой и остался.

Источник: газета «Коммуна» № 161 (26183), 31.10.2013 г.

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента

Журналисту и литератору Григорию Филипповичу Улаеву 7 ноября нынешнего года исполнилось бы сто лет. Он родом из села Рудня, что в Воробьевском районе Воронежской области. Вся его жизнь была связана с военной журналистикой. Так вышло, что в годы войны ему пришлось воевать и работать бок о бок с поэтами Александром Твардовским, Константином Симоновым, Алексеем Сурковым. О первых двух им написаны и опубликованы воспоминания. Об Алексее же Суркове Григорий Улаев тоже написал документальную повесть, но опубликовать её не успел, в 1997 году он умер. Его дочери любезно передали «Воронежской недели» машинописную рукопись книги. Её мы и начинаем публиковать за полгода до 70-летия Великой Победы.

Григорий Улаев

Алёша, так называли поэта Алексея Александровича Суркова в редакции газеты «Красноармейская правда» Западного фронта, куда он, «мобилизованный и призванный», явился в первые же дни войны. Называли поголовно все - от рядового литературного сотрудника до редактора, хотя годами он превосходил в коллективе каждого из нас, сколь родился ещё в прошлом столетии (теперь уже в позапрошлом. – ред.), а именно – 13 октября (старого стиля) 1899 года.

Константин Симонов внес это обращение к товарищу в поэзию, и оно получило широкий общественный резонанс. Посвященное Суркову стихотворение, поэт начинает так:
Ты помнишь, Алёша, дороги
Смоленщины…
В седьмой строфе он повторил имя с теми же начальными словами, а в девятой – одно из слов заменил и доверительно признавался:
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса…
«Голоса» пажитей и лесов, которые, вслед за старухой, повторяли нашим отступавшим воинам: «Покуда идите, мы вас подождем».

Нелишне указать, что Симонов был намного моложе Суркова. Несколько позже, в ответном стихотворном послании ему, Алексей Александрович возрастную разницу между ними выразил следующим образом:
Когда я первый раз ходил в атаку,
Ты первый раз взглянул на белый свет…
Как видим, разница в возрасте значительная, а именно – шестнадцать лет. И тем не менее младший не постеснялся назвать старшего уменьшительным именем. Более того, прозвучало оно в стихах с искренней душевностью, без малейшей тени нарушения общепринятого этикета старшинства. Объясняется это тем, что Симонов повторил уже бытовавшее в коллективе такое нежное обращение к Суркову. И во-вторых, по своему характеру, взаимоотношению с окружающими людьми Сурков просто подходил к такому обращению.

Именно Алёша, а не Алексей. И того более, не Алексей Александрович, как обращались мы к некоторым другим писателям. Скажем, к Федору Марковичу Левину, а позднее – и к Александру Трифоновичу Твардовскому, Ивану Андреевичу Арамилеву. Тут Федя, Саша или Ваня посчитались бы недопустимым. Со своим уменьшительно-ласкательным именем Сурков настолько сжился, что и сам применил его в целом ряде стихотворений. То в резюме автора, то в обращении к себе героя.

Впервые мне довелось увидеть Алексея Александровича Суркова за полтора месяца до начала войны. Его пригласили для выступления перед слушателями Всеармейских курсов газетных работников, где я учился.

Ему надлежало поделиться личным опытом корреспондентской деятельности в боевых условиях, во время вооруженного конфликта с Финляндией.

Помнится, на учебную кафедру поднялся высокий, стройный, подтянуто-собранный, светловолосый и голубоглазый мужчина лет сорока, в строгом штатском костюме и продержал в напряжении армейскую аудиторию более двух часов кряду. Окающий ярославский говорок, образность повествования увлекли нас, даже очаровали! А в заключение поэт ещё прочел несколько своих стихотворений, отнесенных им к циклу «Раздумья», причем читал он примечательно, на придыхе, смежая глаза.

Таким я увидел и запомнил Алексея Александровича Суркова. Но то знакомство, естественно, было одномоментным и, что называется, со стороны. Близкое, непосредственное произошло уже на фронте, в редакции газеты «Красноармейская правда», куда я был определён с группой других журналистов, направленных из Москвы.

На полевой стан редакции мы попали глубокой ночью с 3 на 4 июля. Пришли пешком из политуправления фронта, которое располагалось в зданиях окружного военного санатория в Красном Бору близ железнодорожной станции Гнездово, что в десяти километрах западнее Смоленска. А мы прошагали ещё километра четыре дальше, на юго-западную опушку Красного Бора. В лагере нам для ночлега отвели одну пустовавшую палатку. И мы, измученные долгим ожиданием, неопределенностью положения (нас четверо суток не могли приставить к конкретному месту и делу), не раздеваясь, моментально уснули как убитые. Даже не попросили перекусить чего-нибудь, хоть и не ужинали.

С рассветом дежурный поднял и нас, включая в общий распорядок дня коллектива. Он сзывал лагерников на утреннюю зарядку.

Люди выбегали из палаток по пояс обнаженными и устремлялись к полянке, окруженной молодыми кудрявыми березками. Руководил физическими упражнениями начальник фронтового отдела майор Баканов, Николай Александрович. Удивили его возгласы: - Мальчики! Быстрей, быстрей! Мальчики! Из общей массы «заряжавшихся» старожилов один мне показался знакомым. Я узнал поэта Алексея Суркова, невозможно было ошибиться. Та же стройная, худощавая и подвижная фигура, сухое продолговатое лицо, прямой узкий нос, светло-русые волосы и голубые внимательные глаза. Подходил и возраст – за сорок лет.

Мнение моё утвердилось окончательно, когда услышал его ярославский окающий говорок. Направляясь к палатке, он говорил шедшему рядом грузноватому по комплекции товарищу: - Вадька, а отлично чувствуется после зарядки. Будто пяток-десяток годков с плеч сбросишь.

Проверяю наблюдательность сокурсника Александра Колобова, спрашиваю у него:

- Алексея Суркова узнал?

- Нет. А где он?

- Вон пошел, в паре левый.

- Ты словно охотишься за писателями. По газете установил Константина Симонова и Пимена Понченко. Теперь – Суркова.

- Так пришлось, - отвечаю. – Но то, что с ними доведется работать, это очень хорошо.

- Согласен. Может, есть и другие писатели.

- Поживём – увидим.

- О чем гутарите? – поинтересовался догнавший нас начальник отдела информации батальонный комиссар Гладких.

- Непосредственному начальнику придется доложить, - шучу. – Говорим о братьяхписателях. Во время зарядки я признал Алексея Суркова.

- Маловато узрел, - заметил Григорий Фёдорович. – Их тут, говорят, почти десяток набирается.

- Буду рад познакомиться с каждым.

- Познакомишься, народ они компанейский…

За завтраком разговор о писателях возник снова. И своеобразно. Видимо, не без начальствующего распоряжения майора Баканова к походной кухне, в царство повара Артема Глушакова, все пришли одетыми по форме. Стало возможным определить воинские звания работников. И я присматривался к ним.

Отвлек Александр Колобов.

- Познакомься с моим новым коллегой по отделу, - предложил.

- Политрук Яков Герцович, - назвался тот, протягивая руку.

По внешним признакам определяю: «Резервный и заядлый куряка». Форма на нем топорщилась, пряжка ремня сползла на бок, проникотиненные пальцы отливали медью.

Через некоторое время я попросил нового знакомого показать братьев-писателей, если те участвуют в утренней трапезе.

- Да вон они сгруппировались все, - кивнул головой собеседник. – В центре, как и всегда, Алексей Сурков. Справа от него – поэт Константин Симонов, слева – прозаик Вадим Кожевников. Черный, небритый, в очках поэт Михаил Матусовский. Рядом с ним – тоже черный, с кустистыми бровями и постарше – литературный критик Федор Маркович Левин. Подле Симонова – поэт и драматург Цезарь Солодарь. А спиной к нам гость, белорусский поэт Пимен Панченко.

Естественно, я присматривался к называемым. В такой бытовой обстановке мне не доводилось ещё видеть «инженеров человеческих душ». Во время учебы в Алма-Атинском педагогическом институте не раз слушал выступления казахских писателей Сакена Сейфуллина, Мухтара Аузова, Сабита Муканова, Таира Жарокова. Позднее участвовал во встрече с акыном Джамбулом и переводчиками его произведений – Агданом, Кузнецовым, Архангельским. Присутствовал на вечере приезжавших в Казахстан ленинградских писателей – Леонида Соболева, Всеволода Рождественского, Павла Лукницкого, Александра Гитовича и Юлия Берзина. Но все те встречи были официальными, на расстоянии. Здесь же представлялась возможность не только лицезреть живых литераторов, но и, как говорится, питаться с ними из одного котла, наблюдать их в работе и быту.

В словах политрука Герцовича я не упустил уточняющей детали в отношении Алексея Суркова, что он, как и всегда, в центре товарищей.

«Как и всегда». Значит, и за короткое время он успел стать для собратьев по перу старейшиной. Вот и теперь, они тянулись к нему, как железные стружки к магниту.

Позднее мне станет понятной закономерность такой популярности Алексея Суркова среди товарищей. Он был не только старше их по возрасту, превосходил каждого по жизненному, литературному и общественно-политическому опыту. Он уже не раз на себе испытал тяготы военного лихолетья – в годы Гражданской войны, в боях с белофиннами. Наконец, он обладал редкостным компанейским характером, способностью к большой дружбе.

В тот день писатели привлекли к себе внимание и в третий раз. Уже к середине дня.

Произошло следующее.

После завтрака дружины отделов пропаганды и информации, сведенные в одну палатку, занялись ею. Закрепили колья, натянули растяжки, замаскировали брезент. Оборудовали для спанья ложа и получили спальные принадлежности. Когда собрались направить отрывать щели, заядлый куряка батальонный комиссар Гладких объявил перекур. Мы вышли на свет божий.

В соседней палатке размещались писатели. Они тоже высыпали наружу и окружили прибывшего гостя. Высокий тучный усач с несколькими орденами и депутатским значком на груди, с ромбами в петлицах, что-то рассказывал, жестикулируя руками. Мы терялись в догадках о незнакомце. Ясность внёс начальник отдела пропаганды старший батальонный комиссар Петр Алексеевич Молчанов, сообщив:

- Да это Владимир Петрович Ставский, бывший генеральный секретарь Союза писателей СССР, а ныне – редактор журнала «Новый мир». Сейчас он к тому же выступает и в роли специального корреспондента «Правды».

- А я-то думал, какой-нибудь прославленный командарм. Комплекция, выправка, регалии, - разочарованно протянул старший политрук Алексей Петров.

- Армейских атрибутов ему не занимать, ещё в Гражданскую войну был командиром и комиссаром, - резонно заметил Молчанов.

Я знал Ставского лишь как автора очерковых повестей «Станица» и «Разбег». Произведения его не отличались богатством языковой палитры, их не тянуло перечитывать. И вообще, я был сторонником мнения, что в руководство Союзом писателей Ставского выдвинуло не мастерство художника, а организаторские способности. Высказываю об этом своё мнение товарищам, они соглашаются.

Батальонный комиссар отдела пропаганды Николай Лакирев добавил:

- Ставский – старый большевик, что тоже имеет немалое значение.

Занятые разговором, мы не наблюдали за небом, не прислушивались к звукам, которые разносил эфир. Поэтому крик дежурного застал нас врасплох. А крик был тревожный и властный:

- Воздух! Всем в щели!

Ещё не зная, где находятся спасительные укрытия, вскидываем головы, чтобы определить, откуда надвигается опасность, далеко ли до неё? Если в тревожный миг наш глазомер не слукавил, не раздул из мухи слона – опасность буквально соседствовала с нами. Мы увидели: в нескольких километрах от нас проклятая фронтовиками «рама» пикировала, обстреливая березовый перелесок из пушек и пулеметов. Причем самолет шёл в нашу сторону.

Из других палаток уже выбегали люди и устремлялись к щелям. Метнулись туда и писатели, увлекая Ставского. Но тот вдруг остановился и стал кричать:

- Мария! Мария! Ко мне!

Он звал жену, которая ездила с ним в качестве шофера. Сурков тоже приостановил бег, видимо, считая неэтичным покидать в опасности гостя. Вскоре из-за кустов выскочила черноволосая женщина в синем комбинезоне. Владимир Петрович схватил её за руку и грузно ринулся вперед. Алексей Александрович стал помогать женщине с другой стороны. За ними поспешили и мы. Добегая до открытых щелей, все свободно спрыгивали в них, скрываясь из виду. Однако Ставский завис, массивный живот не влезал в узкое отверстие. Тогда он вытянулся поверх, прикрывая юркнувшую в щель жену.

Над нами самолет, уже выходя из пике, стрелял лишь из пулеметов. Пули, точно град, цокали по веткам берёз, сбивая листья.

«Эх, где же наши соколы-соколики, какая цель безнаказанно уходит?» - подумал я, вдавливаясь в землю. Другие наверняка подумали о том же. Пятый день мы находились в прифронтовой полосе, однако ни своих истребителей, ни их боя с вражескими самолётами не видели. И это порождало мрачные мысли в том, сколь авиация противника действовала активно. Днём и ночью.

(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 50 (2191), 10-16 декабря 2014г.

На фото:
Григорий Улаев в Кёнигсберге, 1945г.
Военные корреспонденты (слева направо): Алексей Сурков, Александр Прокофьев, Александр Безыменский

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №50)
Едва стервятник удалился, многие кинулись к Владимиру Петровичу Ставскому, тревожась за него. А тот, сев на бруствер, торопливо расстегивал ворот гимнастерки. Чтобы успокоить сбегавшихся товарищей, не без иронии сказал: - Положение получилось хуже губернаторского. А всё проклятый всеядный барабан. Никогда он меня так не злил, как в эти минуты.

- Придется отрыть для вас специальную щель, пошире, - промолвил кто-то озабоченно.

- Противотанковый ров в пору будет, - отшутился Ставский.

Расходились по палаткам не торопясь, группами. Пострадавших не было. Тем не менее пережитое напряжение отложило отпечаток на людей. Одни присмирели, замкнулись, другие, наоборот, обрели словоохотливость.

Мы шли за группой писателей и слышали, как Алексей Сурков поинтересовался: накормили ли гостей завтраком?

- Ещё каким! – откликнулся Ставский. – За гостеприимство и добрый харч придется заплатить. Отдиктую машинистке очерк об одном герои из семьи крылатых. Встретил такого. Командир эскадрильи истребителей старший лейтенант Николай Терехин. На днях он лихо, молодецки таранил немецкий бомбардировщик.

«Значит, есть на фронте наши соколы-соколики и сражаются с врагами самоотверженно», - отмечаю про себя с радостью. И ещё отметил заботливость и человечность Алексея Суркова. Даже более. То, что при бомбежке он не оставил Владимира Ставского одного, исходило из его характера, свидетельствовало о его товарищеской надёжности.

Вскоре нам стало известно и кредо Алексея Суркова в отношении писателей, работающих в печати. Он считал: литератор, прибывающий в редакции газеты, обязан делать всё, что потребуется для газеты. Писать передовые и публицистические статьи, очерки, корреспонденции и информации, организовывать и править заметки авторов, придумывать шапки и заголовки, подписи под фотографии и карикатуры. Словом, в меру своего таланта, быть активнейшим литературным «штыком» редакционного коллектива.

Сам Сурков твёрдо следовал этому принципу. Уже за первый месяц пребывания на фронте опубликовал в газете множество разнообразнейших материалов. Помнится, написал эмоционально-суровую, призывную передовую статью «Все силы на разгром врага», корреспонденцию «Малым снарядом по крупной цели» об артиллеристах-противотанкистах, информацию о поимке фашистского шпиона. Выступил с решительной отповедью на немецкую листовку, призывающую советских бойцов сдаваться в плен, озаглавив её «Волк прикидывается овцой». Оформил содержательную подборку из семи путевых миниатюр, назвав их «Маленькими рассказами о больших делах». Учредил в газете уголок стихотворного фельетона – о Грише Танкине и дал в него две публикации: «Гриша Танкин в засаде» и «Как Гриша Танкин фашистов перехитрил».

С 26 июля и до конца месяца материалы Суркова печатались почти в каждом номере. И тоже были разножанровыми. Очередной фельетон о Грише Танкине, гневная публицистика «Здесь хозяйничали фашисты», запись клятвы бойца Петра Иванова «Ненависть» и, наконец, стихотворение «Песня атаки» с характерным рефреном: Вперёд! В наступление! Назад ни шагу! За нашей спиной Москва.

Все эти газетные публикации исходили из тогдашнего положения на фронте, отражали конкретные боевые эпизоды или давались, как говорится, «на злобу дня». Несомненно, имеет смысл остановиться на некоторых подробнее, сколь они не включались автором в свои сборники, между тем представляют интерес и по характеру их создания, и по их содержанию. Начнем с гневной отповеди на немецкую листовку.

Листовку привез старший политрук Алексей Петров из 5-го механизированного корпуса, который, как и 7-й мехкорпус, предпринимал контрнаступление с рубежа севернее Орши на Лепель, но был окружен сам и вырывался из огненного кольца. По внешнему виду товарища мы поняли: сообщит тяжкие вести.

Мучительно выдавливая каждое слово, он говорил: - Из окружения вышло чуть более половины личного состава частей корпуса. Техника – танки, автомашины, орудия – осталась на поле боя. Вот какие листовки сбрасывали немецкие летчики окруженным. Они сбрасывали их также над Оршей, по железнодорожным станциям и деревням, которые бомбили. Вначале летели бомбы, потом листовки… Белая четвертушка бумаги пошла по рукам. Листовка была набрана типографским способом. С одной стороны шел текст обращения к бойцам на русском языке, чтобы они не сопротивлялись и безбоязненно сдавались в плен, что им будет оказан хороший прием и сохранена жизнь. С другой стороны печатался пропуск на русском и немецком языках для предъявления при сдаче в плен.

- Фашистскую уловку надо решительным образом развенчивать, строго заметил Григорий Федорович Гладких. – И заняться этим должны пропагандисты.

- Ты прав, наше дело, - живо отозвался Пётр Алексеевич Молчанов. – Но тут нужна гневная, разящая публицистика. Пойду-ка я к братьям-писателям, авось, кто воодушевится.

Петров и Молчанов ушли. Первый направился к походной кухне, чтобы перекусить, второй – к писателям. Он вскоре вернулся и с удовлетворением сообщил: - Алеша взялся за отповедь. Воспринял просьбу как важный заказ «на злобу дня».

Сурков выполнил обещание быстро. Написал настоящую отповедь, яростную, непримиримую. Пером автора водила священная ненависть к фашистским захватчикам. Он озаглавил её «Волк прикидывается овечкой» и с разящим сарказмом разоблачал уловку врага.

Мы познакомились с текстом отповеди ещё до обеда и поразились оперативности писателя. А чтобы вы могли судить о содержании и литературных качествах, приведу её целиком.
«Волк прикидывается овечкой
Воющий гул фашистских самолетов внезапно возник над леском, над тихой промежуточной железнодорожной станцией.

И раньше, чем женщины и дети успели выскочить из вагонов двигающегося поезда, одна за другой обрушились бомбы. В столбах огня и дыма, в вихре стальных осколков и обломков дерева вдоль эшелона пошла гулять смерть, не щадя ни древних стариков, ни грудных младенцев.

Матери, прижимая к груди детей, бросились в стороны от состава, ища укрытия от огня. А палачи в форме гитлеровских летчиков со второго захода, сваливая самолеты на крыло, уже сеяли свинцом своих пулеметов по беззащитным и безоружным.

Третий заход. И, израсходовав патроны, гитлеровские стервятники распушили по ветру белые стаи бумажных листовок.

Вихрясь в воздухе, листовки медленно падают в лужи детской крови. Фашистские убийцы, сделав ещё одно кровавое подлое дело, занялись пропагандой.

Вот перед вами образцы тщетных потуг агитаторской «работы» тупоголовых гитлеровских фельдфебелей.

Не надеясь, очевидно, на победу силой своих танков и самолетов, не веря в крепость фашистского штыка, гитлеровские генералы решили использовать слово в помощь своему грязному палаческому делу. На типографских и ротаторских станках подручные фашистского агитпропа Геббельса на отвратительном, безграмотном языке громил тиснули свои обращения.

Конечно, к красноармейцам.

Конечно, с призывами не воевать, не защищать Родину от наглых налетчиков, а сдаваться… Читаешь беспомощные, безграмотные фразы этой позорной фельдфебельской стряпни и с омерзением различаешь между строками кровавый оскал жадного фашистского волка, с натугой пытающегося прикинуться доброй овечкой.

Полные мужества и героической решимости слова товарища Сталина о Великой Отечественной войне против фашистских извергов страшат гитлеровских вояк. Фашисты уже успели на своей шкуре испытать след советского народа и Красной Армии.

Заплетающимся языком они лепечут разные небылицы.

Но на воре шапка горит. Разболтавшийся фельдфебель спохватился.

А ведь не поверят! Уж очень всем известна прожорливость фашистской саранчи, падкой на чужое добро.

И, натянув на себя маску сытости и довольства, голодный фельдфебель бубнит: «Не зажигайте ваше имущество». Изголодавшиеся фашисты мечтают поживиться советским добром.

Мели, Емеля, - твоя неделя! Бойцы Красной Армии достаточно видели примеров фашистской подлости и палаческих издевательств, чтобы распознать волка в овечьей шкуре и ответить на его словесную стряпню сокрушительными словами пушечных, пулеметных и винтовочных залпов.

Трудящиеся захваченных фашистскими громилами деревень, городов и местечек воочию видели бандитское «бескорыстие» Гитлера и его своры. И на льстивые, неуклюжие слова убийц они отвечают и будут отвечать с каждым днем грознее, подъемом могучей волны народного партизанского движения.

Не выходит у вас с агитацией, господа громилы! По-русски вы не выучились грамотно разговаривать, и воинов нашей Красной Армии меряете на свой убогий фашистский салтык.

Усердие ваше не по разуму. Слова ваши жалкие, лживые, мертвые.

Есть у русского народа такая поговорка: «Целовал ястреб курочку до последнего перышка». Может быть, где-нибудь и попадались фашистским ястребам доверчивые простодушные курочки. А у нас все соколы водятся. У них другой характер, другие повадки. Их на мякине фельдфебельской болтовни не проведешь.

- Идите к нам! – взывают фашистские «благодетели».

Придем, будьте спокойны! С оружием в руках, сильные, грозные мстители за кровь наших отцов, братьев, матерей, жен и детей.

Придем для того, чтобы раз и навсегда стереть с лица земли шайку коричневых палачей, с их бездарным агитпропом, с их жалким карликом Гитлером, возомнившим себя завоевателем мира.

В ужасе и смятении почувствует враг на своих плечах тяжесть карающей десницы разгневанного великого народа.

Ал. Сурков».

- Вот это отповедь! – восхищался с пафосом Гладких.

- И гневная, и умная, - добавляю своё резюме.

- Завидую, мастерски написана, - присоединился старший политрук Михаил Новигатский. Ему только что указывали на литературную слабость его корреспонденции.

Молчанову оставалось лишь подтвердить сказанное. И он делал это, кивая головой. Слов не требовалось. Потом он с превеликим удовольствием завизировал материал как начальник отдела пропаганды.

Редакторы предоставили отповеди «зеленую улицу». Её спешно набрали и дали в номер за 12 июля.

А обстановка на фронте становилась все более угрожающей.

Вслед за головными соединениями 3-й немецкой танковой группы в наступление перешли и войска 2-й немецкой танковой группы. Ожесточенные бои развернулись на всей почти тысячекилометровой ширине Западного направления от реки Великой на севере до города Любеча на юге. Особенно опасное положение складывалось в центре, вокруг Смоленска. Моторизированные полчища противника, обходившие город севернее, достигли Духовщины, а огибавшие южнее – вышли к реке Сож. Таранящие острия клещей сближались. Теперь их разделяли какие-нибудь 65-70 километров.

Окружение нашей Смоленской группировки войск казалось неотвратимым.

В оперативную обстановку нас вводили: утром – майор Баканов, после обеда – редактор, бригадный комиссар Миронов. События они излагали по-разному, но мы реагировали на них одинаково. Не ошибусь, если скажу, что после таких информаций все работали с каким-то злым остервенением. Будто количество подготовленных к печати строк изменит положение не только в портфеле секретаря редакции, но и на фронте. Сам я сдал в тот день шесть авторских материалов. В корреспонденциях и заметках старался подчеркнуть возросшую остроту, акцентировал на священный долг воинов-фронтовиков, взывая к их стойкости, мужеству, самоотверженности.

В то утро информации Баканова предшествовал короткий обмен фразами с Сурковым. Обмен, обращавший к размышлению:

- Что, плохи дела на фронте, Николай Александрович? – спросил Сурков, увидев у майора крайне озабоченное лицо.

- Да хуже некуда, Алеша, - ответил тот.

- Расскажешь теперь или после завтрака?

- Теперь, заходи в палатку.

Чувствовалось, что люди взаимодействовали между собой на равных.

Возраст и писательский авторитет одного уравновешивали армейские регалии и права другого. А войну они чувствовали одинаково остро, всеми фибрами души. В недавних боях с белофиннами Баканов командовал стрелковым полком, Сурков же являлся корреспондентом армейской газеты. Многое повидали, перечувствовали, испытали.

Последующие мои наблюдения привели к выводу, что равенством во взаимоотношениях со старшим по лагерю Алексей Александрович никогда не пользовался в личных целях. Не стремился как-то выделить себя в коллективе, получить в чем-то поблажки, привилегии. Наоборот, являлся примернейшим исполнителем и распорядка дня, и распоряжений начальства. Он обладал высокой внутренней дисциплинированностью, поддержание во всем порядка являлось для него органической потребностью.

13 июля с утренней информацией выступил редактор, прибывший на табор ранее обычного.

- Я прямо от члена Военного Совета, - заявил Миронов, давая понять, что разговор пойдет о событиях чрезвычайной важности. – На левом крыле фронта наши войска перешли в контрнаступление и успешно продвигаются вперёд. Уже освобождены города Жлобин, Рогачев… Редактор рассказывал об операции, которую осуществила 21-я армия под командованием генерал-полковника Ф.И Кузнецова. Главный удар наносили 63-й Стрелковый корпус комкора Л.Г.Петровского и конная группа. Наступление преследовало цели: ближайшую – перерезать коммуникации могилевской группировки противника, последующую – отвлечь на себя хотя бы часть вражеских войск от Смоленска.
(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 51 (2192), 17-23 декабря 2014 г.

На фото:
Алексей Сурков. Западный фронт, 1941 год.

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-51 )

Мы восприняли весть, как глоток холодной воды в знойный день. Каждый готов был немедленно отправиться на тот участок. Алексей Сурков тоже встал, чтобы выразить свою просьбу. Поднялся и я. Туда меня тянуло с особой силой. По словам редактора, в состав конной группы входила 21-я горно-кавалерийская дивизия, в которой осенью 1936 года я начинал воинскую службу. Наверняка, ещё найдутся знакомые командиры и политработники, а то и сослуживцы-однокашники по команде одногодичников.


Порой письменным столом Алексею Суркову служил пенёк
Сообщив радостную весть, Миронов однако не торопился отдать распоряжение о посылке в 21-ю армию корреспондентской бригады. Более того, он сразу как-то потускнел и остыл. Хмуря брови, смотрел поверх людей невидящим взглядом. Потянулась пауза, тревожная и тягостная, как ложно-обманчивая тишина перед грозой или ураганом.

Мы насторожились, стали ждать удара. Удар последовал. С силой выжимая слова, редактор заговорил об угрожающей обстановке, сложившейся на Смоленском направлении. И заключил ошеломившим нас выводом: - Не исключено, что уже предстоящей ночью придется передислоцироваться на другое место… Редактор уехал в типографию, прихватив начальника издательства полкового комиссара Михаила Афанасьевича Носова. Тот положил в машину весь свой походный скарб, видимо, не рассчитывая вернуться сюда.

Люди расходились по палаткам молча, удрученные тяжестью надвигающейся трагедии. Разговоры возобновились лишь минут через десять-пятнадцать. Вначале робко, одиночными фразами, потом оживленнее, с возражениями и доводами.

Примерно через час в нашу палатку пришёл Алексей Сурков. К нему сразу же обратился старший батальонный комиссар Молчанов.

- С чем пожаловали, Алеша?

- Да я, собственно, к вам, как старшему по званию, - ответил тот.

- К вашим услугам.

- Хочу заручиться поддержкой.

- В чем, перед кем? – выспрашивал Пётр Алексеевич.

- Решил настаивать о поездке в двадцать первую армию. Наши войска там наступают, освобождают города, а в газете об этом ни слова.

- А перед кем ходатайствовать, ведь редактор уехал?

- Перед Бакановым, он же у нас в лагере старший.

- И я пойду с вами, - подхватил батальонный комиссар Гладких.

- Меня не забудьте включить в экипаж, - выразил и я просьбу.

Из палатки они вышли втроем решительные, уверенные в своей правоте, а вернулись без Суркова и поникшие. Им не удалось уговорить Баканова направить корреспондентскую бригаду на левый фланг. Тот твердил односложно: «Раз редактор не распорядился – значит пока не надо посылать».

Потянулся день, знойный и тревожный. Многие, все ж, трудились в поте лица – писали, правили и отдиктовывали машинисткам материалы. Несмотря ни на что газета должна выходить изо дня в день, воины-фронтовики ждали её.

Под вечер нежданно-негаданно в лагерь нагрянули работники белорусских республиканских газет – писатель-прозаик Михась Лыньков, поэты Петрусь Бронка и Пимен Панченко, журналисты Ефим Садовский и Рудько. Наши братья-писатели и те, кто лично знал гостей до войны, как могли стали занимать визитеров. Главным радетелем выступал Алексей Сурков. То и дело слышались к нему обращения: «Алеша!», «Алеша!».

Но обстановка явно не годилась для гостевания. И потому визит оказался коротким.

- Сами понимаете, товарищи, время не для застолий, - извинялся Сурков. – Встречу отложим до лучшего часа…

Когда гости уехали, он искренне поскорбел и перед своими:

- Жаль, конечно, что так получилось, но, я думаю, мы не могли поступить иначе. Сейчас – не чаи распивать.

Майор Баканов отправился на КП к оперативщикам сориентироваться в обстановке. Мы ж исподволь стали собирать свои рюкзаки, хотя думали о другом. Ждали сущего чуда. Чтобы, вернувшись, Николай Александрович с радостью объявил: «Мальчики, никуда не едем, обстановка на фронте изменилась».

Но нет чудес, и мечтать о них нечего. Баканов принес вести ещё более тягостные, нежели рассказал утром редактор. Нагнетавшаяся опасность окружения нашей смоленской группировки войск стала уже прямой зловещей угрозой. На участке 13-й армии противник полностью отрезал от главных сил защитников Могилевского укрепрайона. И мы не могли не подумать с тревогой, что именно туда направились Константин Симонов и фотокорреспондент газеты «Известия» Павел Трошкин. Как сложился их путь, где они теперь?

На общем мрачном фоне светлое пятно создавали лишь войска левофланговой 21-й армии. Развивая контрнаступление, они вслед за Жлобиным и Рогачевым освободили город Речицу и десятки других крупных населенных пунктов. Особенно глубоко вклинилась конная группа, оседлавшая железную дорогу Жлобин-Мозырь. Но на много ли хватит у армии «пороха», резервы у неё хлипкие. Невольно зарождалось опасение, что контрудар захлебнется, и наши части сами окажутся в весьма трудном положении.

Глубоко переживая тяжесть общей обстановки, мы терзались и своими частностями. Нас удручало, что мы не могли осветить в газете успешные действия соединений и бойцов 21-й армии. Мы волновались за Симонова с Трошкиным и за лейтенанта Николая Гроховского, который не вернулся из поездки в Дубровно, хотя назначенный срок для пребывания его там истек ещё вчера. А того больше всех угнетал переезд.

Слух о передислокации командного пункта и редакционного лагеря подтвержден категорическим приказом с указанием дня и часа. Она должна произойти наступающей ночью и опять в сторону Москвы.

По расчету, объявленному заместителем начальника издательства старшим политруком Александром Кархановым, на путь следования люди распределялись так. Работники фронтового отдела, возглавляемые старшим политруком Алексеем Зеленцовым, получали трехтонный грузовик. Отделы пропаганды, партийного и информации сводись в один экипаж во главе с Молчановым.

Отдел боевой подготовки объединялся с писателями под началом майора Ивана Кононенко.

Распределение воспринималось, как должное. Только когда Карханов сообщил, что Алексей Сурков поедет на легковушке с машинистками и Бакановым, он отрицательно покачал головой. Несогласия вслух не выразил, а направился на личную аудиенцию к Николаю Александровичу. Их разговор не получил огласки, но Алеша убедил оставить его с товарищами на грузовике.

Собрались быстро, спустя полчаса тронулись в путь. То была молчаливая, скорбная процессия.

Сидя бок о бок с другими, каждый все ж оставался наедине со своими тяжкими мыслями. Так безмолвно возвращаются с похорон. Выехав на Витебское шоссе, машины развернулись вправо, в сторону Красного Бора. Конечного пункта следования мы не знали. Говорили, что от Смоленска колонну поведет редактор, а он, мол, посвящен в план передислокации.

Встречные транспорты попадались редко, поэтому наши шоферы смогли развить порядочную скорость. По пути они нагнали кавалькаду штабных машин и пристроились к ним. На перекрестке шоссе с автострадой Москва – Минск те повернули по автостраде на Москву, наши пересекли её, продолжая двигаться к Смоленску.

Вскоре город предстал взору пожарищами от дневных бомбежек. Остро пахло паленой шерстью, металлической окалиной, расплавленным асфальтом. По улицам кишели муравейники из армейских машин, гражданских повозок, людских толп. Всё это входило в наши и без того взметённые души.

Мысленно мы прощались с городом. Но сознание непокорно твердило: «Мы вернемся! Мы вернемся к тебе, Смоленск!» В сознании оставалось убеждение, что смоленская битва тем не окончилась, она только начинается. Его подогревали слухи о резервах, которые выдвигает на Западное направление Ставка Верховного Главнокомандования и конкретная реальность – ещё не введенные в бой войска 16-й армии.

Прощаясь с городом, я опередил события. Начальство распорядилось мной по-другому. Пришлось проститься с товарищами. Когда машины, достигнув площади Смирнова, остановились у Дома печати, редактор уже поджидал нас. С заместителем, секретарем редакции, начальником издательства. Рядом на газах стояла их «эмка».

Последовали быстрые действия.

Майор Баканов доложил, как снялся лагерь, о наличии людей, не преминув упрекнуть батальонного комиссара Кольцова за отсутствие лейтенанта Гроховского. Однако Миронов не стал выяснять причин, торопился сделать свои распоряжения. Определив порядок движения колонны, вызвал меня. И с ходу объявил:

- Вы назначаетесь ответственным за выпуск завтрашнего номера газеты и за людей, которые здесь остаются! Отпечатанный тираж постарайтесь сдать на полевую почту. Если не удастся, раздавайте войскам по пути следования. Задача ясна?

Подтверждаю и интересуюсь транспортом.

- В ваше распоряжение выделен грузовик с шофером Игнатовым, - ответил редактор. Затем вполголоса: - Ищите нас в районе Вязьмы.

И колонна тронулась. Успеваю только взять с машины плащ-накидку да проститься с товарищами… Для выпуска номера газеты за 14 июля, по шутливому докладу выпускающего Дмитрия Воропаева, были оставлены: пулеметчица-линотипистка Ольга Максакова, снайпер-корректор Мария Гофман, бронебойщик-стериотипер Мильток и артиллерист-зенитчик печатник-ротационер Иван Антоненков.

Я же заметил с нарочитой серьезностью:

- Хорошо представил, с мыслью, только не всех. Забыли танкиста-шофера Игнатова и нас самих.

- Виноват, танкиста не учел, - подхватил Митя как денщик Шельменко. Затем добавил: - А мы с вами – командование. Я – по тактическим вопросам, вы – стратегия.

Не вдаваясь в подробности и перипетии работы по выпуску номера, а полосы пришлось дважды переверстывать, из четырех малых делать две большого формата, неоднократно укрываться от бомбежек, группа успешно справилась с порученным заданием. Газета была напечатана.

Половину тиража удалось сдать на полевую почту, остальные экземпляры раздавали встречавшимся на пути к Вязьме подразделениям и частям.

Получилось так, что не мы разыскивали новую полевую стоянку редакции, а заместитель редактора и секретарь напали на нас в городской типографии, где группа обосновалась, предугадав, что газету придется печатать здесь. Сюда пришел и запропастившийся лейтенант Николай Гроховский. В редакционный лагерь мы с ним поехали уже на следующий день, 15 июля с зам.редактора полковым комиссаром Сергеем Семеновичем Устиновым.

От Вязьмы мы ехали по автостраде к Москве. Асфальтовая полоса стремительно неслась под колеса. Минут через сорок свернули с неё и стали петлять по лесной дороге.Еле заметной, ухабистой. Наконец показались палатки. Из них доносился людской гомон, стрекот пишущих машинок. А от походной кухни тянуло дымком и вкусным запахом варева.

Радуясь возвращению, я мысленно приветствовал: «Здравствуй, родной табор! Здравствуйте, товарищи!»

На пятачок, где остановилась машина, со всех сторон заспешили люди. Мы попадали в крепкие объятия друзей. Особенно тискали Николая Гроховского, за которого уже по-настоящему волновались. У батальонного комиссара Кольцова увлажнились глаза, он считал себя виновным, что тот остался тогда на ночь в части.

- Ну, докладывайте, докладывайте, - перекрывал другие голоса окающий говорок Алексея Суркова. – Ты, Григорий, рассказывай, как выпускали вчерашнюю газету в Смоленске и каков город сейчас. А ты, Николай, поведай о разгроме немцев в Дубровино и под Оршей.

Мы, не отнекиваясь, рассказывали. Исключительный интерес представляло сообщение лейтенанта Гроховского о чудо-оружии, огонь которого обращал противника в панику, испепеляя всё, что попадало в радиус его действия. Много позднее мы узнали, что 14 июля под Оршей Николаю Гроховскому довелось наблюдать самый первый залп Отдельной экспериментальной батареи реактивной артиллерии из резерва Верховной Ставки, которой командовал капитан Иван Андреевич Флеров. Батареи знаменитых «катюш», ставших сразу легендарными.

Мне приятно было узнать, что вернулся и Константин Симонов, за которого коллектив тоже порядком волновался. Ещё бы, он побывал у защитников Могилевского укрепрайона, когда противник отрезал их от основных сил фронта. По разрешению редактора Константин на ночь выехал в Москву… История вписала в свои скрижали, что Смоленское сражение продолжалось два полных месяца, день в день, с 10 июля по 10 сентября 1941 года. Затем почти месяц протянулась стратегическая пауза, когда обе стороны поддерживали оборону.

Для командного пункта, штаба и управлений Западного фронта этот период являлся также «Вяземским стоянием». Они размещались неподалеку от Вязьмы. В частности, КП привязывался к Касне. За это время редакционный коллектив дважды менял свою стоянку. Сначала перебрался к тыловым службам, потом к командному пункту. Печатали газету в двух местах – в типографии города Вязьмы и в специально оборудованном поезде, прибывшем с Дальнего Востока. 18 июля его установили на станции Туманово. Тем самым редакция обрела свою полиграфическую базу.

После включения в коллектив нашей «могучей кучки» положение с материалами для печати быстро изменилось к лучшему. У секретаря редакции появился запас, между отделами началась борьба за место в газете. И совершенно естественно, что редакторат и партийная организация незамедлительно повысили требовательность и качеству публикаций – литературной отделке, выразительности и оригинальности.

Характерным в этом отношении являлось совещание 18 июля, смысл которого метко выразил Алексей Сурков: «За строчки в красивой сорочке».

С обзорным докладом тогда выступил секретарь редакции Иван Семенович Бубенков. Как и всегда, немножко суховато. Положительно, ставя в пример, он отметил публикации: «Майор Бандурко» Константина Симонова, «Связист Ефимов» Вадима Кожевникова, «Политрук Николай Воронов» Якова Герцовича, отповедь Алексея Суркова на немецкую листовку, маленький фельетон в стихах «Враль Тимоха» Цезаря Солодаря. Была упомянута и моя зарисовка «Наказ колхоза бойцу».

(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 52 (2193), 24-30 декабря 2014 г.

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-52)

Из выступлений выгодно отличались речи Алексея Суркова и зам. редактора полкового комиссара Устинова.

Сурков поделился своей задумкой – учредить на страницах газеты литературного героя-бойца. Мужественного, сметливого, рачительного. Придумал ему имя – Гриша Танкин. Предлагал систематически рассказывать о его ратных подвигах стихами. Давать и ему слово для поучения трусов, болтунов, незнаек и зазнаек. Поэт шёл от опыта армейской газеты, в которой работал во время финской кампании. В ней таким героем был Вася Гранаткин. Он пользовался у фронтовиков большой популярностью. Ему даже адресовали письма, считая реально существующим лицом.

- Да что я говорю и говорю. Словеса! – остепенил себя Сурков и предложил: «Давайте я лучше прочту первую запевку».

И стал читать:
Гриша Танкин в тень куста
Сел в засаду у моста.
Захотел попить водицы,
А водица не годится.
Друг шофёр Егор Мурзин
Вылил воду, влил бензин.
Плюнул Гриша:
- Дал промашку.
Опоганил друг мне фляжку…
Сел за пень и стал от злости
Ждать непрошенного гостя.
За развилкой лес гудёт,
По дороге танк идёт.
Тупорылый прёт упрямо,
Как медведь, - на Гришку прямо.
Выстрел Грише бровь ожёг,
Вот он враг. Держись, дружок.
Гриша с маху бьет гранатой.
Хоть бы что. Ползёт проклятый.
Под мосток боец залез.
Танк с дороги лезет в лес.
Треск и шум. Бока стальные
Трут в муку бока сосны.
Видит Гриша: выхлопные
От жары красным красны.
- Ну, приятель мой Мурзин,
Пригодится твой бензин!
Надо брать врага с затылка.
Взмах – и вдребезги бутылка.
По броне, по выхлопной,
Встал огонь сплошной стеной.
Пламя слева, пламя справа.
Взвыла черная орава.
Люки настежь. Кто куда.
- Не спешите, господа!..
Гриша тихо лег за кочку,
Каждый выстрел – прямо в точку.
Весь фашистский экипаж
Кончил свой бандитский стаж.
(Газета «Красноармейская правда» Западного фронта за 19 июля 1941г.).
- Ну как, на ваш просвещенный взгляд? – спросил поэт.

- По-моему, неплохо, - ответил Бубенков.

- На уровне! В печать! – раздались одобрительные голоса. Сурков обводил потеплевшим взглядом говоривших. Затем объявил несколько последующих тем. В частности: «Как Гриша Танкин фашистов перехитрил», «Гриша Танкин жучит Рохлю».

Положительно оценив инициативу Суркова, Цезарь Солодарь выразил готовность помочь ему в написании стихотворных фельетонов. Предложил такие темы: «Гриша Танкин в дозоре», «Как Гриша Танкин вражеского мотоциклиста перехитрил».

В заключение спросил:

- Алёша, примешь в авторство? - Не возражаю, поведем героя двойной тягой, - охотно согласился Сурков.

В разговор включился заместитель редактора Сергей Семенович Устинов. Все стихли, повернулись в его сторону. А он начал речь так:

- Что ж, по инициативе Суркова братья-писатели предлагают интересный и оригинальный цикл выступлений. Уверен, их стихотворные фельетоны привлекут читателей, а герой наверняка станет нарицательным. Его появление в газете фронтовики будут ждать. Надо только продумать разделы и темы публикаций. Показывать, как Гриша Танкин воюет с врагом, как подтягивает и поучает своих бойцов.

Далее замредактора подробно разобрал публикацию Алексея Суркова из вчерашнего номера. Отметил и оригинальность подачи материала, и его высокий литературный уровень.

Что ж это за публикация? Находясь в войсках, Сурков записал в блокнот конкретные примеры о действиях разных воинов-фронтовиков. Сапера, танкиста, артиллериста, пулеметчика, тракториста, шофера и женщины-военфельдшера. Использовать их можно было по-всякому. Наиболее простой способ – каждый эпизод оформить самостоятельной заметкой. Но тогда при публикации они потерялись бы среди массы других.

Алексей Сурков поступил иначе. Объединил семь заметок единым заголовком «Маленькие рассказы о больших делах». Дал подзаголовок «Из фронтового блокнота», чем оправдывалась дробность и разнохарактерность эпизодов. Наконец, предпослал общую вводку, чем сцементировал заметки воедино, поднял их до обобщенного звучания.

Вводку заместитель редактора отметил особо. В ней говорилось: «Дни и ночи, не зная сна и покоя, на огромных пространствах фронта сражаются бойцы Красной Армии, отражая атаки свирепого и наглого врага. И с каждым новым боем множится число героических подвигов бесстрашных советских патриотов. О них будут написаны книги, сложены песни. А сейчас, в беглых заметках, мы рассказываем об этих подвигах, чтобы они остались в памяти, чтобы мужество и отвага одних звала на подвиги других» (газета «Красноармейская правда» Западного фронта за 17 июля 1941 года).

Столь же убедительными были и три других примера, приведенных замредактора. При вычитке оригиналов перед сдачей в набор его внимание особо привлекла корреспонденция Алексея Суркова «Малым снарядом по крупной цели», материалы Константина Симонова: публицистический памфлет «Последний снимок» и зарисовка о женщине-враче «Валя Тимофеева». Устинов и их подробно разобрал. Они были напечатаны в газете соответственно за 19 и 20 июня.

Корреспонденцию же Алексея Суркова приведу дословно:

«Когда по дороге, лязгая тяжелыми гусеницами, движутся стальные громады танков, а рядом бесшумно катятся на резиновом ходу маленькие противотанковые пушки, вас поражает мощь и величие одних и кажущаяся беспомощность и беззащитность других.

Первое впечатление обманчиво. Маленькая пушка в руках смелых, толковых, преданных Родине людей – грозный, опасный враг танка. Три недели боёв с танками фашистов показали это воочию.

Противотанкисты капитана Остапенко в первые дни войны участвовали в шести боях с танковыми войсками врага. Шесть раз под огнем, с земли, с воздуха, маленькие пушки вылетали на огневые позиции впереди пехоты, принимали на себя первые удары закованного в броню врага, отвечали ему меткими сокрушительными ударами.

Огнём управляли люди, которые хотят и умеют драться за Родину. Недаром за первые полчаса после объявления войны партбюро части получило четырнадцать заявлений от командиров и бойцов о приеме их в кандидаты партии. Под вражьим огнем они соревновались в мужестве и бесстрашии.

Лейтенант Утешев на огневой позиции держался стойко, бесстрашно, вселяя своим поведением мужество в сердца артиллеристов. Расчет сержанта Рябко, чтобы бить наверняка, подпускал фашистские танки на сто метров и поражал их в упор.

Командир орудия Тимченко и наводчик Кулага ночью встретили наступающие танки метким огнём.

Несколько вражеских машин и пулемёт уничтожил отважный расчёт.

Заметили, как около одного домика собираются немецкие пехотинцы. Выстрелы. Пылает домик, разбегаются кто куда солдаты.

В бою расчеты работали, как на учении. Рвутся снаряды, свистят пули, растёт гул моторов приближающихся танков. А заряжающий Пилипенко досылает в орудие снаряд за снарядом.

- Бронебойный!

Сзади орудия разрыв. Струя горячего воздуха с силой ударяет Пилипенко о землю. Заряжающий поднимается и, пересилив страшную боль, вновь встаёт на свой боевой пост.

Смелость – это инициатива и сметливость. Расчет наводчика Рымазенова дерзко выкатывал орудие навстречу несущимся в атаку танкам и бил по ним в упор. Когда танки прорвали заслон обороны, бойцы быстро оттащили орудие к домику в стороне от дороги, и ударили снарядами во фланг вражеской колонны.

Смелость – это преданность Родине до конца, до последнего патрона в зарядном ящике, до последней капли крови в жилах.

Такую смелость проявили в бою с фашистами младший лейтенант Жапарин, наводчик Кутрунов, командиры орудий Крынуля, Демидов, заряжающий Жигалин и многие другие.

Три недели боевого опыта показали, что для советского патриота-артиллериста, знающего своё дело, - танк не страшен.

Маленькая противотанковая пушка, скромная спутница пехоты, на деле доказывала справедливость русской поговорки: «Мал золотник, да дорог».

Ал. Сурков».

Казалось бы, чего особенного – противотанковое орудие, пушка-сорокапятка. Но как преподносит её автор. Говорит, что «в умелых руках, при отличных бойцах она становится грозой для вражеских танков». У воинов-артиллеристов пробуждается любовь к своему оружию, уверенность в её силе. А это уже шаг к победе.

То, что по литературному уровню и оригинальности публикаций тон задавали писатели, - это закономерно. Кому, если не им, идти впереди. Среди литературных штыков редакции развернулось соревнование под девизом, придуманным Алексеем Сурковым: «За строчки в красивой сорочке».

Забегая вперёд, скажу, что придуманный поэтом Гриша Танкин обрел у фронтовиков широкую популярность. Его действительно ждали, читали и перечитывали, потешаясь над сатирическим изображением подвигов героя, принимая его нотации и поучения. В течение трёх месяцев было опубликовано 26 стихотворных фельетонов, две трети которых были написаны Алексеем Сурковым. А в ноябре 1941 года редакция выпустила их книжечкой в «Библиотечке газеты «Красноармейская правда». Сатирические фельетоны о боевой деятельности Гриши Танкина продолжали публиковать.

За год их набралось ещё на две такие книжицы. Прекратили публикацию с сентября сорок второго, когда на страницах «Красноармейской правды» появился новый замечательный литературный герой-боец Василий Теркин Александра Трифоновича Твардовского.

Алексей Сурков являл пример другим и в стремлении к жанровому разнообразию газетных материалов. Вслед за стихотворными фельетонами о Грише Танкине и корреспонденцией, восставляющей пушку-сорокапятку, он печатает гневную публицистическую статью «Здесь хозяйничали фашисты» (27 июля), дает в записи клятву бойца Петра Иванова «Ненависть» (28 июля), а также стихотворение «Песня атаки» (30 июля). Индивидуальную клятву бойца стоит привести текстуально. Она обрела общественное звучание, зачитывалась в отделениях, взводах, ротах, батареях. В клятве-исповеди бойца говорилось:

«Я, сын трудового советского народа Пётр Иванов – боец рабоче-крестьянской Красной Армии. Родина дала мне в руки винтовку и послала сражаться с черными ордами Гитлера, вторгнувшимися на родные просторы моего Отечества.

На полях великих сражений за Родину познал я всю подлость врага, всю мерзость его разбойничьих дел.

Я видел тысячи трупов женщин и детей, изуродованных бомбами гитлеровских коршунов, разметанных на железнодорожных путях и в придорожных канавах.

Кровь матерей, жен, сестер и загубленных детей запеклась в моем сердце ненавистью, которой нет меры.

Стоны и жалобы беззащитных стоят в моих ушах, вырастая в песню ненависти и мщения.

Я прошёл по городам, местечкам и селам западного края моей Родины. Черные пепелища пожаров, обугленные остовы заводов, которые строил своими руками, исковерканные железные фермы мостов, поднявших кверху обрубки балок, сказали мне: здесь летали железные коршуны разбойника Гитлера – запомни это! Я иду по полям моей Родины.

Выше головы поднялись колосья ржи и пшеницы, предвещая обильный урожай. Колосья наклоняются ко мне близко-близко. Они шепчут мне в уши: - Ты наш хозяин. Ты своими руками взметал пары и вспахал поле под сев. Ты своими руками разбросал во влажную и мягкую, как пух, землю чистое и сильное зерно. Ты дал нам жизнь. И мы несем тебе урожай, обильный и богатый.

Голодный разбойник, который не пахал, не сеял, хочет согнать покоренных рабов на поля, политые кровью, и зерном, тобой взращенным, тобой взлелеянным, набить свою ненасытную утробу.

- Встань, мститель и защитник! Всей силой своей ненависти и своей ярости опрокинь пришельца.

Я иду по городам моей Родины.

Каждый кирпич в домах и корпусах, мной возведенных, говорит мне: - Для своего счастья и радости ты мял и обжигал глину, чтобы были кирпичи. Для своего будущего ты молол цемент и на века возводил стены дворцов и заводов.

Гудят в небе воющие моторы гитлеровских коршунов. Тысячами бомб они грозят тому, что мы построили, что ты полил своим трудовым потом.

- Встань, мститель и защитник! Прикрой своей богатырской грудью свои города и свои заводы, свои плотины и свои дворцы.

Я слушаю голоса полей и городов. Они западают в моё сердце, и ненависть моя растет и крепнет.

Пока сердце моё бьется в груди, пока в жилах моих останется хоть капля крови, я понесу мою ненависть, как знамя, я испепелю моей ненавистью черные орды фашизма.

Слезы женщин и детей кипят в моем сердце. И за эти слезы сторицей ответит Гитлер и его орды, ибо ненависть мстителя беспощадна.

Черный разбойник Гитлер вломился в мой дом, как ночной громила. Но рано разбойник торжествует победу.

Сто девяносто три миллиона ненавидящих людей – вот сила моей Родины, которую не развеют по ветру взрывы фашистских бомб, не подавят гитлеровские танки, не разобьют залпы всех гитлеровских батарей, не отравит паникой и провокацией подлая банда переодетых диверсантов- шпионов.

Нашей могучей советской техникой мы разгромим и уничтожим черные орды, измотаем их пространствами наших лесов, степей и болот, и они утонут в этих пространствах, как утонули солдаты Бонапарта.

Мы будем встречать насильников и поработителей выстрелами партизан из-за каждого куста и камня, из каждого оврага и пади. Мы не дадим им покоя ни днем, ни ночью. Мы убьем их беспрерывным страхом и тревогой за их подлую жизнь.

Пламя ночных пожаров охватит дома и хаты, где ночуют насильники.

И кто лег спать вечером, не проснется утром.

Я крепко держу винтовку в руках.

Я знаю врага и ненавижу его. Удар за ударом будет расти сила моего сопротивления. И сопротивление станет уничтожением.

Я погоню врага вспять. И не будет ему пощады. Правое дело – моя победа.

Ненависть моя – моя сила.

Ненавистью своей присягаю Родине я, сын трудового советского народа красноармеец Пётр Иванов.

И присяга моя крепче стали!

Записал Ал. Сурков».

(Продолжение следует)

Источник: газета «Воронежская неделя», № 53 (2194), 30 декабря 2014 г. – 5 января 2015 г.
На фото: Заседает редколлегия фронтовой газеты

[vik 01]

Присягнувший песне
Из дневников и блокнотов военного корреспондента

Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год )

Клятва бойца появилась тогда не случайно. Она вызывалась сложившейся на фронте обстановкой. Овладев Смоленском, гитлеровские полчища стремились окружить и уничтожить наши 16-ю, 19-ю и 20-ю армии. И тем самым открыть себе путь для стремительного броска на Москву.

С нашей стороны, наоборот, принимались все возможные меры, чтобы сорвать коварный замысел врага, не допустить этого. В целях укрепления морального духа воинов, их мужества, во многих подразделениях и частях перед боем зачитывали военную присягу. Нередко давались и индивидуальные клятвы, наподобие той, которую записал Алексей Сурков.

Клятвой воина поэт не ограничился. Он написал и 30 июля опубликовал в газете стихотворение «Песня атаки». Основной смысл его выражен строками рефрена: «Вперёд! В наступление! Назад ни шагу! За нашей спиной Москва».
Огня горячее и крепче стали
Отважных бойцов сердца.
По зову вождя мы под знамя встали
Встречать ураган свинца.
Мы дали Отчизне своей присягу.
Огнем подкрепим слова.
Вперёд! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
Над морем хлебов,
в рассветном тумане,
Как свечи горят штыки.
Идут москвичи, уральцы, волжане,
Смоленцы, сибиряки.
В бойцовских сердцах мы несем
отвагу.
Грозна штыков синева.
Вперёд! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
В полях, на лугах, по лесам зеленым
В суровый и грозный год,
Могуч и бесстрашен, стальным
заслоном
Встает богатырь-народ.
Верны мы вождю и красному флагу.
В нас гордость отцов жива.
Вперёд! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
За кровь и пожары, за слезы и горе,
Что в сердце несёт страна,
Отплатим кровавой
фашистской своре
Огнем и мечом сполна.
Гони их в болотную топь, к оврагу,
Стреляй из каждого рва!
Вперёд! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
Тревога за столицу Родины у советских людей ещё более возросла, когда немецкая авиация стала совершать на неё ночные налеты. Первый она произвела в ночь с 21 на 22 июля. И хотя к самой Москве из сотен бомбардировщиков прорвалось не более десятка, они обрушивали бомбы на жилые кварталы, на предприятия, на исторические и культурные памятники. Вспыхивали пожарища, лилась кровь горожан.

Трасса полета фашистских воздушных пиратов пролегала и над нашим редакционным лагерем. И когда небо начинало рокотать авиационными моторами, мы почти задыхались от ярости, что были бессильны отвести бомбардировщики от цели, сбить и уничтожить их.

Наше состояние, душевную боль и муки хорошо выразил Алексей Сурков в стихотворении. Тогда он не напечатал его в газете, может, посчитал слишком личным. Но нам читал. Вот оно:
Опять этот долгий порывистый вой
Возник в облаках над моей головой.
Впиваются пальцы в сухую траву.
Летят самолеты врага на Москву.
Товарищ мой, стиснув виски,
говорит:
- Алеша, в груди моей сердце горит!
Зачем ты, природа, мне не дала
Широкие, дерзкие крылья орла,
Чтоб прянул я в звездную высь,
как гроза,
Чтоб вырвал я асам пустые глаза,
Чтоб сильным крылом,
как могучей стеной,
Прикрыл в эту полночь город родной!
Товарищ другой приподнялся слегка,
Потрогал холодные грани штыка,
И мы услыхали глухие слова:
- Клянусь тебе жизнью, родная
Москва,
За кровь на асфальте,
за женщин в слезах,
За ужас в бессонных ребячьих
глазах,
За взорванный бомбами
за детский уют,
За каждый кирпич, что они разобьют,
За каждый квартал, укутанный
в дым,
Мы страшной расплатой врагу
воздадим! В первых числах августа редакторат возложил на меня деликатную миссию: представлять редакцию перед командованием и политуправлением фронта. Иначе говоря, аккредитовал при КП для связи. Лично мне это не импонировало, хотелось быть с товарищами, в родном коллективе. На первых порах своё пребывание в положении постпреда я даже назвал «сладкой каторгой». Однако вскоре убедился в ошибочности такого мнения. У посткора при КП фронта имелись и широкие полномочия, и широкие возможности для организационной и корреспондентской деятельности.

Ему надлежало: поддерживать постоянную связь с командованием и политуправлением фронта, представляя редакцию; быть в курсе оперативной обстановки, информировать о ней журналистский коллектив, рекомендуя маршруты корреспондентских поездок; привлекать в качестве авторов работников штаба и управлений; полнее использовать для печати многообразные материалы из донесений политорганов.

Следует сказать, что моя практическая деятельность на новом поприще началась успешно. За первые два дня мне удалось представиться и установить связь с командованием, политическим и оперативным управлениями, наладить контакт с коллегами из Совинформбюро, ТАСС, центральных газет, последних известий и радио. А уже 4 августа в «Красноармейской правде» появился первый мой материал – оперативная корреспонденция об удачном контрударе 107-й механизированной дивизии полковника Добручева из армейской группы генерал-майора В.А.Хоменко, разгромившей немецкий танковый полк. Вслед пошли первополосные подборки о боевых действиях фронтовых авиаторов и политбойцах.

Потом из номера в номер стали публиковаться «гвоздевые» корреспонденции и оперативные информации. Вся первая полоса, кроме передовой статьи, разумеется, отводилась под них. Печатались они в большинстве без подписи.

О чем 8 августа у меня произошел такой разговор со специальным корреспондентом «Правды» Петром Лидовым. Он вошел в палатку, где я обитал с работниками комсомольского отдела политуправления со словами:

- Куда запропал? Ищу тебя!

- Вчера выехал в редакцию и только вернулся, - отвечаю. – А что?

- Хотел бы дружески пожать руку. Корреспонденция о действиях отряда старшего лейтенанта Попова в тылу противника твоя?

- Да.

- А в сегодняшнем номере – «Меткие зенитчики»?

- Тоже моя.

- Почему же они без подписи автора? Ведь это газетные «гвозди», «фитили» другим. Обскакал всех и не назвался. Скромничаешь?

- Корреспонденции обезличены начальством, - объясняю.

- Жаль, удачей надо гордиться. Нечасто случаются такие находки. Да и читатели пусть привыкают к автору. У меня, например, с зенитчиками не получилось. Чтобы не повторять твой «опус», я хотел рассказать о них словами сбитого ими же гитлеровского аса-разведчика Вернера Фриче, награжденного двумя железными крестами. Но его быстро отправили в Москву, Верховная Ставка Главнокомандования затребовала. А материал явно заслуживал центральной прессы. Где ещё найдешь зенитный дивизион, который за шестнадцать суток сбил бы двадцать три самолета противника?

Я не думал, что корреспонденты центральных газет столь внимательно читают фронтовую «Красноармейку» и что между ними идёт соперничество за оперативность и оригинальность публикаций. Оказывается, читают и соревнуются.

Материалов, написанных мною, печаталось много. Товарищи называли меня «собственным информбюро». Но у посткора имелась существенная слабость – он не имел собственного транспорта. Значит, не мог оперативно выброситься на тот или иной участок фронта, взять нужный материал и доставить в редакцию. Не мог, следовательно, в полной мере тягаться с корреспондентами центральных газет, имевшими персональные машины, в добывании «фитилей».

А однажды не все ж пришлось участвовать в погоне за газетным «фитилем». Причём вместе с поэтом Алексеем Сурковым. Вот как это было.

В одном из политдонесений сообщался необыкновенный случай. Немцы расстреляли и закопали в яму нашего бойца-разведчика. А он оказался жив. Выкарабкался из могилы и приполз в свою часть.

Естественно, я переписал текст сообщения дословно. По нему можно было определить, что запись сделана не со слов Пашкова. Иначе автор сослался бы на разведчика, привел прямую речь. И уж конечно, информатор политотдела – не газетчик. Будь им, он непременно установил бы имя и отчество Пашкова, откуда родом, возраст, коммунист или комсомолец. Все это крайне необходимо для воссоздания образа героя.

Для меня красноармеец Пашков сразу же стал человеком из легенды. Написать о нем следовало по-особенному. Думалось, что информация, даже корреспонденция, написанная только по сообщению политдонесения, принизит его подвиг, что надо непременно разыскать героя, встретиться с ним.

Однако собственные ноги – небыстрый транспорт. Поэтому, несмотря на позднее время, воспользовавшись попутной оказией, направился в редакционный лагерь, находившийся с тыловыми службами, чтобы «выклянчить» у начальства машину.

Доехали лишь к полуночи. Правда, вернувшись из типографии, редактор ещё не спал. В его палатке находился и Алексей Сурков. Они вели разговор о стихотворных фельетонах-раешниках про Гришу Танкина.

- Читатели приняли героя, ждут публикаций, надо увеличить их периодичность, - ратовал инициатор и автор.

- Да ведь я не против, давайте, - ответил Миронов. Увидев меня, переключился: - А наш поспред пожаловал. Какая экстренность привела в такой поздний час? Может, со статьей Питерского не лады? Она заверстана на первую полосу, только без подписи автора. Даётся как официальное сообщение.

По моей просьбе инструктор 7-го отдела политуправления фронта старший политрук Питерский подготовил по-настоящему «гвоздевой» материал. На основании разведданных, показаний пленных и захваченных документов противника написал развёрнутую корреспонденцию «Немецкие дивизии, разбитые частями нашего фронта».

Перечислив десятки разгромленных соединений, автор сделал многозначительный вывод: «Миф о «непобедимости» германского оружия развеян раз и навсегда. Ничто не спасёт германо-фашистские армии от полного разгрома». Здорово и смело, если учесть, что корреспонденция была напечатана на 15 августа 1941 года.

- Нет, со статьей Питерского всё в порядке, - отвечаю. – В моём позднем визите имеется другая важная причина.

- Выкладывайте, - насторожился редактор.

Мой взволнованный рассказ о человеке из легенды и что его надо разыскать, причем скорее, чтобы не обскакали корреспонденты центральных газет, тронул слушателей.

Особенно остро отреагировал на него Алексей Сурков.

- И впрямь легенда, восставший из мертвых! – воскликнул он. – Стоит, непременно стоит представить машину, Тимофей Васильевич. Если посткорр не возражает, я с превеликим удовольствием стал бы ему помощником.

- Буду рад. Даже считаю, что для создания эпоса нужно проникновенное поэтическое слово. По меньшей мере – публицистика.

Редактора уговаривать долго не пришлось. Он понимал и важность предлагаемой поездки, и нашу взволнованность.

- Согласен, поедете вдвоем, - заявил. – Передайте дежурному, чтобы предупредил шофера Шпилевского о предстоящем рейсе. Выезд сделайте в четыре ноль-ноль. Желаю удачи. А теперь спать.

Уходим. У своей палатки Сурков подал руку, пожелав хорошо отдохнуть. Я сделал это же взаимно…

Выезжали с рассветом, когда, отдохнувшая за ночь природа, пробуждалась, приветствуя и славя нарождающийся день. Березки мирно шептались. Скрытые в их зеленых кудрях птахи не то пели, не то перекликались между собой, образуя все в купе непередаваемый разноголосый гам. А в зените уже висели жаворонки, рассыпая окрест свои нескончаемые трели.

Дышалось удивительно легко. Такого густо настоянного запахами лесного разнотравья, воздуха не бывает днем. Он бесценный дар раннего утра, его прелесть.

- Благодать-то какая! – восторгался Алексей Сурков. Его лицо сухощавое, задубленное зноем и ветрами, вмиг преобразилось, стало теплее, одухотвореннее, а в голубых глазах появились радужные огоньки.

- Эх, в такую пору храпануть бы! – выразил желание Шпилевский, слывший среди шоферов большим соней.

- Кому что. У голодного всегда хлеб на уме, - замечаю. – А запасную канистру горючего прихватили?

- И-ме-ю, - недовольно протянул Шпилевский, догадываясь о дальнем рейсе.

- Тогда в машину и руки на руль.

Уговариваю Алексея Суркова сесть впереди, рядом с водителем. Его комиссарские шпалы будут авторитетнее моих – старшего политрука.

Он отнекивался.

- Да и дороги не знаю, и карты у меня нет, - говорил.

- За дорогой буду следить я, а вам представлять начальство, восседая на переднем плане, - отвечаю ему.

- Ну ладно, уговорил.

- А всё же, куда направляемся? – спросил Шпилевский, когда мы расположились в машине.

- Поедем туда, не зная, куда, - шучу, хотя так оно и было. Потом серьезно: - Поедем искать бойца, восставшего их мертвых.

- Неужели и такое бывает?

- Бывает, Шпилевский, бывает, – подтвердил Сурков.

Перво-наперво мы потревожили дежурного медсануправления. Чтобы наметить маршрут, надо было знать, где развернуты полевые госпиталя, и куда в какие стационары они эвакуируют раненых.

География названных нам пунктов по территории оказалась весьма обширной. Она охватывала остаток Смоленщины, западное Подмосковье, а также Тулу, Калугу, Серпухов, Москву. Где искать? А санитарные поезда увозили раненых в Поволжье, на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию. За ними и вовсе было не угнаться.

Решили начать с сортировочно-эвакуационного госпиталя (СЭГа), самого крупного из фронтовых полевых госпиталей, располагавшегося по центру, в районе Вязьмы. Думалось, его-то Пашков не минует.

Совместный путь тянет людей к более близкому знакомству. Но у нас разговор завязался не сразу. Я прежде присматривался к Суркову, сколь впервые находился в таком общении с известным поэтом. Просто не знал, как обратиться к нему, робел.

Шпилевский вёл «эмку» неуверенно. От встречных машин буквально шарахался в сторону, прижимаясь к бровке. Того и гляди могли оказаться в кювете. Ехали и крайне медленно, нас обгоняли не только легковые, но и грузовые автомобили.

- Говорят, молчание – золото. Однако при такой езде оно муторно. Давайте разговаривать, - повернул ко мне голову Сурков. – В порядке знакомства поведайте о себе. Откуда родом, не земляк ли? Сам-то я из Ярославской губернии буду. Родился в селе Середнево, под Рыбинском.

(Продолжение следует).
На фото:
Военкоры «Красноармейской правды»

Источник: газета «Воронежская неделя», № 1 (2195), 6 – 13 января 2015 года

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение.Начало в №№50-53 за 2014 год, №1 за 2015 год)

Нет, наши жизненные стези петляли в разных концах страны, сошлись только последним годом в Москве. Коротко рассказываю автобиографию, потом он излагает свою. И я поразился ею.

Ещё бы! Алексей Сурков старше меня на пятнадцать лет, но к тому времени, как я, окончив в 1933 году институт, стал работать, он уже успел прожить целую жизнь. Трудную, вместе с тем содержательную, даже романтичную.

Двенадцатилетним подростком его увезли из родной деревеньки в Петербург и отдали «в люди». За скудный харч, плохонькую одежонку ему пришлось мыкать горе «мальчиком на побегушках». К году совершеннолетия революции Красного Питера втянули юношу в свой водоворот. «Засосали» прочно, подготовив из деревенского парня убежденного бойца против «гидры капитализма».

Вскоре после победы Великого Октября Алексей Сурков добровольно направился на фронт гражданской войны, защищать молодую республику Советов от иностранной интервенции и внутренней контрреволюции. Свыше двух лет провел в окопах, походах и боях.

После демобилизации возвратился в родную деревню. Работал в волисполкоме, был избачом, волостным политпросветчиком, селькором уездной газеты. В 1925 году вступил в Коммунистическую партию. Последующие три года находился на партийной и комсомольской работе в Рыбинске и Ярославле, редактировал комсомольскую газету. В 1928 году Алексея Суркова избрали в руководство Рапа (Российской Ассоциации пролетарских писателей) и он переехал на жительство в Москву. Здесь окончил литературный факультет Института красной профессуры и с 1930-го по 1933 год издал пять сборников стихов.

Всего этого иным людям хватило бы на долгую жизнь. Но Алексей Сурков только входил в пору своей зрелости. До 1939 года он работал в журнале «Литературная учеба». От сборника к сборнику всё глубже раскрывался его поэтический талант. Особенно в изображении героев Гражданской войны.

- Я, брат, уже третью войну мыкаю, - продолжал Сурков после короткой паузы. – В Гражданскую был бойцом, в Финскую – спецкором армейской газеты, теперь – фронтовой. Участвовал и в освободительном походе Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину. Но то была не война, а народное торжество. Настрадавшись под пятой польской шляхты, белорусы и украинцы встречали наши войска с ликованием.

- А я видел лишь условные баталии, что разыгрывались на тактических учениях и на ящике с песком, - говорю, как говаривал и многим другим, если возникал подобный разговор.

- Ну и как, похожи они на те, которые происходят сейчас? – последовал вопрос. Внешне простой, но затрагивавший кардинальную проблему: тому и так ли обучали армию в мирное время. Я и сам многократно задумывался над этим.

Мысли приходили весьма противоречивые. Поэтому ответ сосредотачиваю лишь на одном аспекте – психологическом.

- С психологической стороны – никакого тождества, - заявляю.– Учения, даже максимально приближенные к боевой обстановке, остаются учениями. Там не убивают. Следовательно, на людей не давит тяжелый пресс чувства самосохранения.

- Это верно, - кивнул головой Сурков, подхватив разговор. – Да, ведь и сами войны резко разнятся между собой. Война с белофиннами и война с фашистской Германией совершенно не равнозначны. Причем отличаются не только масштабностью – количеством войск, вооружением и боевой техникой зарезервированных с обеих сторон. Гитлеровцы навязали нам войну истребительную, замахнулись на самое святое для нас – на социалистическую Родину, на советский строй, на судьбу и независимость нашего народа. В такой схватке не может быть компромисса. Тут или-или. Или мы разгромим фашистов, или они истребят нас до единого.

- А помните разговор Василия Ивановича Чапаева с ординарцем Петькой в канун сражения с каппелевцами? – спрашиваю.

Сурков повернул голову, насторожился.

– На аналогичное рассуждение начдива Петька твёрдо ответил: «Нет, Василий Иванович, мы их». Я тоже верю в нашу победу. Мы разгромим их.

- В том и у меня нет сомнения. Но победа достанется нам большой ценой. Море лиха ещё доведется испить перед тем, как ветер наступления станет сопутствовать Красной Армии. Сейчас он дует во вражьи паруса.

- А когда вернемся в Белоруссию, товарищ комиссар? – умоляюще спросил Шпилевский. – У меня там много родных.

- Этого я вам не скажу. Не знаю! – повысил голос Сурков, будто сердясь.– И никто не скажет. Прежде надо повсеместно остановить гитлеровские полчища. Пока они прут и прут, ломая наши оборонительные рубежи… За разговором время летело быстрее, а путь словно укорачивался.

Нас остановили у шлагбаума с табличкой «СЭГ». Выходим из машины, осматриваем окрестность. Далее дорога разветвлялась веером. Каждый отворот, вправо, влево ли, юркнув в лес, исчезал.

- А где же госпитальные апартаменты? – недоуменно спросил Сурков у дежурного КПП, проверявшего наши документы.

- Рядом, упрятаны в землю, - ответил тот.

Действительно, приёмное, сортировочное, эвакуационное отделения, операционный и перевязочный блоки, другие госпитальные службы находились под землей. Такое мы видели впервые и приятно поразились. Раненым и обслуживающему персоналу была обеспечена безопасность. И с воздуха, и от артиллеристского обстрела. Опыт, который следует перенимать другим полевым госпиталям. Да, видимо, и не только госпиталям, а и базам, складам.

Дежурный контрольно-пропускного пункта объяснил, как пройти в приемное отделение. Там нам дали книгу регистрации поступающих раненых. Довольно толстую и почти наполовину исписанную. Прикинув по времени, просматриваем фамилии бойцов и командиров, прошедших через СЭГ за последнюю неделю. Свыше тысячи имён. Красноармейца Пашкова среди них не оказалось.

- Может, его обслужил наш передовой пункт на станции Сафоново? - сказал военврач, сопровождавший нас. – Оттуда отправлено несколько «санлетучек».

Появился пункт в нашем перечне не значившийся. И, видимо, он не останется единственным в своём роде.

- Доктор, вам довелось перевидеть массу раненых, какое у них настроение? Что характерно для большинства? – интересуюсь.

- Характерное?.. – протянул врач в раздумьи и продолжил: - Очень многие просят, настаивают не отправлять в тыл. Мол, раны у них пустяковые, скоро заживут, а в частях их ждут товарищи, что они только приловчились бить немцев.

Это сообщение нас по-настоящему обрадовало. Оно свидетельствовало о несломленности духа советских воинов, их патриотизме и беспредельной преданности Родине.

- А вчера поступил и иной экземпляр, самострел. Не желаете ли взглянуть на него? – предложил военврач.

Мы пожелали увидеть труса. Увидеть человека, который, дрожа за собственную шкуру, выстрелил себе в руку. Попросили провести к членовредителю.

Тот сидел в одиночестве, забившись в угол. Небритый, нечесаный, с мутными, словно остекленевшими глазами. Отвечать на наши вопросы отказался.

- Да что вы с ним церемонитесь? Шлепнуть его мало, паскуду, - презрительно сказал танкист с забинтованной головой. – Такие куда опаснее врага…

Когда мы уже ехали, держа курс на Сафоново, Алексей Сурков вернулся к этим словам.

- А ведь танкист прав, - сказал и резюмировал. – Трусы действительно опаснее врага. Они находятся в боевом расчете подразделения. На них и на их оружие рассчитывает командир, товарищи. И вдруг, в трудный момент, те дезертируют с поля боя или поднимают панику, увлекая за собой слабовольных. Оголяется позиция, и враг незамедлительно использует это в своих корыстных целях.

В качестве примера Алексей Александрович привел случай из финской кампании. Там одна из наших дивизий попала в окружение. Продукты и боеприпасы забрасывали ей по воздуху. Естественно, расход их ограничивали, а враг день ото дня усиливал натиск. И как-то один красноармеец, родом из Ельца, запаниковал. Узнав, что рядом с ним позицию обороняет тоже его земляк, завопил: «Братцы! Ето что же получается? Одни елецкие на всю Россию хронт держат? А командиры и комиссары в окопах да блиндажах компоты попивают. Братцы!..»

Фразы паникера Сурков повторил дважды, видимо, чтобы показать их наивность и беспочвенность. Потом продолжил:

- На вопли стали сбегаться красноармейцы, оставляя позиции. И в это время противник предпринял атаку. Хорошо, что на своих местах остались пулеметчики и встретили атакующих организованным огнем. Не то быть бы беде…

Меня подмывало завести разговор о писателях. Воспользовавшись паузой, я начал его. Стал расспрашивать Алексея Александровича о том, о другом писателе, кого знал по произведениям. Сурков говорил о собратьях по перу уважительно, с душевной теплотой. Иным давал весьма возвышенные оценки. О Горьком, например, отозвался так:

- Максим Горький – светило первой величины. Матёрый писатель и человечище. Редкостной литературной гениальности волгарь!

О Шолохове сказал по-другому, но тоже в возвышенной степени:

– Михаил Александрович Шолохов – писатель большого и глубинного таланта. Живой классик! Его «Тихий Дон» и «Поднятая целина» навсегда останутся украшением советской и мировой литератур».

Далее Сурков сообщил, что с началом войны сотни писателей посчитали себя «мобилизованными и призванными». Многие стали корреспондентами центральных, фронтовых, армейских, флотских и дивизионных газет. Иные связались с ТАСС, Совинформбюро, с радио. А многие даже пошли в народное ополчение бойцами или надели форму командиров и политработников.

- Советские писатели всегда со своим народом, - подчеркнул Сурков.– И в труде, и в бою. И в дни празднеств, и в дни тяжких испытаний.

- А я однажды слушал вас с трибуны, - говорю.– Перед Первым мая вы выступали на Всеармейских курсах газетных работников.

- Это в помещении Военно-политического училища имени Ленина?

- Точно. На Седьмом Донском проезде.

- Меня просили рассказать об опыте корреспондентской работы в боевых условиях. Не знаю, удовлетворил ли слушателей?

- Вполне. Да и стихи читали про войну, назвав их «раздумьями».

- Будущая война представлялась нам не такой. Мы и в мыслях не допускали, что враг вторгнется в пределы нашей страны. Как формулировалась наша военная доктрина?

- Она гласила вполне определенно, - отвечаю. – На удар агрессора ответим тройным ударом. Перенесем войну на территорию противника и уничтожим его в его собственной берлоге.

- Как видишь, не перенесли, воюем на своей территории. И не известно ещё, где находится тот рубеж, у которого немецкие полчища получат сокрушительный удар.

Второй раз Алексей Сурков подвел разговор к трагичности создавшегося положения. Как старый боец, он переживал наши неудачи всеми фибрами своей души. При этом, не впадая в отчаяние, пессимизм, мужественно глядя тяжкой правде в лицо…

Приезд в Сафоново не внес ясности в поиск. В списках раненых, прошедших через пункт, красноармейца Пашкова не значилось.

- А может, его задержали в армейском госпитале или медсанбате, - выразил предположение сопровождавший нас врач. – Знаете, такое бывает. Скажем, дела у раненого явно идут на поправку, вот и решили – сохранить героя для своей части.

Довод врача показался нам логичным и убедительным. И мы двинулись в сторону фронта.

Судя по политдонесению, деблокировке артиллеристов содействовали части группы генерала Рокоссовского, преобразованной в 16-. армию. После того как основные силы 16-й и 20-й армий, отходивших от Смоленска, переправились на левый берег Днепра, управление 16-й армии передали в эту группу.

Генерал-майор К.К.Рокоссовский стал командармом. Генерал-лейтенанта М.Ф.Лукина назначили командармом 19-й вместо генерал-полковника И.С.Конева, ставшего командующим войсками фронта.

Я знал, что соединения генерала Рокоссовского располагались к югу от Ярцево, по реке Вопь, упираясь левым флангом в Днепр у Соловьевой переправы. Туда и направляемся, причём прямиком. Собственно, поехали тем путем, которым возвращалась наша бригада из-под Смоленска. Только в обратном порядке. На Пушкино, Петрово и далее к Вопьской переправе, ставшей теперь передним краем.

- Надо наблюдать за «воздухом», - предупреждаю, вспомнив, как гоняли нас тут вражеские самолеты. – Вы, Алексей Александрович, смотрите вперёд и направо. Я возьму на себя левую сторону. Шоферу – следить за дорогой.

По проселку Шпилевский вел машину ещё медленнее. Она едва успевала уходить от пыльного шлейфа, подгоняемого вслед попутным ветерком. Потом он долго не мог обогнать колонну грузовиков, и мы ехали в облаке пыли полузрячими. Но вырвался вперёд он все же вовремя. Когда мы несколько отдалились от колонны, увидели два «Юнкерса», летевших над большаком встречным курсом. Шпилевский с ходу загнал машину в лес, основательно тряхнув в кювете.

Стервятники атаковали колонну. До нас донеслись разрывы бомб, пулеметные очереди. Удара не повторяли, может, сочли четыре грузовика за маловажную цель.

Армейские тылы встретились нам в лесном массиве юго-западнее села Петрово. Полевой госпиталь только разворачивался на новом месте. О красноармейце Пашкове медики даже не слышали.

- Кто-кто вас интересует? - раздался голос от санитарной машины.

– Артиллерист Пашков?

- Да, артиллерист Пашков, - подтверждаю.

- Его в нашем медсанбате обрабатывали… Перевязывал врач их полка. Он и отправил, посадив на попутную машину.

- А куда направлялась машина? – спросил Сурков.

- Грузовик шел в Гжатск, это точно, - ответил военфельдшер. – Но поехал Пашков туда или сошел ближе, не могу знать.

- А врач не упоминал имени красноармейца? – интересуюсь.

- Не слышал, - покачал тот головой.

- Что ж, и на том спасибо, - выражаю благодарность.

Предварительный итог поиска не радовал. Пока мы только косвенно подтвердили, что красноармеец Пашков как таковой существует и действительно отправлен в госпиталь.

Но оставалось неясным, в какой госпиталь, и находится ли в нем сейчас? Как вести поиск дальше? Конечно, можно было поехать с военфельдшером в их часть и попытаться разыскать врача и других однополчан Пашкова, вышедших из окружения. Но нам хотелось скорее увидеть самого Пашкова. А времени оставалось в обрез. Решаем махнуть сразу в Гжатск.

- Да ведь это семь верст , - заворчал Шпилевский.

- Не семь верст, а километров сто пятьдесят в два конца наберется. И думайте над тем, чтобы увеличить скорость, - говорю ему на серьёзе.

Шпилевский засопел, высморкался, однако перечить не стал. И вел машину быстрее, особенно когда достигли автострады «Москва – Минск».\

(Продолжение следует)

Источник: газета «Воронежская неделя», , № 2 (2196), 14-20 января 2015 года

На фото:
Алексей Сурков. 1942 год

[vik 01]

Коммуна, 29 октября 1949 года.

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1-2 за 2015 год)

В Гжатске нас ждало новое разочарование. Красноармеец Пашков в только что развернувшийся госпиталь не поступал. Видимо, с попутной машины в Сафоново, в Вязьме ли он шагнул на ступени вагона «санлетучки», и та умчала его в глубь страны. Так случалось нередко со многими ранеными.

- Вот уж не везет, так не везет, сокрушался Алексей Сурков. – Какой подвиг, какая легенда обеззвучивается! Я понимал его терзания, поскольку и сам глубоко переживал неудачу.

Настрой был сделан на большое, оригинальное, а оно явно уходило из рук. И сказал я обычную прозу:

- Видимо, придется писать корреспонденцию, исходя из сведений политдонесения. Оставлять такой факт втуне – преступление. - Но хотелось создать нечто сродни русскому народному эпосу, - замечает Алексей Сурков, сожалея.

У меня ещё теплилась надежда: авось, в политуправление поступили дополнительные материалы о Пашкове. Делюсь ею с Сурковым. Он воспрял, оживился. А водитель, наоборот, помрачнел. Ведь придется, минуя редакционный лагерь, ехать на КП, потом в Вязьму. Он же и без того двенадцатый час за рулем.

- Ничего не поделаешь, крепись, дружок, - говорю ему, положив ладонь на плечо. – Редактору доложим, чтобы он предоставил вам завтра отдых.

- Да я выдюжу, только пальцы деревенеют, - ответил шофёр.

На КП приехали к солнцезакату.

По земле тянулись длинные тени от столбов и деревьев, наступала прохлада. У Суркова не было пропуска, и через ворота на территорию командного пункта я прошёл один.

Спешу встретиться с информаторами политуправления. На месте из них оказался старший политрук Василий Васильевич Рудаков. Обращаюсь к нему: - Дополнительных сведений о красноармейце Пашкове не поступало?

- Ничего, - отрицательно покачал тот головой. – Но есть сообщение о событии позначительней. Из окружения выведена большая группа бойцов и командиров во главе с генерал-лейтенантом Иваном Васильевичем Болдиным, бывшим заместителем командующего Особого Западного военного округа.

- А корреспонденты центральных газет знают об этом? – спрашиваю.

- Некоторые сообщение читали, - ответил Рудаков.

У меня голова пошла кругом.

Выходит, пока мы охотились за «фитилём», разыскивая красноармейца Пашкова, коллеги подготовили или готовят «фитиль» мне. Что ж, молодцы, не прозевали событие.

- Давно они были? – выпытываю.

- Большинство перед ужином, а корреспондент Совинформбюро Иван Филиппов только что.

«Значит, сейчас они строчат информации», - заключила мысль.

Возникла и другая посылка: «Событие заслуживает солидного выступления, как минимум развернутой корреспонденции. Её ж не «родишь» махом. Может, отложили на завтра, чтобы хорошенько обдумать, привлечь дополнительные материалы, в частности, свидетельства участников. Это мне показалось более вероятным. Хотя, кто его знает, как поступят корреспонденты. Надо было оградить себя от «филитя».

Решаю попросить Алексея Суркова поехать в типографию и единолично написать о Пашкове, самому ж заняться группой генерала Болдина.

- Ты на полчасика ещё задержишься? – спрашиваю у Рудакова.

- Заряжен для ночного бдения, – ответил тот.

- Тогда, Вася, я скоро вернусь.

Алексей Сурков понял ситуацию и только сетовал, что неудобно одному подписывать материал, за которым охотились вдвоем.

- Ваше имя авторитетно и не нуждается в соавторах, - говорю ему. – Получайте мои выписки из политдонесения и сотворите чудо.

- Чуда не получится, а корреспонденцию нашкрабаю, - ответил тот. И добавил сожалеючи: - Подвиг красноармейца Пашкова, презревшего и победившего смерть, достоин самого яркого отображения. Очень жаль, что не разыскали героя…

Алексей Сурков написал корреспонденцию в номер. Сто пятьдесят строк. Не эпос, но вполне добротную, рачительно использовав все фактические данные из политдонесения, согрев их теплотой своей души, усилив ненавистью. Вот она:
«Мужество и стойкость советского воина Это было 6 августа. Красноармеец Пашков вместе с другими разведчиками своей части наскочил на фашистскую засаду. Яростно дрались храбрые разведчики. Оглушенного ударами, обессилевшего Пашкова подмяли фашистские солдаты, скрутили руки, привели в штаб на допрос.

Много вопросов задал Пашкову свирепый немецкий офицер. И каждый вопрос сопровождался руганью, угрозами, побоями.

Многое хотел знать фашистский следователь: и сколько людей в части, и как они вооружены, и что замышляет командование, и кто командиры, и как кормят, и многое другое.

И на каждый вопрос мужественный разведчик, превозмогая боль, отвечал односложно, упрямо:

- Не знаю… Не скажу…

Разъяренный неудачей мучитель приказал: «Расстрелять!» В вечерние сумерки вывели разведчика Пашкова на расстрел. Дали лопату. Велели копать могилу.

Прощаясь с жизнью, выбрасывал обреченный на смерть боец комья сухой, как порох, земли. А мучителям не терпелось, они торопили: «Скорей! Скорей!» И когда под ногами Пашкова образовалась яма, достаточно глубокая для того, чтобы кое-как прикрыть в ней землей человеческое тело, у разведчика отобрали лопату, и залп ударил ему в лицо короткими вспышками огня.

Чувствуя удар в оба плеча и колкий ожог, Пашков упал в яму. Падая, он почувствовал, что мучители не убили его. Сознание подсказало: «Замри, притворись мертвым!» Превозмогая боль в плече, Пашков затаил дыхание и неподвижно застыл на земле.

Мучители подошли к лежащей жертве. Толкали носками сапог, о чем-то говорили по-своему. Потом раздался ещё выстрел. Кто-то, должно быть офицер, в упор выстрелил из револьвера в голову Пашкова. Пуля, скользнув около шеи и щеки, ушла в грунт. Рот Пашкова забило песком. Посчитав своё дело законченным, фашисты забросали могилу землей и ушли.

Земля сдавила грудь разведчика, мешая дышать. Свинцовая тяжесть сковала все его тело. Но воля к жизни советского воина победила физическую слабость. Сначала Пашков осторожно отодвинул землю около рта, получив возможность дышать. Потом он руками проделал отверстие наружу в нетолстом слое земли. Прислушался. Кругом было тихо. Тут, в приливе яростной энергии, он руками и ногами, не обращая внимания на ноющую боль ран, стал сбрасывать с себя насыпанную землю. Вот последние комья свалились. Свежий воздух ворвался в легкие, вызывая головокружение. Слезящимися от набившейся пыли глазами он видел небо, деревья.

Кое-как остановив кровь, Пашков осторожно пополз по лесу к своим. Скоро его приняли бойцы сторожевого охранения родной части.

Несмотря на две серьезные раны, Пашков не покинул строя, разделив с товарищами все боевые дела. Только в тот день, когда его часть прорвалась на соединение с нашими войсками, он лег в лазарет.

Накануне решительного боя на прорыв немецкого фронта с тыла Пашков во всех подразделениях рассказал товарищам страшную историю пыток и расстрела, которым его подвергли фашистские изверги, ещё сильнее распаляя в сердцах бойцов жгучую ненависть к врагу и волю к победе.

Перед лицом смерти, мужественно перенеся неистовые издевательства врага и страшную физическую боль, доблестный боец Красной Армии Пашков оказался смелым и безгранично преданным Родине советским патриотом, свято выполнил военную присягу.

Ал.Сурков».
Редактор подумал, как бросче дать материал в газете. По всей первой странице разверстали аншлаг: «Презрение к смерти рождает героев». И пояснительную фразу под ним: «Боец Пашков, помня о военной присяге, мужественно перенес пытки издевательства фашистских извергов, не выдал военной тайны врагу».

Что же касается «фитиля», то он все же получился. О беспримерном подвиге артиллериста-разведчика Пашкова корреспонденты центральной прессы узнали из нашей газеты, из «опуса» Суркова, опубликованного в номере за 16 августа 1941 года.

Самого Суркова эта корреспонденция не удовлетворяла. Он продолжал думать о беспримерном подвиге красноармейца, как восславить его. И вскоре в сознании поэта стала складываться «Баллада о разведчике Пашкове».
Видно, был я в тот вечер
в разведке плох,
Видно, хитростью был я слаб.
Заманили в засаду,
взяли врасплох,
Притащили к начальству в штаб.
Парабеллум приставили мне
к виску:
- Говори, подлец, не крути!
Сколько русских в лесу?
- Как в море песку!
- Сколько пушек?
- Поди, сочти!
Тут начальник в сердцах
раскроил мне бровь,
Приказал щекотать штыком:
- Отвечай на вопросы,
собачья кровь,
Не прикидывайся дураком!
В трёх соснах, - говорит, –
подлец не кружись,
Отвечай, подлец, не грубя.
Скажешь правду – в награду
получишь жизнь,
Утаишь – пеняй на себя…
Если бьют тебя наотмашь –
боль сильна.
Это надо, браток, понять.
Я прикинул в уме – дорога цена –
И решил на себя не пенять…
«Баллада» складывалась, имея тот же хронологический стержень, что и донесение политоргана, и корреспонденция. Но язык был в ней уже другой. Превалировали образы, метафоры. Динамичные фразы рифмовались. Вот ещё несколько заключительных строф:
Сам себе я взбивал земляную
постель,
И меня торопил приклад.
Для неважных стрелков
хорошая цель –
Безоружный русский солдат…
Задохнуться в могиле
какая сласть?
Стал пытать я судьбу-каргу.
И откуда вдруг сила во мне
взялась,
До сих пор понять не могу.
Повернулся. Землю руками
разгреб,
Сам себя ощупал – живой!
Под ногами холодный
глиняный гроб,
Небо в звездах над головой.
Целовал я сырые комья земли,
Уползая к ребятам в лес,
В десять тридцать меня враги
погребли,
А в одиннадцать я воскрес.
Отлежался я после тех похорон
И про раны свои забыл,
И опять досылал в патронник
патрон,
И своих могильщиков бил.
Как видим, «Баллада» написана в форме доверительного рассказа героя своему однополчанину или просто бойцу о трагедии, которая с ним произошла 6 августа 1941 года. Такая искренняя отповедь могла произойти и перед авторами, если бы мы тогда смогли разыскать красноармейца Пашкова.

Так случилось, что поэт Алексей Сурков увиделся с героем своей «Баллады» Иваном Сергеевичем Пашковым лишь почти тридцать лет спустя после его беспримерного подвига. Встретились они в редакции «Комсомольской правды», а затем и на голубом экране телевизора в передаче «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах».

Пашков приехал в Москву из родной деревни Котово Долгоруковского района Липецкой области. Но если говорить со скрупулезной точностью, то встреча у них состоялась в том же 1941 году.Только они не разговаривали, не представились друг другу.

По свидетельству Пашкова, «Балладу» о себе он услышал на антифашистском митинге в Москве, куда его доставили из госпиталя. И читал «Балладу» сам автор, Алексей Сурков. Однако по скромности своей Иван Сергеевич не признался сразу поэту, а он, не зная о его присутствии, быстро ушёл с митинга…

С освещением операции по выходу из окружения группы генерал-лейтенанта И.В.Болдина я не отстал от корреспондентов центральных газет. Мне нежданно-негаданно очень повезло. На КП «залучил» полкового комиссара Шляпина, возглавлявшего группу до встречи с генералом Болдиным, а потом став её комиссаром. Он был на докладе у заместителя начальника политуправления. Не отказал в аудиенции и мне. И 18 августа вместе с сообщением Совинформбюро о выходе группы «Красноармейская правда» опубликовала его трехколонную статью «С боями из вражьего тыла».

А перед нашим разговором произошло следующее. Чтобы отрекомендовать себя посткором фронтовой газеты, я, предложив собеседнику последний номер «Красноармейки», осведомился:

- Знакомы с таким печатным органом?

- Конечно, до окружения полк получал фронтовую газету и теперь начала поступать, - ответил Шляпин, пробегая глазами первую полосу.

На выделенной набором и шрифтом корреспонденции Алексея Суркова остановил взор, вчитался. И вдруг возбуждённо заявил:

- А знаете, красноармеец Пашков из нашего четыреста десятого артиллерийского полка.

Так нить от героя-одиночки протянулась к полку героев. Естественно, это обрадовало. Но поднялась в душе и досада. Найди сразу Пашкова или его полк, не понадобилось бы столько хлопот, спешки. Да и материал можно было бы сделать по-другому. Закатить целую полосу, привлекая в качестве авторов участников.
(Продолжение следует)

Источник: газета «Воронежская неделя», № 4 (2198), 28 января – 3 февраля 2015 года

На фото:
Журналистские фронтовые дороги

[vik 01]

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4 за 2015 год )

- Может, помните имя отважного разведчика, откуда родом? – спрашиваю.

- Зовут Иваном, а родословную не знаю, - ответил виновато комиссар.– Когда он израненный вырвался из лап фашистских палачей, было не до расспросов. Когда ж вышли из окружения, врач спешно эвакуировал его в госпиталь, посадив на попутную машину. После наводили справки, но героя не нашли.

- Мы тоже «охотились» за Пашковым и тоже безрезультатно, - признаюсь.

Таким оказалось начало нашей беседы. Я попросил Шляпина излагать события в хронологической последовательности, с раскрытием обстановки, действий. Он внял просьбе. Мне оставалось только записывать его повествование.

Записывая рассказ, я уже в половине его пришел к мысли, что надо давать не корреспонденцию, а развернутую статью и за подписью автора. Поэтому старался уловить его фразеологию, лексику. Концовку даже почти застенографировал дословно.

- Устраивает вас мой рассказ? – спросил Шляпин в заключение.

- Вполне.

- И я могу считать себя свободным от прессы?

- Конечно. Назовите только ещё несколько фамилий отличившихся бойцов, – отвечаю.

- Ещё несколько? – задумался Шляпин, потом решительно. – Этого сделать нельзя, все сражались геройски. Мы назовем их в наградных листах.

- Тогда условимся вот о чем. Для большей достоверности, целесообразнее дать статью за вашей подписью. Я добросовестно записывал и оформлю её, как надо. К примеру, концовка будет такой: «Теперь мы снова в железном строю войск, защищавших родную советскую землю.

Двадцать дней жизни и боев в тылу врага показали, что при организованности, высокой сознательности и мужестве бойцов, командиров и политработников, любая часть, попавшая в положение, подобное тому, в каком мы находились, может выйти из него с честью и наносить врагу чувствительный урон в самом его уязвимом месте. Где господствует организованность и дисциплина, где коллектив сцементирован единой волей к борьбе – там нет места панике. А где нет паники и разброда – там победа!»

- Так это же мои слова, я так говорил! – воскликнул Шляпин.

- Вашими будут и все остальные. А озаглавим статью, если не возражаете: «С боями из вражьего тыла».

- По смыслу заголовок подходит. И если в интересах дела надо, давайте завизирую статью своим именем.

Протягиваю блокнот. И он размашисто написал: «Полковой комиссар Н.Шляпин». Встал, пожал на прощание руку, вышел. «Настоящий военный комиссар, полпред партии и армии», - с гордостью подумал я о нём.

За подготовкой статьи к печати просидел у информаторов до полуночи, а ранним утром, с попутной машиной, махнул в Вязьму, чтобы «штурмовать» начальство на свежий набор. Однако ни замредактора, ни секретаря убеждать не потребовалось. Они поняли всё с «первого захода» и предоставили статье «зеленую улицу». На следующий день я уже выслушивал лестные отзывы о ней.

- Вот так и надо писать о действиях наших войск, - заявил ярый противник трескотни и шапкозакидательства старший инструктор политуправления по информации батальонный комиссар Мохначев. – А то, разгромив роту, шумят будто расхлестали дивизию противника.

Статью заметили и корреспонденты центральных газет. При встрече Петр Лидов сразу же заговорил о ней.

- Со Шляпиным ты опять добрый, «фитиль» вставил другим. А где автора подловил, если не секрет?

- Здесь, на КП. Выехать в армию мне не удалось.

- А я целый день охотился за Иваном Васильевичем Болдиным. Его залучали то командарм, то командующим фронтом. Моя встреча произошла уже вечером и ненадолго.

Довелось выслушать положительную оценку и из уст Алексея Суркова. Он заехал на командный пункт, возвращаясь от авиаторов.

- Обстоятельная статья! – сказал Сурков. – И как жаль, что мы не напали на Шляпина, когда разыскивали Пашкова. Наверняка корреспонденция о герое была бы ближе к эпосу… Вскоре редакционный лагерь перебрался в район командного пункта.

Я этому обрадовался основательно, сколь смог воссоединиться, жить в коллективе, вариться в общем соку.

Так получилось, что палатка братьев-писателей опять оказалась рядом с нашей. Благоустраивая жилище, мы видели трудившихся в поте лица Вадима Кожевникова, Михаила Матусовского, Федора Левина, Цезаря Солодаря, Ореста Верейского и новичка – Мориса Слободского. Верховодил ими, как и всегда, Алексей Сурков. Обладая солидными навыками в организации походного быта, он не чурался перенимать опыт других. Здесь писатели многое делали по-нашенски.

Переезд редакции во многих отношениях был положительным. Теперь и утром, и вечером я информировал коллектив об обстановке. Начальники отделов могли лично связываться с нужными им фронтовыми управлениями. Стало возможным оперативно выбрасывать корреспондентов на участки, где назревали интересные для печати события.

Тут же все узнали, что Алексей Сурков – заядлый грибник. Уже во второе утро, с рассвета, он стал обшаривать окрестные леса. Вернулся к общему подъему с богатой добычей. В каске, в подоле гимнастерки виднелись крупные грибы. А любитель «тихой охоты», запрокидывая голову, радостно кричал:

- Посмотрите на дары леса! Шестьдесят боровиков снял!

Сборщик пожертвовал их на общий стол. Повар нажарил несколько сковородок и выдавал желающим в качестве сверхнормативного блюда. Те ели, похваливали, просили добавки.

На следующий день за грибами отправилось до десятка человек. Из нашей палатки трое – Алексей Петров, Михаил Навигатский и я. Все из отдела информации, пропагандисты не раскачались.

А Алексей Сурков уже манил любителей «тихой охоты» дальше. Показывал, как надо сушить и солить грибы. У всех палаток появились вывешенные для сушки снизки опят, маслят, боровиков. И если кому-то удавалось поехать в Москву, он непременно вёз родным и знакомым щедрые дары смоленских лесов.

В это же время произошло и другое событие, тоже приятно обрадовавшее весь наш коллектив. С Дальнего Востока прибыл специально оборудованный полиграфический поезд. Тем самым отпала необходимость пользоваться местными территориальными типографиями. Редакция стала более мобильной и менее уязвимой для авиации противника.

Поезд поставили на станции Туманово, что в сорока километрах северо-восточнее Вязьмы и в восемнадцати километрах от КП, если ехать прямиком, проселками. Бригадный комиссар Миронов знал его. Когда редактировал газету ОКДВА «Тревога» редакция пользовалась поездом во время больших учений. Поэтому он вошел в салон-вагон привычно, поселился в том же купе, в котором жил ранее.

За полиграфкомбинат на колёсах коллектив расплатился щедро – на Дальний Восток, редактировать газету «Тревога» выехал полковой комиссар Устинов Сергей Семенович, к которому все успели привыкнуть и которого оценивали по достоинству.

- Очень жаль, хорошего человека и порядочного начальника теряем, - высказал общее мнение Алексей Сурков.

Последовала передвижка кадров, коснувшаяся и товарищей из нашей печати. Старшего батальонного комиссара Молчанова Петра Алексеевича назначили заместителем редактора, и он переехал в поезд.

Начальником отдела пропаганды стал батальонный комиссар Лакирев Николай. На освободившееся спальное ложе перешел из палатки фронтового отдела техник-интендант 2-го ранга Нортман Степан. Белорус, оперативный журналист и весьма компанейский парень из резервистов.

Редакторат намеревался переселить в поезд и писателей, в салонвагоне имелись свободные купе, но встретил их отрицательный «реагент».

Особенно возражал Сурков, считая, что это оторвет писателей от каждодневного информирования в оперативной обстановке, от коллектива литературных «штыков», от питающих творчество почвы и среды.

Редакторату пришлось отступить. А мы лишний раз убедились в объективности Алексея Суркова. Что он исходит не из личных удобств, а из общественной целесообразности.

Свои газетные выступления Алексей Сурков стремился тесно увязывать с оперативной обстановкой, с задачами, которые решали войска в тот или иной период. Когда положение на фронте стабилизировалось, и обе стороны перешли к обороне, а в частях стали получать пополнение, поэт подготовил серию стихотворных выступлений «Гриша Танкин беседует с молодыми бойцами». О чем же беседовал, полюбившийся воинамфронтовиками герой? А беседовал он: «Про немецкую пехоту», «Про немецкие танки», «Про длинные уши и длинный язык», «Про разведку».

В других публикациях про Гришу Танкина рассказывалось, как он, действуя тактически умело, добивался победы над врагом. В частности: «Как Гриша Танкин десант ликвидировал», «Как Гриша Танкин из окружения ушёл», «Как Гриша Танкин фашистов обманул», «Как Гриша Танкин фашистов стравил».

Характерными для того времени были и публикации, воспитывавшие у молодых бойцов любовь к оружию.

В том же разделе стихотворного фельетона появилась публикация: «Гриша Танкин учит любить винтовку».

Но поистине широкий резонанс получило стихотворение Алексея Суркова «Тульская винтовочка». Его распевали, как частушки. В разных частях на свой манер. Вот оно:
На полянке, под тальянку,
Про заветную свою,
Про винтовочку-тулянку
Я вам песенку спою.
Не красна тулянка с виду,
А до выстрелов дойдет –
Никому не даст в обиду,
Никогда не подведет.
Ржа тулянку не пятнает,
От того она метка,
Словно зеркало сверкает
От затвора до штыка.
Я тулянку вытру чисто,
Смазку тонкую сменю,
Я немецкого фашиста
Меткой пулей догоню.
Бей же, промаха не зная,
За родимые края,
Боевая, нарезная,
Безотказная моя.
Богатырская сноровка,
Безотказная винтовка
Наводи, не унывай,
Немцам жару поддавай!

(Газета «Красноармейская правда» Западного фронта за 12 сентября 1941 года).
Внёс свою лепту Алексей Сурков и в воспитание у воинов-фронтовиков ненависти к фашистским захватчикам. Связавшись с отделом по руководству партизанским движением, он подготовил несколько ярких материалов. Гневную публицистическую статью «Они недостойны называться людьми», рассказ «Мститель». По живым воспоминаниям смоленских партизан написал серию статей под рубрикой: «По ту сторону фронта». Прошли такие публикации: «Фашисты устанавливают «порядок», «Саранча», «Как они лгут» и «Голос Родины».

Выше говорилось о произведениях Алексея Суркова, печатавшихся во фронтовой и центральных газетах, в журналах по мере их написания. Но в это же самое время поэт создал немало лирических стихов, которые увидели свет много позднее, а иные даже после войны. Принимая войну сердцем и душой, остро осознавая свою выстраданную близость к бойцу, стараясь жить с «правдой вдвоем», он отражал события и выражал свои чувства в их первородном стиле и обнажённости, что подчас не понималось и не принималось редакторами.

Одни заявляли: «А разве это нужно на войне?». Другие считали стихи даже ущербными, пессимистическими.

При отчете на военной комиссии Союза писателей в июле 1943 года правдолюбец Сурков так говорил об этом: «Я хочу тут вспомнить, как в первый раз после начала войны, в сентябре 1941 года, приехал в Москву и привез первый цикл стихов об этой войне. Они назывались «Я пою ненависть».

И когда мне сказали: «Алеша, чего ты ноешь? К чему это?» - мне стало стыдно не за себя, а за них. Тогда я сказал им: «Товарищи, как в жизни происходит: миллионы людей срываются с насиженных мест, угоняют на восток лошадей и коров, целые заводы десятками смещаются с постоянных незыблемых мест. Это же тяжко!» Они сказали мне: «А разве это нужно на войне?»

…До войны редко кто из нас мог себе представить, что людям, носящим на пилотке или на фуражке красную звезду, можно сказать, что не все они герои, что есть среди них трусы. Война научила нас тому, что людям, которые очень часто обливались кровью, своими жизнями загораживали дорогу на восток, можно и должно прямо в лоб говорить о старухах, женщинах, ребятишках, которые провожают их молчаливо, провожают их, уходящих на восток, скорбными и негодующими взглядами. Война научила нас реалистическому отношению к тому, что происходит в жизни, и тем открыла нам путь к сердцу читателя».

И далее:

«На войне, может быть, как никогда в другое время, упрощаются и уточняются отношения между пишущим и читающим человеком… Самые правдивые рецензии, которые литераторы получают от читателей, во время войны особенно, - это те самые газетные вырезки, которые лежат в левом боковом кармане гимнастерки человека, идущего сегодня в бой… А человек, стоящий перед лицом смерти, - человек требовательный и неподкупный». (Цитирую по стенограмме, приведенной в книге О.Резника «Алексей Сурков». М., 1979г., стр.103-104).

Нам Сурков не раз читал свои неопубликованные лирические стихотворения, в том числе и из цикла «Я пою ненависть». Мы были посвящены и в сентябрьскую поездку поэта в Москву, и в разговор, который вели с ним издатели. И целиком разделяли его переживания. И вместе радовались, когда четыре стихотворения из цикла «Я пою ненависть» опубликовали «Известия». Среди них была и такая, нам особенно нравившаяся миниатюра:
Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьем он дал обет
Беспощадно яростно казнить
Тех убийц, что рвутся на восток.
Кто его посмеет обвинить,
Если будет он в бою жесток?

(Алексей Сурков «Смелого пуля боится» М., 1964, Воениздат, стр.126).
Следует указать, что это стихотворение и весь цикл «Я пою ненависть» во фронтовой газете не печатались.

К сожалению, преодолеть редакторский барьер не смогли и многие другие лирические стихи поэта. Чтобы сломить препоны, Сурков стремился публиковать стихи в центральной печати. Так поступал и писатель Вадим Кожевников, публикуя «забракованные» очерки, рассказы в «Правде». Однако редактор «Красноармейки» реагировал на это своеобразно.
(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 5 (2199), 4 – 10 февраля 2015 г.
На фото:
Наградной лист поэта Алексея Суркова

[Samsv]

Сообщение от vik 01

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1-2 за 2015 год)

...(Продолжение следует)

Источник: газета «Воронежская неделя», № 4 (2198), 28 января – 3 февраля 2015 года

На фото:
Журналистские фронтовые дороги

В Пуховичском районе (д. Новополье) захоронен брат генерала-майора Александра Ильича Лизюкова, Евгений. А уходящая в даль дорога, если не ошибаюсь, на Минск.

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4, 5 за 2015 год)
Заявлял: «Опубликовали – их дело, а я остаюсь при своем мнении».

Тогда Сурков вынес претензии на широкую общественность. 12 июня 1942 года, выступая с докладом на открытом партийном собрании московских писателей (сокращенная запись доклада под заголовком «Стихи в строю» помещена в 4-м томе Собрания сочинений автора), он заявил: «У меня, например, был такой случай: лучшее из моей фронтовой книжки «Декабрь под Москвой» оказалось нашей газетой «Красноармейская правда» отвергнутым, а печатались на её страницах только стихи, которые я потом не мог включить в эту книжку стихов».

Сказано, пожалуй, чересчур мрачновато, сколь очень наболело. А как было в действительности? В газете «Красноармейская правда» за 22 декабря 1941 года опубликован цикл стихотворений, объединенный общим заголовком «Декабрь». Это толика той книги.

Так вот, из восьми стихов пять мы находим в сборнике «Смелого пуля боится», подготовленным к изданию самим автором и выпущенным Воениздатом в 1964 году. Значит, большинство опубликованных тогда стихотворений продолжают жить.

Вообще же, в этом выступлении Алексей Сурков был предельно точен, по-особому искренен и доверителен, выражал беспощадно откровенно мысли, родившиеся под воздействием всего виденного и пережитого за почти годичное пребывание в действующих войсках. У докладчика сложились выводы, суждения по многим проблемам и литературного творчества. О поэзии в целом он заявил так: «Война… сделала нашу поэзию, как никогда в предыдущие годы, поэзией народного сердца, прямо адресованной душе народа».

Объективно и требовательно оценивая, что писалось о будущих сражениях до войны, поэт пришёл к такому нелицеприятному выводу: «Мы слишком «облегченно» изображали войну. Война в нашей поэзии выглядела как парад на Красной площади… До войны читателю порой подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда эта конфетная обертка 22 июня развернулась, из неё вылез скорпион, который больно укусил нас за сердца – скорпион реальности трудной большой войны…»

В том же выступлении Алексей Сурков выразил и такую истину, которой сам следовал неукоснительно: «Война не терпит противоречия между словом и делом. В призыве к смертному подвигу читатель должен учуять сердцем готовность автора к героическому самопожертвованию». Тут, как говорится, нечего добавлять.

И ещё одну истину выразил Алексей Сурков, которую постиг ещё в финскую войну, а теперь многократно проверил. Иным, далеким от фронта, она показалась почти странной, другим – малозначимой, хотя в ней и мудрости, и значения в избытке. Поэт говорил: «И эта война нам подсказала: «Не ори, говори тише».

На войне кричать не надо. Чем ближе человек стоит к смерти, тем больше раздражает его громогласная болтовня. На войне все на солдата кричат – и пушки, и пулеметы, и бомбы, и командиры. И все на это имеют право. Но нигде в уставах не записано, что поэт тоже имеет право кричать на солдата лозунговым пустозвонством. Воюющий человек любит прямое слово, раскрытое слово, прямо соответствующее его существованию на войне. Это есть в лучших стихах некоторых наших поэтов, написанных за войну».

Если суммировать все, на что акцентировал внимание участников партийного собрания Алексей Сурков, можно понять – он делился своими мыслями о том, какие стихи всего более нужны на войне. Причём он считал, что нужно не только «засекать сегодняшнее движение души народа, но и предвидеть завтрашнее её превращение, способствовать ему, чтобы не остаться лишь «регистратором явлений народной войны».

Случилось так, что из нашего коллектива на собрании писателей кроме, естественно, самого Алексея Суркова, никто не присутствовал. Вскоре после первомайского праздника редакция покинула гостеприимные апартаменты «Гудка» по улице Станкевича и на собственном полиграфическом поезде перебазировалась с Московской окружной железной дороги в район Юхново, на станцию Обнинская. Поэтому, когда поэт появился в «родных пенатах», его стали донимать расспросами.

Решили вместе посумовать. Собрались на лесной поляне в вечерние сумерки. Рассказывая о собрании, о выступлениях писателей, Сурков повторил и значительную часть своего доклада. Причём положения и выводы раздумий излагал по-особенному тихо, проникновенно.

И хотя многие из них мы уже слышали от него ранее, в общем контексте они звучали почти с первородной силой и оригинальностью. А сам поэт раскрылся перед нами с невидимой, внутренней стороны…

Но вернемся назад, в август-сентябрь 1941 года. Вынудив противника перейти к обороне, войска фронта сами предприняли наступательные действия. И небезуспешно.

Августовское наступление 19-й и 30-й армий изменило моральный климат в частях. Красноармейцы, командиры и политработники с трепетной надеждой думали: а не станет ли оно той самой первой ласточкой, которая приносит весну? Более нетерпеливые даже утверждали, что «лед тронулся», что победный ветер подул в наши паруса.

Радоваться и восторгаться было от чего. Смоленское сражение обрело для наших войск новый характер – от оборонительного перешло в наступательное. Под их решительными ударами фашистские полчища, неудержимо двигавшиеся на восток, к Москве, вначале запнулись, а затем стали пятиться назад. Такое, да ещё в таком масштабе, за два месяца войны случилось впервые. Потому-то оно быстро обратилось в «притчу во языцех», обуяло всех, укрепляя веру в возможность разгрома гитлеровских оккупантов.

Редакционные товарищи измеряли время от утренней моей информации о ходе контрнаступления до вечерней. Днем выбрасывались в части за материалами, набирали «фактаж». И костерили военную цензуру, не позволявшую пока раскрыть наступательную операцию.

Корреспонденции давались по частностям, без итоговых данных и общего фона. От этого они очень проигрывали.

Мне хорошо запомнились испытующие взгляды товарищей, которыми они встречали мои приходы с командного пункта. В глазах всех отражался один и тот же нетерпеливый вопрос: ну как, наступление продолжается? (Они боялись получить отрицательный ответ). И когда я подтверждал словами, кивком головы – глаза их сразу теплели, оживлялись. Следовали направляющие реплики: «Рассказывай… Поподробнее…» И я старался ответить им. Нередко обращался к топографической карте начальника фронтового отдела майора Баканова, аккуратно наносившего на ней оперативную обстановку.

Вечерняя аудиенция 21 августа превратилась в ночную. И вот почему. Когда я пришел к оперативщикам, чтобы сориентироваться в обстановке, заместитель начальника оперативного отдела, добрейший и милейший генерал-майор Рубцов с радостью сообщил:

- Можете прославлять коневцев, они разгромили немецкую пехотную дивизию. Обобщающие данные возьмите из сводки.

Естественно, поблагодарив генерала, я вник в вечернюю оперативную сводку.

Данные примечательные. Согласованными действиями авиации, артиллерии, танков и пехоты была разгромлена 16-я пехотная дивизия противника. Уцелевшие остатки её частей бегут. Нашими войсками захвачены большие трофеи: 40 орудий разных калибров, три танка, две бронемашины, семь автомашин, 80 велосипедов, две радиостанции, 40 пулеметов и автоматов, 7 минометов, 45 ящиков с минами, около трёх тысяч снарядов и более 35 тысяч патронов.

«Коневцы» - это 19-я армия, которой командовал генерал-лейтенант И.С.Конев. Его соединения располагались севернее Ярцево. Во взаимодействии с войсками 30-й армии генерал-лейтенанта В.А.Хоменко должны были уничтожить вражескую группировку северо-восточнее Смоленска.

Видимо, задумавшись над тем, где добыть средства передвижения, чтобы доставить материалы в поезд, у меня был весьма удрученный вид, сколь генерал спросил: «Вы чем-то озабочены?» Я, конечно, признался, и он благословил мне дежурную машину своего управления. Лишь попросил: «С приездом на станцию Туманово машину сразу отпустите, она понадобится здесь».

- Покорнейше благодарю вас, - раскланиваюсь.

Чтобы в темноте не плутать проселками, отправляемся окружным путем, с выездом на автомагистраль Москва-Минск. Так в два раза дольше, зато по асфальту, можно выиграть на скорости. И выиграли. Спустя час с небольшим домчали до станции. Как и просил генерал, машину сразу отпускаю.

Редакторат застал в сборе, за чаепитием.

Помимо них присутствовали: ставший начальником издательства старший политрук Карханов и начальник фронтового отдела майор Баканов. Последнему обрадовался, он имел машину, и будет на чем доехать до лагеря.

Моему визиту начальство удивилось. Однако, выслушав причину, одобрило, пригласило на чашку чая. Потом -за дело.

- Пор-радок на тр-ран-спор-те! – прорычал с подъемом белорус Иван Семенович Бубенков и направился к метранпажам.

Первую полосу готовившегося номера газеты пришлось переделывать. Сверху на все пять колонок поместили призывную шапку: «Громите фашистов так, как громят их доблестные бойцы командира Конева!»

Мою корреспонденцию о разгроме немецкой пехотной дивизии набрали двухколонным набором и заверстали под шапкой на отлет. Под ней поставили две, тоже мои, информации о боевых успехах авиаторов и военкоровскую заметку о мужестве политрука роты. Получилось заметно, броско.

В лагерь мы вернулись глубокой ночью. Но товарищи по палатке не спали. Более того, услышав их восторженные крики, пришли соседи, братья-писатели Алексей Сурков, Вадим Кожевников, Морис Слободский, Михаил Матусовский, Цезарь Солодарь и художник Орест Верейский.

- Ну, где ты запропал? Чем порадуешь? – с ходу забросал вопросами Алексей Сурков.

– Знаешь, без вечерней сводки и сон не в сон. Рассказывай, и отпусти наши души на покаяние.

- Могу-могу проинформировать, - говорю.

– И есть о чем. Садитесь, располагайтесь, как дома.

Огня не зажигали, и пришлось рассказывать по памяти. Но это не представляло сложности, сколь докладывал общую картину. Что соединения 19-й армии разгромили немецкую пехотную дивизию, а соединения 30-й армии тоже значительно продвинулись вперёд.

- Завтра газета сообщит о победе коневцев, разрешено называть их в печати, - сообщаю.

– Только именовать не армией, а части командира Конева.

- А какое положение на левом крыле фронта? – спросил Вадим Кожевников. – Можно ли направиться в район Ельни?

- Ельненский выступ теперь не относится к нам, - объясняю. – Он передан резервному фронту. И знаете, кто командует им? Генерал армии Георгий Константинович Жуков.

- Что был начальником Генерального штаба и членом Ставки Верховного Главнокомандующего? – уточняет Гладких.

- Он самый. А начальником Генерального штаба назначен Шапошников.

- Чем объясняется такая замена? – выпытывает Алексей Сурков.

- Не знаю, Алеша. Штабники и политуправленцы тоже не могут дать на это вразумительного ответа.

- А нет ли слушков, что немцы готовятся применять газы?

- Разговоров таких не слышал. А что?

- Да есть одна задумка, - протянул Сурков, не раскрывая смысла своей задумки.

Она раскрылась через два дня. В газете был напечатан стихотворный фельетон «Как Гриша Танкин Филе мозги вправлял». В нем речь шла о противогазе, который боец должен беречь и содержать в постоянной готовности к применению. Красноармеец Филя пренебрег этим требованием, превратил сумку противогаза в торбу, где хранил всякую всячину – портянки, консервные банки, мыло, сахар и баранки. За это и взял его в оборот Гриша Танкин! После учиненного им разноса и наставлений «Филя выгрузил запас и достал противогаз».

- В порядке профилактики. У многих бойцов отношение к противогазам плевое, надо менять, - объяснял Алексей Сурков причину появления фельетона.

Также на злобу дня поэт подготовил и последующую публикацию – «Гриша Танкин в ночной разведке». Нередко наши наступающие подразделения, особенно в ночное время, попадали под сосредоточенный огонь вражеских заслонов и засад, несли большие потери. Требовалось усилить службу разведки, придерживаться народной мудрости: «Не зная броду, не суйся в воду».

Наступление наших войск продолжалось.

Об успехах 19-й армии я, как правило, готовил развернутые корреспонденции. Ей посвятили и передовую статью «По примеру коневцев – вперёд, воины!» По коневцам равняли других.

Стремительный бросок сделали и соединения 30-й армии. О них я информировал по-особому. Начинал корреспонденции удовлетворяющими цензуру фразами: «Отважно сражаются наши части и на другом участке» или «Значительных успехов добилось также Н-ское соединение».

Вскоре, а именно – с 26 по 27 августа, ночь бдения устроил нам Алексей Сурков. Вечером он поехал в поезд, чтобы продвинуть в текущий номер написанный почти экспромтом стихотворный фельетон «Как Гриша Танкин десант ликвидировал». Писал он тоже на злобу дня. На участке 22-й армии немцы предприняли две попытки забросить за линию нашей обороны десантные группы.

Правда, припозднился Сурков с возвращением в лагерь по другой причине. («Танкина» редактор одобрил сразу). В то же самое время радистка стала принимать текст Ноты Советского правительства иранскому правительству. В ней говорилось о вводе наших войск в Иран. Почему? Зачем? Это хотелось узнать, не откладывая до завтра. Потом ещё пообсуждали случившееся. Словом, выехал он со станции в одиннадцатом часу ночи, а ровно в полночь поднял нас с постелей возбужденными возгласами:

- Э-гей, хлопцы, вставайте! Сообщу важную новость. Вставайте!

Теперь мы пошли к братьям-писателям. Они тоже не зажгли огня. Решили, как и тогда, посумовать в темноте.

- Товарищи! – обратился Сурков торжественно. – Произошло неожиданное и весьма важное событие – наши войска вошли в Иран. Вошли войска и Великобритании. Производится совместный поход двух союзных армий, преследующих общую цель.

Сообщение ошеломило нас. Мы знали о стесненном положении с резервами даже на нашем направлении, прикрывавшем Москву. И вдруг целая группа войск, по всей вероятности немалая, отвлечена в сопредельную страну, находящуюся в другой, почти противоположной стороне от фонта.

Далее Сурков передал квинтэссенцию Ноты Советского правительства правительству Ирана, акцентируя наше внимание на причинах ввода войск. Что таким образом срывался коварный замысел немцев совершить в Иране переворот и установить фашистский режим, а значит, обеспечивалась безопасность наших закавказских и среднеазиатских границ и безопасность нефтеносного района в Азербайджане. Англичане стремились обезопасить свою богатейшую колонию – Индию.

В пору было удивляться, как много вобрал в память Сурков с одного прочтения Ноты. Он изложил её подробно и бойко, будто выучил наизусть.

Сообщение вызвало желание обменяться мнениями. Все сходились на том, что Советское правительство предприняло мудрый и дальновидный шаг, упредив противника, сорвало его коварный замысел. Это было равносильно выигрышу большого стратегического сражения.

Я невольно подумал о дружках из газеты «Фрунзенец» Среднеазиатского военного округа. Раз округ направил в Иран группу войск, значит последовали туда и «дивизионки», и журналисты из окружной газеты. Может, создана групповая газета, куда определили многих из знакомых мне ташкентцев. Надо написать письмо, запросить, кто попал в экспедиционные войска.

Мы вышли из палатки писателей, когда на востоке заалел рассвет. Нарождалась среда, 27 августа, шестьдесят второй день войны. По всему чувствовалось, будет он погожим, знойным.

Через час с небольшим Сурков, почти не поспав, стал скликать любителей «тихой охоты». На этот раз их собралось более десятка.

Источник: газета «Воронежская неделя», № 6 (2200), 11-17 февраля 2015 г.
На фото:

Иван Конев

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4-6 за 2015 год)

Накануне договорились совершить коллективный поход в лес, и все остались верны своему слову.

- О-го-го сколько – рать! – восторгался Алексей Сурков. – Ударим по грибам, хлопцы! Пошли!

Углубившись в лес, он, как всегда, расставил людей. Объяснил, как двигаться, чтобы не попасть на след товарища. Предупредил не терять зрительной связи и помнить о часе возвращения. Заключил инструктаж призывом:

- Вперёд, старатели! Соревнуемся, кто больше снимет боровиков!

Утро было удивительным. Тихое, солнечное. На траве, на кронах деревьев бриллиантовыми бусинами светились капли росы. Дважды над нашими головами в развёрнутом строю проходили звенья краснозвёздных истребителей. Глядя на них с благодарностью, думалось: «Барражируют, сторожат небо!»

На стан возвращаемся к общему подъему. Со взятком. В касках, иные и в подолах гимнастерок, несли добычу. По количеству собранных грибов пальма первенства осталась за инициатором. Но самый большой красавец – боровик на два килограмма весом – снял старший политрук Алексей Петров. Развернутая шляпа его по окружности достигала доброй тарелки.

Добавок к рациону повар Артём Глушаков встретил с энтузиазмом.

Быстро обработав грибы, часть обратил на «жарёху», часть запустил в котёл для супа. Любители ели деликатесы да похваливали.

После завтрака направляют на КП информироваться. Оперативники предоставили обобщённые данные по наступлению войск 19-й и 30-й армий. Больших рывков они не сделали, но некоторые дивизии, ломая упорное сопротивление противника, продвинулись до десятка километров. Выписываю из сводки перечень освобождённых сёл и захваченных трофеев.

Генерал-майор Рубцов поинтересовался, кто написал о Грише Танкине, которые «вправлял мозги» Филе за противогаз.

- Поэт Алексей Сурков написал, в основном он ведёт героя, - отвечаю и в свою очередь любопытствую о причине вопроса. - В точку угодил писатель, - указал генерал. И продолжил – Передайте редактору, что есть необходимость держать наших воинов в готовности к отражению и химического нападения врага.

Естественно, я передал об этом разговоре не только редактору, но и Алексею Суркову. Он поблагодарил за приятную для него весть и осуждающе произнес в адрес гитлеровцев:

- От фашистов любую подлость можно ожидать…

Начальство отреагировало незамедлительно. На второй день газета вышла с передовой статьей «Во всеоружии встретить химическое нападение врага». Затем были опубликованы консультация «Применение защитных чулок и накидок» и «Памятка бойцу» «Средства химической защиты держи в боевой готовности».

- Ты меня порадовал, а сам удручен чем-то. Может, скажешь причину, поделишься? – стал допытывать Сурков.

- Причина есть, Алеша, - говорю ему. – Политуправленцы сообщили, что погиб старший инструктор политуправления по комсомольской работе старший политрук Иван Иванович Мартынов. Деятельный политработник, мужественный боец, прекраснейший товарищ. Все, кто знал его, скорбят о нем, как о дорогом и близком человеке…

Иван Мартынов буквально стоял у меня перед глазами, хотя познакомились мы всего лишь месяц назад. Среднего роста, собранный, подтянутый, русоволосый и синеглазый, с орденом Красного Знамени на груди.

«За финскую», - пояснил он, уловив на себе мой взгляд. Такой же орден за Отечественную ему ещё не вручили.

В обращении с окружающими любил простоту. Он по-свойски предложил мне обосноваться на жительство в их палатке и уже назавтра принес бутерброды для корреспондента, который замешкался на работе.

- А почему не дать о товарище некролог, если он того заслуживает? – не то спросил, не то предложил Сурков.

- Редактор не соглашается. Говорит, если обо всех погибших давать некрологи – газеты не хватит.

- На всех действительно не хватит.

Но Мартынов-то Иван Иванович политуправленец – один. Я переговорю с редактором, - пообещал Алексей Сурков.

Посредничество его, однако, не дало положительного результата. Редактор не изменил свою позицию. И мне выговорил якобы за организацию ходатаев.

Память о погибшем фронтовая газета всё же увековечила. 7 сентября, в Международный юношеский день, она опубликовала очерк «Комсомольский вожак Иван Мартынов», который написал его сослуживец и близкий друг, старший политрук Иван Панов.

- Очерк о Мартынове ты организовал? – спросил меня Алексей Сурков, прочитав газету.

- Я, - подтверждаю.

- Молодец, так даже лучше, чем опубликовать некролог. Дана картина героической гибели человека.

Этот диалог между нами произошёл уже неделю спустя после первого разговора о Мартынове. А тогда я привлек внимание Суркова к свежему номеру «Красноармейки».

На первой странице была дана «шапка», объединившая боевые материалы, в том числе и мою оперативную корреспонденцию о наступлении войск 19-й и 30-й армий. «Шапка» мне понравилась, прочитываю её вслух:

- Смелого и пуля боится, и штык не берет. Стихи! Не поэты ли над ней потрудились?

- Я предложил, - признался Сурков. – Да только теперь вижу несовершенство фразы. Два «и» снижают её динамичность, выразительность. Надо было дословно взять рефрен из «Песни смелых». Он звучит так: «Смелого пуля боится, смелого штык не берёт».

- Было бы лучше, - подтверждаю.

Прочитав опубликованную в газете информацию о приезде на фронт Михаила Шолохова, Александра Фадеева и Евгения Петрова, я вновь пожалел, что опоздал на встречу с ними. Они посетили редакционный лагерь, беседовали с людьми. Вернувшись с КП, я застал уже проводы, прощание у машины. Старался запечатлеть «китов» литературы хотя бы внешне. Умозрительный образ Михаила Шолохова не совпал с Шолоховым живым.

Мысленно он мне рисовался дюжим казаком-донцом с косой саженью в плечах. В действительности тот явно не добрал физической стати. Выглядел щуплым и, пожалуй, ниже среднего роста. В ряду с ним худощавый, стройный Александр Фадеев возвышался почти на целую пилотку. Резкий контраст представляли его совершенно седая голова и живое моложавое лицо. Армейская форма сидела на обоих ловко, будто они носили её, не снимая, десятки лет. Евгений Петров напоминал интенданта-резервиста. Не так подтянут, полноват, медлителен в движениях. Ему явно недоставало «военной косточки».


Литературные корифеи направлялись в войска 19-й армии. Прощаясь, наши братья-писатели советовали им быть осмотрительнее, приглашали заглянуть в лагерь и на обратном пути. Те обещали, отвечая на объятья – объятьями.

Делюсь своими впечатлениями с Сурковым и выражаю сожаление, что не пришлось побыть на встрече с писателями.

- Не расстраивайся, - успокаивал тот. – Видимо, через денек-другой ты сможешь их лицезреть. Обещали не миновать лагеря при возвращении из частей.

Однако ни через день, ни через два, ни через три на редакционном стане писатели не появлялись. Алексей Сурков извинялся за товарищей, будто сам в чем-то провинился.

30 августа Михаил Шолохов и Александр Фадеев дали о себе знать, опубликовав в центральных газетах корреспонденции.

- Выясни, пожалуйста, на узле связи: не отсюда ли направлялись материалы, - попросил Сурков.

Ему хотелось установить хотя бы теперешнее местонахождение товарищей, а вдруг они ещё на нашем фронте.

Связисты ответили отрицательно, корреспонденции по телеграфу не передавались. Значит, из армии писатели прямиком проследовали в Москву. Видно, так им было быстрее и удобнее.

Вторично Шолохов и Фадеев появились в войсках только месяц спустя. К тому времени на Западном направлении произошли весьма существенные изменения.

В первой декаде сентября предприняли наступление также войска 16-й и 22-й армий. Причем успешно. Чтобы остановить их, немецкое командование вынуждено было бросить против атакующих часть резервов из района Ельни.

Этим незамедлительно воспользовалась 24-я армия Резервного фронта, осуществляющая операцию по разгрому ельнинской группировки противника. 6 сентября её соединения ворвались в город.

Как сообщило Совинформбюро, наши войска разгромили там шесть немецких дивизий и несколько отдельных полков.

Многие из коллектива «Красноармейки» рвались тогда в Ельню, чтобы увидеть своими глазами первое крупное побоище, учиненное гитлеровцами. Особенно домогался разрешения Алексей Сурков, доказывая, что ему это нужно, как поэту – для чувственного восприятия.

Но редактор остался неумолим. В разговоре с товарищами Сурков упрекал его: - Упрямства бог выдал ему с лихвой, а на рассудок явно поскупился.

В самом деле обстановка позволяла сделать рейс грузовой машины с десятком людей. До Ельни было рукой подать.

Войска всего Западного направления с 10 сентября перешли повсеместно к обороне. Тем самым завершилось продолжавшееся ровно два месяца смоленское сражение, сорвавшее коварный замысел гитлеровского командования по форсированному наступлению на Москву.

В то время меня заботило другое.

Из рейда по тылам врага возвратилась казачья группа полковника Доватора. За двадцать дней рейда она уничтожила свыше трёх тысяч немецких солдат и офицеров, более двухсот автомашин с боеприпасами, горючим и штабными документами, взорвала десятки складов, мостов и орудий. Штаб 6-й немецкой армии драпанул из Смоленщины в Прибалтику. Я срочно готовил материалы для газеты.

Мне повезло, удалось встретиться с героями-конниками, в том числе с командиром группы полковником Львом Михайловичем Доватором и комиссаром группы полковым комиссаром Федором Туликовым.

Набирались материалы для добротной целевой страницы.

Ознакомившись с ними, Алексей Сурков поинтересовался:

- На полосу размахиваешься?

- Конники заслуживают, - отвечаю.

- А хочешь заполучить шапку в стихах?

- Буду благодарить.

- Тогда подумаем.

Через полчаса он представил её, обговорив с товарищами.

- Слушай «шапку» в две строки: «Остёр клинок и меток глаз, ты не уйдешь, фашист, от нас!» Ну как, устраивает?

- Вполне. Спасибо, Алёша! Может, сделать клишированной?

- Орест уже рисует.

Полосу напечатали в газете за 8 сентября. Днём раньше, как я подготовил, не могли. Номер за 7 сентября был целиком посвящён Международному юношескому дню…

У нас, на Западном фронте, в огне Смоленской битвы родилась Советская гвардия. 18 сентября 1941 года Приказом Народного Комиссара Обороны Союза ССР за особые боевые заслуги стрелковые дивизии – 100-я, 127-я, 153-я и 161-я были переименованы в 1-ю, 2-ю, 3-ю и 4-ю гвардейские стрелковые дивизии.

Через три дня гвардейскими стали 1-я Московская мотострелковая дивизия и 64-я стрелковая дивизия, а 28 сентября и 120-я стрелковая дивизия.

В жизни Красной Армии произошло знаменательное событие, в её составе образовался особый род войск, самая лучшая её часть – Гвардия. Однако на первых порах печать не могла в полную меру популяризировать прославленные соединения и их боевой опыт. Не могла даже называть слово «гвардия», сколь приказы Наркома Обороны были секретными.

Тем не менее нас привлекала родившаяся в боях гвардия, каждый стремился попасть в отмеченные соединения. Кому-то удалось установить по источникам и историю зарождения «гвардии» как рода войск. Это произошло ещё в Х веке в Италии. В России гвардию создал Петр I в начале в лице Семёновского и Преображенского лейб-гвардейских полков.

Позднее стали формироваться и гвардейские соединения. Красная гвардия являлась вооруженной силой пролетариата в революциях и стала костяком при формировании Рабоче-Крестьянской Красной Армии. И вот теперь в гвардейские преобразовывались самые передовые, самые самоотверженные и прославленные в боях соединения.

Гвардия настойчиво просилась на страницы печати, в публицистику, в стихи и песни. У Алексея Суркова, почти произвольно, начали складываться такие строфы:
В такт гулким залпам батарей
Колышутся штыки.
Идут полки богатырей –
Гвардейские полки.
Снаряда свист и вой свинца
Не остановит их.
Огнём испытаны сердца
В тревогах боевых.
Отчизна – смелому броня
И ей верны стрелки.
Рождались в битвах из огня
Гвардейские полки.
У дальних рубежей Москвы
Бесстрашны и сильны.
Они сражаются, как львы,
За честь родной страны.
Поэт прочёл нам свои наброски в один из вечеров, когда мы совместно переживали тягость обстановки, сложившейся под Ленинградом. Стихотворение понравилось, и пришлось сожалеть, что нельзя его напечатать.

О гвардии газеты и радио заговорили во весь голос только месяц спустя. 11 ноября вышел Приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР «О переименовании 4-й танковой бригады в 1-ю гвардейскую танковую бригаду». Он адресовался всем фронтам, армиям, танковым дивизиям и бригадам. «Красноармейская правда» опубликовала его 14 ноября.

Спустя ещё несколько дней было обнародовано и о первых Приказах Наркома Обороны по преобразованию в гвардейские восьми стрелковых дивизий и одной мотострелковой. Газета «Красная звезда» предпослала сообщению передовую статью «Наша гвардия».

Фронтовая газета перепечатала эти материалы 19 ноября. И уже в следующем номере опубликовала специальную страницу под шапкой: «Советские гвардейцы – гроза немцев». На ней были даны корреспонденции, заметки военкоров и стихотворение Алексея Суркова «Гвардейцы». К тому, что мы слышали месяц назад, он добавил три строфы – вторую и две в заключении. Они приблизили его по времени к ранней морозной осени и ещё больше возвышали боевитость гвардейцев, гвардию. В них говорилось о гвардейских полках:
Они прошли сквозь летний зной
Их не страшит мороз.
Неколебим гвардейский строй
В огне военных гроз…
Когда они идут вперёд,
По ярости атак
И по ударам узнаёт
Их днём и ночью враг.
Вождю верны, в бою грозны,
Как сталь штыки крепки,
Народа-воина сыны –
Гвардейские полки.

(Газета «Красноармейская правда» Западного фронта за 20 ноября 1941г.)
Однако вернёмся назад, в огненный октябрь. Первый день месяца, среду, начальник издательства решил ознаменовать вселенским омовением. В соседней деревеньке присмотрел курную баньку. По договоренности хозяева натопили её, нагрев большую кадку и котёл воды, нажарив каменку до красного свечения.
(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 76 (2201), 18-24 февраля 2015 г.
На фото:Десант военных корреспондентов у лётчиков

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4-7 за 2015 год)

Ездили группами. Обитатели нашей палатки угодили одним рейсом с братьями-писателями. В дороге забавлялись песнями, а когда прибыли, раздеваясь, Сурков шутливо провозгласил:

- Усачам в первую очередь! У них пообильнее волосяной покров, сложнее промывать.

- А лысым, стало быть, в последний черёд, - принял шутку Григорий Федорович Гладких, намекая на рано облысевшего Иллариона Бобкова.

В бане, конечно, славятся не говоруны, а паруны. Такие находились. С березовыми вениками лезли на полок, прося поддать жару. Каменка пышала жаром. Когда на неё плескали воду, раздавалось шипенье, сипенье, поднималось облако пара, который обжигал тело.

Самым заядлым паруном оказался Степан Нортман. Уже все сползли с верхотурья на пол, а он продолжал взывать о паре – плеснуть, да плеснуть воды на каменку.

- Ну и силен белорус, что твой сибиряк, – сказал в его адрес Сурков. – Сам я из парунов, но с ним не выдюжу.

В бане не задерживались, поторапливал Алексей Александрович. Оказывается, он договорился с Бакановым, перед отправкой машины в поезд, обсудить одну его задумку, касающуюся Гриши Танкина. И теперь время подпирало. Мы сразу угодили на совещание.

Поэт адресовался к коллективу по такому поводу. Стихотворные фельетоны о Грише Танкине вызывали живой отклик у читателей. Многие фронтовики присылали письма редакции, герою. Автор решил ответить на них от имени Танкина, и тоже в стихах. Письмо для запева подобрал такое:
<«В редакцию газеты «Красноармейская правда»

Находясь на передовой линии, я читаю регулярно газету, где меня интересует отдел литературного творчества – «Гриша Танкин». Этот уголок страницы читают многие бойцы, ценят мастерство автора, фамилия которого неизвестна. Пусть она и останется неизвестной, но мы просим через редакцию газеты принять от нас благодарность и не прекращать подвигов Гриши до конца войны. Пусть Гриша Танкин живет, вместе с нами уничтожает фашистов до полного разгрома.

С фронтовым приветом,

Ломиворотов Виктор Петрович».
А отвечал Алексей Сурков за Гришу Танкина так. Привожу текст с некоторыми сокращениями:
Дорогой мой друг и брат!
Я письму душевно рад.
Мы под пулей и снарядом
Сотню дней ходили рядом.
Бить нам гада-подлеца
До победного конца…
В лес идя, бояться волка –
Мало проку, мало толка.
Враг коварен и хитер,
Да и русский ум остёр.
Смелый смерти не боится,
Далеко глядит вперёд.
Смерть от смелых сторонится,
Хворь отважных не берет…
Нет такой на свете силы,
Чтобы нас в бою скосила.
Бей врага и в глаз, и в бровь –
Смерть за смерть и кровь за кровь!
Я и ты стоим на этом,
И товарищи вокруг.
Слава Родине!
С приветом,
Гриша Танкин – брат и друг».
Нам понравилась и идея переписки от имени героя, и содержание ответа. Все высказались за публикацию. И материал был напечатан на постоянном месте, в газете за 2 октября…
Внезапно изменилась погода. Низкие тучи заволокли небо, подул пронзительный ветер, заморосил дождь. Все заспешили в палатки. Теперь в них стало суше, теплее.

Две недели назад в лагере ещё шел капитальный ремонт с усовершенствованием жилищ. Он проводился под лозунгом «На смену хижинам строим дворцы». Ненастная, холодная осень все настойчивее давала о себе знать. Пришлось утепляться, проявляя старание и смекалку.

Первыми строительные работы развернули жильцы нашей палатки. Из сосновых бревен мы срубили в два венца гнездо. Чтобы не поддувал ветер и не подтекала вода, обложили его дерном. Перетянули брезент. Раздобыв на лесоучастке доски, сколотили лежаки и приподняли с земли постельные ложа.

Этим закончилась лишь первая очередь благоустройства. Вторая включала возведение очага. Тут поступили таким образом. Отрыли на одной четвертой части площади палатки котлован со ступенями для спуска. Затем во внешней стене котлована выдолбили нишу-печь. Пол выложили камнями, в начале свода проделали отверстие наружу для выхода дыма.

Все лагерники сбежались смотреть опробование чудо-камина. Но дрова не разгорались, дым не тянуло в трубу, и он клубами валил в палатку. Острословы потешались над нами, а мы, глотая слезы, кашляя, продолжали трудиться. Выложили трубу вверх на два с половиной метра. И тяга появилась. Затрещали дрова, языки пламени стали лизать свод, и в палатку заструилась живительная теплота. Не сдерживаясь, мы радостно закричали: «Ура!».

Пример оказался заразительным. Вслед за нами занялись жильем соседи, братья-писатели. На них нельзя было смотреть без улыбки. Только Алексей Сурков и Вадим Кожевников могли орудовать лопатой, топором или пилой. Остальные – Морис Слободский, Цезарь Солодов, художник Орест Верейский – много суетились, напоминая больших, непрактичных детей. Двое из их дружины выбыли. Михаил Матусовский после ранения находился в госпитале, а Федор Левин, получив разрешение выехать на побывку, не вернулся из Москвы.

Писатели все делали так, как у нас. Сурков частенько приходил, расспрашивал, присматривался. Но в одном они превзошли «учителей» и эталонный экземпляр. На остове очага, повыше топки, Орест Верейский вырезал барельеф бравого солдата Швейка.

С 20 сентября в «Красноармейской правде» стали печататься главы из книги «Новые похождения бравого солдата Швейка», написанные Морисом Слободским. Их иллюстрировал Верейский. У него уже сложился графический образ героя, и он перенес его на очаг в палатке.

Работники партийного отдела по настоянию своего начальника батальонного комиссара Кольцова построили землянку с насыпным потолком. Но не подрассчитали. Матка над широким котлованом, не имея в центре опоры, провисла, грозила обвалиться. Люди боялись находиться в землянке. Когда Кольцов, назначенный редактором армейской газеты, прощался с лагерем, он, глядя на это сооружение, патетически произнес: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!» Провожающие, естественно, от души посмеялись.

А теперь отдельцы стали разбредаться по чужим хижинам. К нам пожаловали Александр Колобов и Степан Карпенков.

- Примите на временный постой, - обратился Александр.

Степан забасил:

- Дровишки для очага мы прихватили.

- Заходите, располагайтесь, - радетельно пригласил Гладких. – Можете и заночевать, два ложа будут свободны.

Неожиданно редактор направлял его в Москву с какой-то «секретной миссией». С ним отъезжал и Миша Новигатский. Врачи полевого госпиталя направляли больного в клинику Склифосовского.

Остаток дня трудились в поте лица. Опять начальство известило, что «загон» материалов истощался. Я оформил для печати дневниковые записи ефрейтора Шепера из 240-го немецкого пехотного полка, переданные мне работником 7-го отдела политуправления политруком М.Соколовым. В них враг признавал силу нашей артиллерии. Сдал также подборку информаций по культурному обслуживанию личного состава частей фронта. Оригиналы отправили в поезд вечерним рейсом.

Ночь оказалась тревожной. С началом сумерек до рассвета небо рокотало авиационными моторами. Немецкая авиация совершала налеты на города прифронтовой полосы. Несколько раз бомбила Вязьму. Так враг обычно поступал перед началом крупного наступления.

Это волновало. Едва забрезжил рассвет, у палаток замаячили люди. Будто рать любителей «тихой охоты», возглавляемая Алексеем Сурковым, собиралась совершить вылазку за лесными дарами. Но сегодня о грибах никто даже не помышлял. Всех тревожили коварные замыслы противника. А самолеты продолжали буравить воздух, наполняя окрестность завывающим гулом моторов.

Товарищи тормошили меня, скоро ли направлюсь на КП, чтобы сориентироваться в обстановке. Я и сам было собрался махнуть туда раньше обычного времени, но опередил редактор. Он появился в лагере, уже побывав на командном пункте.

Без сигнала дежурного все устремились к палатке Баканова, на «лобное место». За минуту собрался полный кворум. Окинув взглядом ожидавших, Миронов заговорил:

– Положение на фронте изменилось, на трёх участках враг перешел в наступление…

Всматриваюсь в лица товарищей, стараюсь определить, как они встретили это сообщение. Мы знали: последние полмесяца враг сосредотачивал на нашем фронте большие силы, и такое могло произойти каждодневно. И тем не менее весть ошеломила. Люди потупились, принимая на плечи тяжесть.

А редактор между тем продолжал:

- Газета должна реагировать на изменение обстановки. Завтра дадим передовую: «Решительными контратаками уничтожим врага». В таком духе следует перестраивать и другие материалы. Но имейте в виду: об отступлении не может быть и речи. У немцев силы невелики. До десятка дивизий, до сотни самолетов, чуть больше танков.

Далее редактор объявил, кому надлежит выехать в армии, войска которых вступили в единоборство с врагом, а спецкорам распорядился дать телеграммы о продлении командировок.

- Товарищ бригадный комиссар, разрешите и мне направиться в действующие части, - видимо сообразуясь с обстановкой, по-официальному обратился Алексей Сурков.

- Вы понадобитесь нам здесь, писатель Сурков, - тоже официально ответил редактор.

И, не изменяя голоса, добавил: «Всем остальным находиться в готовности выброситься на любой участок фронта».

Меня это не касалось. На мне оставалась прежняя обязанность – каждодневно обеспечивать газету оперативными корреспонденциями обзорного порядка и держать коллектив в курсе событий.

Слушая сообщение начальства, я никак не мог отрешиться от впечатления, что и в тоне, и в словах редактора недоставало глубокой тревоги по поводу случившегося, что он упрощал обстановку. Происходило так, видимо, от поверхностности полученной им информации. Поэтому, не ожидая завтрака, я поспешил на КП.


И после войны Григорий Улаев
вёл большую патриотическую работу, встречался с легендарными военачальниками.
Перво-наперво зашел к оперативникам.

При одном взгляде на генерала Рубцова от необоснованной безмятежности Миронова не осталось и следа. Сосредоточенное лицо казалось непроницаемым. Нахмуренные брови образовали на переносице резкую складку. В глазах отразилась напряженная мысль. Таким генерал бывал в моменты острой и опасной обстановки.

Она и была такой. Позднее станет известно, что в сентябре гитлеровское командование предприняло своё «генеральное наступление на Москву». Осуществляло операцию «Тайфун», имеющую целью окружить и разгромить наши войска под Вязьмой и Брянском, прорваться к Москве и, охватывая её с севера и юго-востока танковыми клещами, раздавить. Что на Западном направлении враг сосредоточил тогда 75 дивизий, имевших в своем составе более миллиона солдат и офицеров, 1700 танков и САУ, 14000 орудий и минометов, 950 боевых самолетов. Что именно 2 сентября в обращении к своим полчищам маньяк Гитлер заявил: «Сегодня начинается последняя решающая битва этого года».

Повторяю, об этом стало известно много позднее. Но и из того, о чем мне поведал генерал-майор Рубцов, явствовало: противник начал большое наступление большими силами. От его масштабности становилось не по себе. Развернулось сражение на многих участках Западного, Резервного и Брянского фронтов. Немцы бросили ударные группировки трёх полевых армий и трёх танковых групп, поддерживая их многочисленными армадами самолетов.

В полосе нашего фронта удары наносились по трем направлениям. На участке 29-й армии из района Западной Двины, в стык 30-й и 19-й армий из района Вердино и на участке 16-й армии из районов Духовщины-Ярцево.

- Враг преследует далеко идущую цель, подчеркнул Рубцов. – Он стремится обойти Вязьму с севера. В то же время другие его группировки, смявшие оборону двадцать четвертой и сорок третьей армий Резервного фронта, намереваются схватить Вязьму с юга и востока…

От оперативников ушёл удрученным. В лагерь я принес данные куда тревожнее, нежели редактор. Николай Александрович Баканов, недавно получивший звание подполковника, с пристрастием выпытывал, у кого я информировался, авторитетен ли источник. И лишь когда уверовал, приказал дежурному собрать коллектив.

Товарищи прослушали сообщение молча. Заговорили, уже расходясь по палаткам.

Майор Кононенко, придержав меня за рукав, спросил вполголоса:

- О передислокации штаба не слышно?

- Штабные думают о другом, Иван. О контрударах, контратаках, как сокрушить вражьи полчища, - отвечаю, раздражаясь.

- Да я так, к слову пришлось, - ретировался он, отводя взгляд в сторону.

«Опять криводушничает», - осудило сознание.

В палатках воцарилась тревога. Разговоры велись разные, но думали все об одном. Как там на передовых, удалось ли остановить вражеские полчища? Удалось ли? Часов в шесть вечера над лагерем появилась группа немецких бомбардировщиков. Буквально высыпалась из облаков.

- Воз-ду-ух! – надсадно завопил дежурный.

Все кинулись по щелям. У нас она крытая, с ходом из палатки. Быстро перебираемся в неё. Через отдушины в накате наблюдаем за стервятниками, зачем-то пересчитываем их. Четырнадцать. Заложив вираж, они вытягивались в цепочку для атаки.

«Да ведь самолеты нацеливаются на КП!» - обожгла сознание мысль, и сердце отдалось на неё болью. Это представляло большую опасность. Поскольку наших истребителей поблизости не было, группа наносила удар с малой высоты. Вот первый «Юнкерс» перешел в пике. Одновременно на его носу и направляющих кромках крыльев запульсировали огоньки. Вскоре до нас донеслись пулеметная трескотня, пушечные выстрелы. Мы видели и как от фюзеляжа отделились бомбы. Подобно черным каплям, они летели, увеличиваясь.

Маневр и действия ведущего повторили остальные, один за другим. А внизу уже грохотали мощные разрывы. Их доносил не только эфир, но и земля, отвечая на взрывы дрожью.

(Продолжение следует).


На этом снимке – Григорий Улаев (справа) и маршал Андрей Ерёменко.
Источник: газета «Воронежская неделя», № 8 (2202), 25 февраля – 3 марта 2015 г.

[vik 01]

рисягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондент
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4-8 за 2015 год)
Выход самолетов из пике находился вне поля нашей видимости. Они предстали взору при втором заходе. Причем теперь пулеметные очереди захватили и наш лагерь. Пули свистели, визжали, секли ветки берёз, брезент палаток. А бомбы опять адресовались командному пункту.

«Юнкерсы» исчезли так же внезапно, как и появились. По-воровски укрываясь в облаках.

Поднятые в воздух наши истребители явились, как говорят, к шапочному разбору, взывая справедливые нарекания всех, кто оказался в зоне бомбёжки. У нас тоже.

- Эх, летчики-молодчики, где вы были раньше, - укорил Николай Лакирев, будто те могли услышать его.

- Провозились, копухи, - добавил Ракитин злее.

Я незамедлительно отправился на КП, чтобы узнать последствия налета. Шел волнуясь. Боялся увидеть на местах домов руины. Тревожился за людей, среди которых обрел много хороших знакомых.

Не мог отрешиться и от мысли, что гитлеровские стервятники наверняка знали, по какому объекту наносили удар. Иначе не стали бы рисковать, тратить столько бомб на два одиноких здания. Может, и момент налета им подсказан каким-нибудь лазутчиком или, того хуже, предателем Родины, переметнувшимся к фашистам.

Бомбёжку следовало считать интенсивной. Буквально на пятачок было сброшено до сотни бомб среднего калибра. Причем с малой высоты, прицельно. Поэтому сознание рисовало ужасающую картину.

Она почти подтвердилась. Разрушения оказались значительными. От кирпичного здания остались только стены. Разметаны взрывами также кухня и столовая Военного совета. Двухэтажный деревянный дом чудом уцелел, но в его окнах не осталось ни одного стекла.

Это я увидел ещё на подходе. И сразу проникся тревогой за людей. В кирпичном здании размещались оперативщики, их начальник генерал-лейтенант Маландин Г.К.

Член Военного совета дивизионный комиссар Лестев Д.А., постоянный осведомитель корреспондентской братии генерал-майор Рубцов, другие штабники.

«Живы ли?» - забилась в висках мысль.

Пробую убыстрить ход, но ноги предательски сдавали.

Руины разбирала группа красноармейцев и командиров. Значит, имеются жертвы. «Сколько? Кто?..» - волновалось сердце.

Из знакомых первым увидел нового инструктора-информатора старшего политрука Ивана Ивановича Бидина. С пишущей машинкой он направлялся к опушке леса, где саперы заблаговременно оборудовали убежища. Нагоняю его, трогаю за плечо.

- Среди политуправленцев пострадавших, кажется, нет, - ответил Иван Иванович на мой безмолвный вопрос. – У штабников много, видите, что осталось от здания?

- А Лестев, Маландин, Рубцов живы? – выпаливаю с тревогой.

- О них разговоров не слышно. Погиб секретарь Военного совета батальонный комиссар Астапов.

Для меня и эта утрата была тягостной. За короткое знакомство он раскрылся передо мной человеком скромным, душевным, заботливым.

- Пойдёмте в убежище, там узнаете и о других, - предложил Бидин.

Убежище, в которое перебралось политуправление, представляло весьма внушительное сооружение. В глубокий и вместительный котлован вела лестница из полутора десятков ступеней. Крыша в четыре наката толстых сосновых бревен и земляной насыпи до двух метров высотой. Она защитит от бомб среднего калибра при прямом попадании.

Под потолком горели электрические лампочки от походной электростанции. Информаторы абонировали правый дальний угол. Мохначев и Рудаков приготавливали места для работы. Заместитель начальника политуправления бригадный комиссар Григоренко восседал за столом в центре. Впервые я увидел его бездеятельным, удрученным.

Докладываю ему, что в редакционном лагере никто не пострадал.

- А на КП немало жертв, - сказал он подавленно. – Комендант выясняет, сколько и кто погиб, кто ранен.

Я опять повторяю вопрос о Лестеве, Маландине, Рубцове.

- Они, к счастью, живы, - оживился Григоренко. – Дмитрий Александрович Лестев уцелел просто чудом, такое дважды не повторяется.

И он рассказал следующее.

При первом налете большинство штабников и политуправленцев не успели укрыться в щели. Сигнал воздушной тревоги наблюдатели подали, когда ведущий самолёт уже входил в пике. Но бомбы не попали в строения, и всё обошлось относительно благополучно. Вторую атаку немцы предприняли коварно, из-за облаков, приблизившись к КП на приглушенных моторах. Сигнал «тревога» опять запоздал.

Дивизионный комиссар Лестев с порученцем старшим лейтенантом Леоновым находился в своей комнате, во флигельке.

Батальонный комиссар Астапов, крикнув им об опасности, кинулся по лестнице на первый этаж, к выходу. Но было уже поздно.

Бомба, пробив карниз, влетела внутрь дома и разорвалась в центральном зале, где размещались оперативщики. Мощная воздушная волна подняла потолок вместе с мезонином и сбросила их со стен. Лестев с Леоновым оказались на земле, счастливо отделавшись только ушибами. А Астапова на лестнице привалило. Погибло и несколько оперативщиков, не успевших покинуть помещение.

В убежище спустился член Военного совета Лестев. Он слышал концовку рассказа Григоренко, сразу поддержал разговор.

- Да, нам с Леоновым по-сказочному повезло. Спланировали со второго этажа, как на ковре-самолете. Погибших жаль. Особенно Астапова, честнейшей души был человек…

Сказано просто. Но в последние фразы Дмитрий Александрович вложил глубокое сострадание, усиливая нашу скорбь. Все умолкли, задумались.

После минутной траурной паузы Лестев обратился к практическим делам. Сообщив о выходе из строя телеграфной и телефонной связи с войсками, предложил бригадному комиссару Григоренко подобрать несколько политработников для посылки в армии связными.

Рассказал он и об обстановке. Она продолжала осложняться. Ударная группировка противника, прорвавшая нашу оборону на стыке 19-й и 30-й армий, овладела Конютино и Холм-Жирковским. Стремиться развить наступление на Сычевку и в обход Вязьмы с севера. Чтобы восстановить положения войска генерал-лейтенанта Болдина и казачья группа генерал-майора Доватора готовятся нанести согласованный контрудар под основание вражеского клина.

С генералом Рубцовым я не стал встречаться, чтобы не растравить боль о погибших. Дополнительного по обстановке он, видимо, ничего не сказал бы. После информирования Баканова тот решительно распорядился:

- Поезжай в поезд и доложи обо всём редактору.

Пока неторопливый шофёр Штилевский готовил машину, я успел коротко посвятить в обстановку и последствия вражьего налета на КП товарищей по палатке и пришедших соседей – братьев-писателей. А когда уже садился в «эмку», Алексей Сурков обратился с просьбой:

- Гриша, передай это стихотворение редактору. Оно было начато ещё 3 июля, после выступления товарища Сталина по радио. Но осталось незаконченным. Теперь я завершил его. Сейчас, мне кажется, крайне нужны клятвенные обещания воинов в верности Родине, своему народу. И это я старался выразить стихами.

Мой ночной визит Миронов встретил по-своему. Продолжая пребывать в тумане ложного оптимизма, с улыбкой спросил:

- Что, победные вести привезли? Виктория!

- Наоборот, сведения тревожные, даже тяжкие, - отвечаю.

- Откуда они взялись? – тот выразил удивление. – А ну, докладывайте!

Подробно излагаю, что говорил о наступлении, силах и замыслах гитлеровцев генерал Рубцов во время утренней аудиенции и что услышал вечером от члена Военного совета Лестева. Рассказал о бомбёжке командного пункта, разрушениях и жертвах, о счастливом полёте Лестева с поручением.

Миронов слушал, не перебивая. Выражение его лица менялось, оно становилось серьезным. В глазах вначале появилась озабоченность, потом тревога. А заговорил первым Молчанов, который находился в салоне и прослушал моё сообщение. Обращался же он к редактору:

- Обстановка куда сложнее, чем мы думали. Считаю необходимым перестроить первую полосу. Придать ей призывность, ярость к врагу.

- Действуйте! – бросил Миронов и удалился в купе.

Полосу перемонтировали так. В шпигель вынесли выдержку из речи И.В.Сталина от 3 июля, гласящую: «Красная Армия, Красный Флот и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови за наши города и сёла, проявлять смелость, инициативность и сметку, свойственные нашему народу». Далее. На все пять колонок сверху поместили шапку: «Сокрушительными контратаками уничтожай взбесившихся фашистских псов!» Расширили концовку передовой статьи, призывая воинов равняться на героических защитников Ленинграда и Одессы. И, наконец, поставили стихотворение Алексея Суркова, которое я привёз.

Пока метранпажи перевёрстывали полосу, мы втроем (пришел и секретарь редакции Бубенкова) поговорили о завершившей работу конференции представителей СССР, Великобритании и США. Радовало, как сообщало ТАСС, что прошла она успешно, вынесла важные решения и продемонстрировала единодушие и наличие тесного сотрудничества трёх великих держав по достижению победы над заклятым врагом всех свободолюбивых народов – гитлеровской фашистской Германией.

Вернулся редактор и, сокрушаясь, выразил свою докуку: - Как меня неправильно проинформировали, а я завел в заблуждение коллектив. Наперед наука. Нельзя брать данные из третьих уст. Запомните это.

Последние слова адресовались мне. Но не в порядке обсуждения, видимо, а совета. Что ж, вывод сделан правильный. Я так и поступил.

На своих осведомителей я мог положиться, как на самого себя.

- Вы докладывали товарищам обстановку? – спросил Миронов.

- Утром рассказал, вечером – не всем. Подполковник Баканов срочно направил сюда.

- Завтра проинформируйте всех, пусть знают действительное положение. А теперь направляйтесь в лагерь.

Мы возвращались под рокочущим небом. И на восток и на запад шли армады самолетов. Разобраться, чьи они, не представляло большого труда. Гул моторов наших самолетов был ровный, на одной ноте, а у немецких – надсадный, завывающий. К тому ж навстречу вражеским армадам с земли выбрасывались негнущиеся лучи прожекторов.

Дежурный по лагерю поджидал меня. Баканов распорядился: с приездом явиться к нему. Иду. В палатке тот оказался не один, с Алексеем Сурковым. Два бывалых воина тревожились неблагоприятно складывающейся обстановкой.

Чтобы отвлечь их внимание от таких мыслей, предлагаю оттиск четвертой полосы будущего номера газеты. На ней было заверстано Коммюнике об окончании работы конференции представителей СССР, Великобритании и США. Этому документу можно было порадоваться.

Пробежав глазами текст Коммюнике, Баканов поинтересовался, нет ли каких-нибудь распоряжений редактора. Получив отрицательный ответ, выразил сожаление, что выделенные для поездки товарищи не смогли вылететь в армии. И заключил распоряжением:

- Завтра ты поспособствуй им через штаб ВВС.

«Завтра… Каким оно будет завтра? Может, товарищам доведется ехать совсем в другом направлении?» - отреагировала мысль.

С Алексеем Сурковым мы вышли из палатки вместе. Как радостное я сообщил ему, что стихотворение заверстано в текущий номер и утром его будут читать в войсках.

Поэт воспринял мои слова спокойно, не выразив внешне никаких эмоций. Видимо, его сознание уже было целиком занято обостряющейся обстановкой, и боец превалировал над певцом муз.

Последние трое суток, с 3 по 5 октября включительно, сиречь 72 астрономических часа, отложились в памяти как предгрозье бури, урагана, неотвратимые ступени к трагедии. Опасность возрастала даже не по часам, а по минутам.

Мне приходилось, пожалуй, по-особому тягостно. Три-четыре раза за день выслушивать об ухудшающемся на фронте положении. Пересказывать затем товарищам, начальству. И, наконец, писать обзорные корреспонденции для газеты, сообразуясь с требованиями военной цензуры. Словом, каждый раз переживать, не показывая другим своего волнения.

Как и сообщил член Военного совета дивизионный комиссар Лестев, фронтовой резерв танковых и мотострелковых частей под командованием генерал-лейтенанта Болдина и казачья группа генерал-майора Доватора утром 3 октября провели согласованную контратаку под основание прорыва вражеских войск на стыке 19-й и 30-й армий. Решительным штурмом им удалось выбить немцев из важного опорного пункта Холм-Жирковский.

Однако уже к середине дня подошедшие свежие соединения противника вновь ворвались в него и стали продвигаться на восток, охватывая Вязьму с севера.

Не менее угрожающее положение складывалось на левом крыле, где противник, прорвав оборону на участке соседних армий Резервного фронта, двигался вперед, огибая Вязьму с юга и востока. Тем самым готовилось колоссальное по территории и находящимся здесь войскам окружение.

К исходу 4 октября на КП стали поговаривать о возможном отводе армий на ржевско-вяземский рубеж и передислокации Командного пункта. Установив достоверность разговоров, я посвятил в них Баканова и редактора.

Далее события ещё более ускорились.

На второй день, то есть, в воскресенье, 5 октября, возможный вариант уже обрел силу приказа командующего войсками фронта, санкционированного Ставкой Верховного Главнокомандования. Устанавливался и срок для отвода армий – ночь на 6 октября.

Прикрытие маневра возлагалось на группу генерал-лейтенанта И.В.Болдина и 31-ю армию генерал-майора В.И.Долматова, выделенную из резерва Ставки.

Так определялось приказом. Но в действительности этого не произошло. В действительности «вяземский котел» стал кровавой трагедией для многих наших соединений.

Части прикрытия не смогли задержать наступление численно превосходящего противника. Вступив в затяжные бои, они сами попали в окружение. Их остатки пробивались через боевые порядки врага уже на земле Подмосковья.

И, во-вторых, отводимые армии не оторвались от преследования и не закрепились на ржевско-вяземском рубеже. С тяжелыми боями они отходили дальше, к верховьям Волги и на Можайскую линию обороны.

Передислокация КП, штаба и управлений тоже не обошлись без эксцессов. В связи с осложнившейся обстановкой командный пункт вынужденно останавливался в ряде неподготовленных мест. Бывали моменты, когда он утрачивал связи со многими войсками.

Не избежала эксцессов при переезде и редакция, хотя обстоятельно готовилась к нему. Ещё с вечера писатели и художник были отправлены в поезд, а остальные распределены по машинам. Вещи погрузили, оставили только палатки для укрытия, накрапывал дождь.

Кстати, успел вернуться из Москвы Григорий Федорович Гладких. Он привез четырех газетчиц, чем вызвал в коллективе переполох. Кто-то должен им уступить место, уйти в армейские газеты или дивизионки.

(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 9 (2203), 4-10 марта 2015 г.

На фото:
О работе во фронтовой газете с Александром Твардовским
Григорий Улаев издал книгу в 1986 году

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4-9 за 2015 год)
Однако уже не над тем бились наши мысли. Мы ждали распоряжения, чтобы тронуться в путь. Неуютно, промозгло и слякотно было в природе. Тревожно и тягостно было у нас на душе. И только вера в грядущую победу придавала нам силы, помогала выдержать и это испытание.

Распоряжение поступило перед рассветом. Быстро свертываем и грузим палатки. Верный командирскому принципу, подполковник Баканов построил и произвел списочную проверку личного состава.

Убедившись в наличии всех, отдал команду: «По машинам!» Водители запустили моторы. Они сердито загудели, разрывая тишину леса. Вытягиваясь один за другим, грузовики двинулись вперед. Прощально машем руками опустевшему биваку, густая темень сразу поглотила его. От дождя укрываемся под тентом.

Наш экипаж получился сборным. В кабине, на правах старшего, занял место начальник отдела боевой подготовки майор Иван Кононенко. В кузове расположились шестеро, представлявших четыре отдела и секретариат. От отдела пропаганды – батальонный комиссар Дмитрий Ракитин, от партийного – старшие политруки Александр Колобов и Николай Харитоненко, от боевой подготовки – капитан Леонид Петров, от секретариата – художник-ретушер Войнич и, наконец, я – от информаторов. Больного Николая Лакирева устроили с машинистками в «легковушку», а Григорий Гладких сел в кабину грузовика, на которой совершал рейс в Москву.

Долго ехали молча. Вначале мысли тянулись к тому, что оставили. Вспомнилось, как разбивали лагерь, где проходила тогда линия фронта и куда пролегали корреспондентские маршруты. Встала в сознании и сама лагерная жизнь, словесные баталии на «пятачке писательском», походы за дарами леса. Потом мысли обратились к будущему, но мы не знали, как оно сложится. Рассвет наступал медленно. Набухшие дождем тучи, заполонив небо, почти не пропускали лучи восходящего солнца.

Причудливыми тенями проплывали по сторонам деревья, телеграфные столбы, скирды соломы и необмолоченного хлеба на колхозных токах. Миновали две деревни, уже потревоженные надвигающейся бедой. По улицам метались люди, сгоняя в походные гурты коров, овец.

Слышался истошный плач женщин и детей. Он буквально преследовал нас. Исчезали, отдаляясь дома, но плач продолжал терзать ушные перепонки и души.

Чтобы освободиться от него, я стал читать вслух пришедшие на ум строки из «Песни о ветре» Владимира Луговского:
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские
гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи
не нужны…
Меня перебил Леонид Петров, заявив на полном серьезе:

- Стихи и вообще не нужны.

- То есть как, не нужны?! – выражаю удивление. – Выходит, ты против поэзии?

И, глазом не моргнув, он ответил с претензией на оригинальность: - Поэзия – ничто, проза – вот отрада.

- А как же быть с гениальными творениями Пушкина, Лермонтова, Байрона, Шекспира, Гейне и других столпов мировой поэзии, создавших стихотворные шедевры? – подал голос Ракитин.

- Да читал ли он что-нибудь поэтическое? – усомнился Харитоненко.

- Судя по его словам, в поэзии он разбирается, как некое животное в южных фруктах, - съязвил Колобов.

Петров стал оправдываться. Пробовал назвать читанные им поэтические произведения, но не смог, «запамятовал». Выяснилось, что в художественной прозе он тоже не силен, хотя утверждал, что даже законспектировал «Анну Каренину» Толстого. Последнее рассмешило всех…

За разговором время и версты летели быстрее. Машины уже выбрались к автостраде Москва-Минск, дождь перестал, круг видимости расширился. По магистрали двигались транспорты. Больше, как и мы, на восток, перемежаясь с вереницами беженцев.

Наш «кормчий» вел колонну с повышенной скоростью, обгоняя других. Видимо, хотел прибыть в пункт назначения раньше, чтобы лучше расквартировать редакцию. При отвороте большака к станции Туманово у нас невольно возник разговор о нашем поезде. Тронулся он или продолжает стоять на семи ветрах без паровоза. Конечно, пожелали ему и всем, кто в нем находился, доброго пути. Им отсчитывать станции и полустанки и молить Всевышнего о спокойном небе. Поезд не свернет со стальной колеи, не укроется в придорожных посадках. С воздуха он уязвим больше, нежели автомашина, даже автоколонна.

В Царево-Займище Баканов сделал остановку. Шоферам приказал осмотреть машины, остальным посоветовал размяться и попить чистой колодезной воды. Сам же стоял поодаль, начальственно наблюдая за происходящим.

«Играет под Кутузова», - явилась мысль. Именно в этом селе фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, назначенный Главнокомандующим, произвел осмотр русским войскам, сражавшимся с полчищами Наполеона. Царь Александр I и его придворная камарилья считали, что здесь надо было дать решающий бой. Но мудрый полководец Кутузов, видя бой преждевременным, отдал приказ о дальнейшем отступлении.

Невольно подумалось: «А теперь? Где теперь будет дан решающий бой фашистским оккупантам?» Продолжать историческую параллель не хотелось. Она вела не только к Бородинскому сражению, но и к Москве – нынешней столице Родины.

Несмотря на рань, к нам потянулись жители - потомки селян той Отечественной войны. Выпытывали с тревогой: «Далеко ли «ерманцы»? Придут ли сюда?» Мы не знали, что ответить им, и обрадовались, услышав голос Баканова: «По ма-ши-нам!»

Колонна двигалась ходко. Вскоре один за другим перемахнула через три моста – на Малой Гжати, Гжати и Алешне. Слева, скрытый лесным массивом, остался городок Гжатск – центр самого восточного района Смоленщины. А спустя ещё четверть часа колеса машин стали наматывать километры земли Московской области. Определяем это по карте. И в душе, нарастая, поднимался протест. «Куда прём, сломя голову? Неужели фронт откатится так далеко? Ведь ненароком можно оказаться в дачном Подмосковье…»

Видимо, аналогичные мысли начали одолевать и нашего «кормчего», он запетлял. Повел колонну в один лес, но вскоре развернул обратно. Повел в другой, и опять возвратил к магистрали. Только к полудню, преодолев бездорожье, машины въехали в село Грязное – пункт нашего следования. Часа через полтора сюда прибыл и бригадный комиссар Миронов. Отправив редакционный поезд со станции Туманово, он поехал за нами, но колонну не догнал. А поезд последует на Гжатск и Уварово. Такие первые пункты были определены ему.

Поскольку из военных мы попали в село первыми, нас сразу окружили жители, забрасывая вопросами. Были и прямые, нелицеприятные, вроде: «Почему Красная Армия отступает? Когда наконец станет воевать по-настоящему?» Тем не менее, расквартировали нас грязновцы с русским гостеприимством и радушием. У каждой семьи кто-то – отец, сын, дочь ли – были на фронте, и любовь к ним ложилась на нас.

Однако село Грязное не стало местом нашей стоянки, как определялось поначалу. Политуправленцы даже не появились в нем, а КП в районе Гжатска – не разворачивался. Они проследовали дальше.

Встречавшиеся командиры называли новый пункт – Можайск. Сознание яростно противилось, не хотело верить. Можайск… Да от него до Москвы оставалась лишь сотня километров. Но обстановка вынуждала смириться с этим.

После обеда редакционная колонна покинула Грязное. Мне же с Александром Колобовым пришлось провожать товарищей. Редактор приказал нам пристать к авиаторам из тылов ВВС, которые въехали в село ранним утром, и с их помощью, через их начальство разыскать фронтовой командный пункт. Это оказалось неразумным. Авиаторы тоже не были ориентированы в новой обстановке. Вначале поехали на Гжатск, но он уже горел, потом – на Волоколамск.

Правда, там нам повезло. В городе мы встретили двух политуправленцев – батальонного комиссара Клышко и старшего политрука Ивана Панова, хорошо мне знакомого по Касне. Они возвращались из армии правого крыла фронта.

Объединяемся.

Подловив попутную машину, мы направились все же в район Можайска. Как сообщил начальник гарнизона Волоколамска, фронтовой командный пункт развернулся в городке для испанских детей.

В кузове у нас тоже возник разговор о поэзии. В отличие от Леонида Петрова, Иван Панов любил поэтическое слово, знал наизусть стихотворения многих поэтов. Он привлек наше внимание к «Красноармейской правде» за 8 октября, которую вынул из планшета.

- Да вот, во вчерашнем номере вашей газеты напечатано, на мой взгляд, отличное, глубокое по мысли стихотворение Алексея Суркова.

Мы потянулись к газете, сколь уже три дня не видели её. На первой странице бросилась в глаза шапка: «Активно действовать в обороне, изматывать и бить врага смелыми контратаками!» Среди боевых корреспонденций, заметок заверстано и стихотворение Алексея Суркова «Мужество». Начинаю читать его вслух:
Их было двое. Враг их окружал.
Один, крича и плача, побежал.
Четыре вспышки выстрелов
блеснули,
И в спину беглеца впились четыре
пули.
Другой боец не отступил ни шагу.
Он встретил в лоб орущую ватагу.
Поднявшись в рост над рыжим
бугорком,
Спружинив мышцы мускулов
упруго,
Разил гранатами, колол штыком
И вырвался из замкнутого круга.
Десятерых на месте уложив,
Он жизнь любил. И он остался жив.
- Метко сказал поэт: «Он жизнь любил. И он остался жив», - подхватил Александр Колобов.

- Правильно и то, что трус чаще погибает, - развил мысль Иван Панов. – Пусть помнит об этом каждый советский воин.

- Такие стихи можно читать перед строем и когда подразделения готовятся к атаке, - добавил Колобов.

- Вы правы, слова поэта дойдут до ушей и до сердца, - заключаю…

Нам продолжало везти. Не плутая по дорогам, мы разыскали лагерь-городок испанских детей. В нем действительно размещался фронтовой командный пункт с политуправлением. Более того. На КП встретили редакционного шофера Игнатова с грузовой машиной. Он кого-то ожидал. Набрасываемся с вопросами: «С кем приехал? Далеко ли редакция?» Оказывается, редакция остановилась неподалеку, а приехал шофер с начальником издательства старшим политруком Кархановым.

- А нет ли у тебя чего-нибудь пожевать? – взмолился Колобов.

- Только хлеб.

- Давай.

Мы уплетали хлеб за обе щеки, поскольку со вчерашнего обеда ничего не ели. Так увлеклись, что не заметили появления Александра Карханова.

- О, пропащие! – воскликнул он.– Где скитались?

- Совершили бестолковое трехсоткилометровое турне с авиаторами. Только теперь прибыли на КП, - отвечаю.

- Поедете со мной и лично доложите редактору. Возможно, он внесет изменения в вашу миссию…

Оперативная группа редакции остановилась временным табором в сосновом бору близ автострады Москва-Минск. Палаток не разбивали. Просто сделали временный привал. Едва спрыгнув с машины, мы оказались в объятиях товарищей. И все пережитое нами за четверо суток отошло на задний план, притупилось.

Коллектив – великая сила. Исцеляющая, вдохновляющая. В трудную минуту он поддержит, в горе – ободрит, радость – приумножит. Товарищи интересовались оперативной обстановкой, но мы в ответ пожимали плечами. Мы и сами жаждали её заполучить.

Дежурный прервал разговор, сообщив, что нас требует редактор.

Идем к легковой машине. Не ожидая представления, Миронов указал на меня: - Докладывайте.

Коротко излагаю о нашем неудачном вояже с авиаторами. Редактор выслушал и заключил так:

- Теперь вы знаете, где КП, и через час направитесь туда. Вам в помощь выделяю старшего политрука Колобова (Александр в знак готовности вытянулся и вскинул руку к козырьку). Связным от вас к редакции и поезду назначается политрук Бобков. Закрепляю за вами легковую машину с шофером Андреевым. Ваша задача: ежедневно давать оперативные и другие материалы. Повторяю – ежедневно. И в возможно больших количествах. Я рассчитываю на вас.

- А где будут находиться редакция и поезд? – спрашиваю.

- Где? – повторил редактор и задумался. – Сейчас поезд на станции Дороховка, будет продвигаться на Уварово. Туда направится и наш табор. А где они окажутся завтра – не знаю. Все будет зависеть от обстановки. Постараемся уведомлять вас о передвижениях.

Так была образована группа пост-корров. Товарищи прозвали нас романтично – «Три мушкетера».

Через час мы выехали на КП, а редакционная колонна двинулась дальше на восток, на станцию Уварово.

Достигнув городка, разыскиваем коменданта и оформляем пропуска на Колобова, Бобкова и шофера с машиной. Затем представляемся заместителю политуправления бригадному комиссару Григоренко, завязываем связь с оперативщиками и информаторами.

У Мохначева застали незнакомых людей. Батальонный комиссар, выложив на стол полевую сумку, сказал:

- Его сумка…

Мы не знали чья, но по тому, как реагировали присутствующие, поняли, что речь шла о человеке, известном им. Рудаков шепотом сказал мне: «Погиб Иван Иванович Бидин. Полетел связным в армию, был сбит вражеским истребителем».

А незнакомец продолжал:

- Здесь все, что было при нем, – деньги, документы, личные вещи.

- А куда попала пуля? – вдруг спросил старший политрук Бигушев.

Все почувствовали неуместность вопроса. Не все ли равно куда? Человек погиб, его больше нет среди живых.

- На его долю досталось слишком много, - ответил незнакомый комиссар. – Одиннадцать пуль впились в голову, четыре – в руку.

– Где похоронили? – поинтересовался Иван Панов, заглянувший к товарищам после возвращения.

- На берегу Днепра, под тремя тополями. Место заметное и красивое.

Машинистка, не сдерживаясь, плакала. Мне тоже было не по себе. Уже третья смерть потрясала. Погибли Иван Мартынов, Астапов.

И теперь старший политрук Иван Иванович Бидин. Мы не стали интересоваться политдонесениями, решили зайти к информаторам позднее…

Обретя свою машину, мы стали мобильными корреспондентами, могли двинуться когда и куда потребуется. Во всяком случае, больше не отставали при переездах КП в летний лагерь Московской пролетарской дивизии и в район станции Перхушково, а также поддерживали устойчивую связь с оперативной группой редакции и поездом, которые тоже несколько раз меняли своё месторасположение. Выбрасывались за материалами и в войска.
Весь октябрь писатели жили в поезде, и видеться с ними приходилось урывками, когда доводилось отвозить материалы. Об их работе мы судили по газетным публикациям. А она была заметной.

(Продолжение следует).

На фото: Маршал С.М.Будённый вручает награду Григорию Улаеву

Источник: газета «Воронежская неделя», № 10 (2204), 11-17 марта 2015 г.

[vik 01]

Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год, №№1, 2, 4-10 за 2015 год)
В частности, Алексей Сурков в течение месяца опубликовал двадцать два оригинальных материала. В их числе: две публицистические статьи. Запись рассказа партизана об их прочных связях с населением, восемь стихотворных фельетонов про Гришу Танкина, пять корреспонденций о зверствах фашистских оккупантов под рубрикой «По ту сторону фронта» и шесть стихотворений – «Вождь», «Мужество», «Враги не пройдут к Москве», «Баллада о радисте», «Москвичи идут в бой» и «Первый бой».

Из самого перечня публикаций видно, что создавал их поэт, исходя из оперативной обстановки и потребности разгрома немецко-фашистских оккупантов, писал, как говорится, на злобу дня. И потому они активно читались и перечитывались воинами-фронтовиками. Да и можно ли было, например, оставаться равнодушным к такому клятвенному стихотворению Суркова:
Мы вышли на бой беспощадный
и правый –
Враг к сердцу страны идёт.
И в памяти нашей суровый,
кровавый
Встает девятнадцатый год.
Сурового года геройские были
Нетленны в народной молве.
Мы грудью столицу свою
прикрыли –
Враги не пройдут к Москве!
За каждый заложенный в стройку
камень,
За каждый дом и завод,
За мир, возведенный своими
руками,
Сражается наш народ.
Своих эскадрилий орлиные крылья
Народ распростер в синеве,
Мы грудью столицу свою
прикрыли –
Враги не пройдут к Москве!
В сердцах наших зреет одна
забота –
Москвы рубежи близки!
В огне в контратаки идёт пехота,
К винтовкам примкнув штуки.
Тяжелые танки пути проторили
По мокрой от крови траве,
Мы грудью столицу свою
прикрыли –
Враги не пройдут к Москве!
Сквозь черные тучи военного дыма
Мы шагом идем молодым.
За сердце Отчизны, за город
родимый
Мы жизни свои отдадим.
Подкошенной залпами вражьей
силе
Лежать голова к голове.
Мы грудью Отчизну свою
прикрыли –
Враги не пройдут к Москве!
О защите столицы Алексей Сурков заговорил не впервые. Ещё два с половиной месяца назад, 30 июля, газета «Красноармейская правда» опубликовала его стихотворение «Песня атаки», в котором выражался пламенный призыв к воинам-фронтовикам. Рефреном повторялись строки:
Вперёд! В наступленье!
Назад ни шагу!
За нашей спиной – Москва.
Тогда шло Смоленское сражение, наши войска решительно контратаковали противника на рубеже Духовщины – Ярцево – Ельни. Теперь ожесточенные бои бушевали в непосредственной близости от Москвы. И поэт нашел для её защитников новые, более активные, клятвенные слова:
Мы грудью столицу свою
прикрыли –
Враги не пройдут к Москве!..
Два дня спустя, то есть 19 октября, А.Сурков опубликовал во фронтовой газете «Балладу о радисте», посвятив её светлой памяти героя-радиста Морозова. Поэт почему-то не включал «Балладу» в книжные издания. В сборниках имеется другое именное стихотворение – «Связист». Оно написано несколько позже и посвящено памяти комсомольца Новикова.

Подвиги по характеру разные совершили эти бойцы. Но воинов объединяет исключительная самоотверженность, переходящая в самоотречение. Связист комсомолец Новиков, чтобы соединить перебитый снарядом провод взял концы провода в зубы и так держал, обеспечивая связь. Поэт говорит:
Лишь через час его в снегу нашли.
В больших глазах застыла синева.
Меж мертвых губ по проводу текли
Живой команды твердые слова.
Радист Морозов передавал на огневые позиции артиллеристов целеуказания для стрельбы по наступающим гитлеровцам. Наконец те его окружили, кричат: «Сдавайся!». И тогда мужественный радист вызвал огонь на себя.

Нам думается, при отборе произведений поэта для печатных сборников «Баллада» незаслуженно обойдена. Её надо возродить, хотя бы как память о герое-радисте, кому она посвящена. Вот она.
Баллада о радисте
Светлой памяти героя-радиста Морозова.

В резком треске разрядов шуршат
слова.
Пропадут и возникнут вновь:
- «Горький», слушай меня!
Говорит «Москва»,
Немец близко! Шрапнель готовь!
Вот они обошли леском бугорок.
Вот бегут за танком вдогонь.
Вот столпились они на кресте
дорог.
Трубка шесть! Батарея, огонь!»
Разлетелась от выстрелов стая
ворон.
Низко стелется едкий чад.
Обступают радиста со всех сторон.
- Сдавайся, русский солдат! –
кричат.
Но фашистов вой и шрапнели свист
Не сильны заглушить слова.
- Я не сдамся врагу, - говорит
радист.
– Я умру за тебя, Москва.
Влево точку прицела, наводчик,
сдвинь!..
И замолк, не договорив.
Донесла до друзей холодная синь
Одинокий короткий взрыв…
В желтом золоте листьев блестят
штыки.
Смолк в наушниках треск и вой.
Молча, стиснув тяжелые кулаки,
Пехотинцы вступили в бой.
Шла пехота в штыки.
В этот грозный час
Под огнем не ломался строй.
Мы дрались за родную столицу, нас
Вел твой подвиг, радист-герой.
Так сражаются гордых отцов сыны,
Истребляя огнем зверьё.
После боя в песнях родной страны
Прозвенит бессмертье твоё.
Пусть бушует война, беспощадна
и зла,

Песня доблести, гордо рей.
Слава Родине-матери, что подняла
Племя новых богатырей.

Как видим, в «Балладе» поэт говорит: «Мы дрались за родную столицу…». Москва в его сознании являлась центральной темой, а защита её от фашистов – высшим, священным долгом гражданина СССР. Через день, 21 октября, он публикует стихотворение «Москвичи идут в бой». Ещё через неделю, 27 октября, стихотворение «Первый бой» - тоже о москвичах. И наконец, 3 ноября Алексей Сурков публикует во фронтовой газете «Песню защитников Москвы». Характерен её припев:
Мы не дрогнем в бою
За Отчизну свою,
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Остановим,
Отбросим врага.
Не знаю, была ли написана музыка на эти слова и пели ли песню. Но могу с полной определенностью свидетельствовать, что текст её получил весьма широкое распространение. Его зачитывали в подразделениях коллективно, с ним выступали перед бойцами самодеятельные чтецы-декламаторы и артисты выездных фронтовых бригад.

Строители оборонительных рубежей на Волоколамском и Можайском шоссе, на автостраде Москва-Минск прямо заявляли, что роют могилу для Гитлера и его кровавых полчищ. Может, от них поэт взял эту мысль и развил её в последнем куплете «Песни»:
Не смять богатырскую силу.
Могуч наш заслон боевой.
Мы выроем немцу могилу
В туманных полях под Москвой.
Поэзии Алексея Суркова присуще чувство преемственности, единства поколений. Он нередко прибегает к историческим параллелям. В произведениях, посвященных защите столицы Родины, эти особенности отразились, пожалуй, наиболее явственно. К примеру, стихотворение «Враги не пройдут к Москве» начинается такими строками:
Мы вышли на бой беспощадный
и правый –
Враг к сердцу страны идёт.
И в памяти нашей суровый,
кровавый
Встает девятнадцатый год.
Сурового года геройские были
Нетленны в народной молве…
Заметили, отражая обстановку, поэт адресует читателей к девятнадцатому году, суровому и кровавому. Он знал его наверняка, сколь лично участвовал в Гражданской войне в сражениях с иностранными интервентами и внутренней контрреволюцией. Поэт сделал к нему посыл и в стихотворении «Москвичи идут в бой». С большой наглядностью отражена в нем и преемственность поколений.

Стихотворение не включено в Собрание сочинений А.Суркова, поэтому приведем его полностью:
Девятнадцатый год. На ветру
полыхают знамена.
Под запекшейся кровью не видно
осенней травы.
Это люди с Трехгорки, с Бромлея,
с Динамо, с Гужона
Гневным шквалом атаки гонят
врага от Москвы.
Это наши отцы из Рогожской,
с Башиловки, с Пресни.
Их геройством была в эту осень
Россия сильна.
Мы сложили о подвигах
их богатырские песни.
Записали в историю их имена.
О бессмертии их стоголосые
пушки кричали.
Звонко вторила им пулеметная
строгая речь.
Те, кто пали в сражениях,
своим сыновьям завещали
Пуще сердца и глаза родную
столицу беречь.
Вспомним этот завет в октябре
сорок первого года.
Полыхают знамена. И путь наш
начертан штыком.
Хочет Гитлер прорваться
к горячему сердцу народа –
В двери нашей столицы стучит
броневым кулаком.
Твердым шагом идут батальоны
в туманные дали.
Сталь штыков, как рабочего воля,
светла и строга.
Мы великой Отчизне свою клятву
бойцовскую дали –
Отогнать от Москвы броневые
колонны врага.
Точен глаз на прицеле. Не дрогнут
рабочие руки.
Мы врагов-чужеземцев сожжем,
как сухую траву.
Дальним правнукам скажут
свободные, гордые внуки:
- Наши деды-орлы в октябре
отстояли Москву!
Пламенные поэтические слова-обращения Алексея Суркова к защитникам Москвы были не одиноки на страницах фронтовой газеты. В огненном октябре 1941 года этому так или иначе посвящались все газетные публикации. На первых страницах номеров обязательно давались призывные штигели и шапки, вроде: «Кровавые лапы фашистов тянутся к Москве. Отрубим их смело и беспощадно!», «Не допустим врага к Москве!», «Истребим фашистов на подступах к Москве!»

Призывы стали ещё более настоятельными, когда гитлеровские полчища, взломав Можайскую линию обороны, стали продвигаться дальше на восток. 19 октября Государственный Комитет Обороны принял Постановление, которым оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-120 километров западнее Москвы, была поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возлагалась оборона Москвы на её подступах.

В городе Москве и прилегающих к городу районах вводилось осадное положение. С 12 часов ночи до 5 часов утра воспрещалось всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов без специальных пропусков от коменданта города. Охрана строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возлагалась на коменданта города Москвы генерал-майора Синилова.

Постановление ГКО было опубликовано в газете «Красноармейская правда» 20 октября. В этом же номере публиковалось призывное обращение командования Западного фронта к бойцам, командирам и политработникам. В нем говорилось: «Товарищи! В час грозной опасности для нашего государства жизнь каждого воина принадлежит Отчизне. Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества и геройства и стойкости. Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной и любимой Москве.

Редакционный коллектив трудился с полным напряжением сил.

Далеко не просто было добывать материалы в отступающих войсках, когда нарушалась с ними связь и обстановка менялась быстротечно.

Большая нагрузка легла на нашу посткорровскую группу. Почти из номера в номер первые страницы, за исключением передовых статей, комплектовались из наших оперативных корреспонденций и информаций. Они печатались под именами авторов, под псевдонимами, а чаще и без них под рубрикой «Вчера на нашем фронте».

Разумную инициативу проявили Морис Слободский и Орест Верейский. Они придумали и регулярно вели в газете окна «Лицо врага». Художник создавал выразительный рисунок, а писатель сочинял гневный, саркастический текст в стихах. Публиковали свои произведения также Вадим Кожевников, Цезарь Солодарь и вернувшийся из госпиталя Михаил Матусовский. На внутренних полосах ежедневно шли материалы журналистов фронтового отдела, отделов пропаганды и партийного.

Словом, весь коллектив редакции вносил свою лепту в рождение газеты, а значит, и в дело разгрома немецко-фашистских полчищ, рвавшихся к столице нашей Родины – Москве.

Упорные кровопролитные сражения на просторах Подмосковья не затихали тогда ни днем, ни ночью.

27 октября газета опубликовала второе обращение командования Западного фронта к бойцам, командирам и политработникам с призывом: «Все силы на защиту родной Москвы!». Воины откликались на него делом. Тысячи из них, презирая смерть, показывали примеры стойкости, мужества, становились героями.
На фото:
Алексей Сурков в последние годы жизни. Фото из архива «Коммуны»
(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 11 (2205), 18-24 марта 2015 г.